Как бы только реальное положение Ника как "мамы" не испортило их идиллии О фертильность Эммета мы все наслышаны

Узкие острые листочки оливы подрагивают от легкого морского бриза. Их цвет – десяток оттенков зеленого – живописно разбавляет раскаленный оранжевый полдень. В обе стороны от оливы, на сколько хватает глаз, тянется высокая крепостная стена. Обожженные извечным солнцем кирпичи, пережившие ни одно столетие, золотятся от песка и пыли. Камень излучает дополнительный жар, эхом ударяющийся о стену мнимой морской прохлады и перехватывающий дыхание. Немудрено, что в такое время в Греции сиеста. Выйти на улицу, не говоря уже о том, чтобы работать на солнцепеке – подписать себе приговор.
Улица безлюдна. Торговцы свернули ларьки, рыбаки отправились на заслуженный отдых после ранней туманной ловли, а седовласый музыкант с аккордеоном еще не пообедал как следует, чтобы развлекать прогуливающихся по набережной туристов. Да и некому прогуливаться – помимо оливы здесь только медленно качающиеся на незаметных волнах лодки да парочка устричных скорлупок, вплетающих в атмосферу полудня рыбный запах как нечто само собой разумеющееся. Морская держава ведь, в конце концов.
Однако справа, под самой оливой, чуть вдалеке от людских глаз неспокойно. Слышен какой-то негромкий разговор, перебранка даже. Ствол дерева прячет нескольких мальчишек в оборванной одежде от любопытных глаз. Они, укрывшись в тени, что-то выспрашивают у ребенка. Возрастом, да и ростом поменьше, чем они. Довольно агрессивно.
Листики подрагивают явнее, будто тоже шепчутся, обсуждая. Предвещая.
Крона слегка отступает, давая рассмотреть сцену в полном ее виде. И я подхожу поближе, со странным ощущением, будто уже была здесь. Будто знаю, что и как произойдет дальше. Только не помню, откуда… только не помню, почему…
Вдруг один из мальчишек – глаза у него как огоньки, злые и безжалостные – резко выхватывает у другого что-то слишком маленькое, дабы рассмотреть с моего расстояния. Но, судя по распахнувшемуся взгляду обокраденного, для него это важнее всего на свете.
Я злюсь. Обижать детей не позволено даже другим детям. И совсем никого здесь нет, чтобы вступиться за мальчика!
Оборванцы с насмешками к своей жертве балуются с вещицей. Поворачивают ее в грязных пальцах, стараются согнуть, разорвать цепочку, какая слишком тонка и серебриста, прикладывают к губам и даже кусают… зачем они ее кусают?
А между тем мальчик наполняется негодованием. Сперва он выпрашивает, это видно по интонации, хотя язык мне непонятен, потом уже супится, требуя отдать – его ведь, а под конец и вовсе прикрикивает, бесстрашно кидаясь на обидчиков. Но он один, а их трое. Но он маленький, а они сильнее. Отобравший кулон жестким ударом по руке блокирует выпад ребенка. Прижимает вещицу ближе к себе.
- Мама!.. – это все, что я разбираю из следующей фразы. «Мама» - на всех языках мира звучит одинаково.
Однако объяснение, почему вещь надо вернуть, мальчишек лишь заводит. Они скалятся точно как взрослые, пропащие люди, они хмурятся, обещая грозную расправу, если ребенок не уберется. Они никогда в жизни не отдадут ему отобранную вещь. По крайней мере, добровольно.
Я, прижавшись к стволу, не могу шелохнуться – дышу с трудом, не то, что готова прийти на выручку. Это странное, странное чувство. Я не понимаю, откуда оно. Я себя вижу как со стороны – словно наблюдаю вне тела. И наблюдать – все, что могу.
- Не делай этого… - одними губами, сжав зубы, молю мальчика. Черноволосый, с бледной кожей, он мучительно кого-то мне напоминает. Сходство столь велико, что все внутри дрожит. Я знаю его. Я люблю его. – Только не на них…
Однако, как смелый, как решительный человек, своего без боя ребенок отдавать не намерен. Даже если силы, обстановка и внешний вид противников склоняют чашу весов не в его пользу.
Вскрикнув что-то неразборчивое, но по всему обидное для злых мальчишек, маленький герой бросается на них с кулаками. Успевает хорошенько заехать по груди самому низкому из обидчиков, успевает поцарапать руку самому медлительному. А у того, что посередине, у того, что все и затеял, воспользовавшись его замешательством, вырывает вещицу. На воздухе поблескивает цепочка и маленькое ее дополнение в виде кулона. Это какое-то украшение.
Маленький кулак со всей своей силой сжимает, надеясь сохранить, возвращенную безделушку.
И тут же череда ударов сыплется на голову мальчика. Трое оборванцев без труда валят его на землю. Бьют руками, бьют ногами, бьют до крови… так быстро… так беспощадно… так… так знакомо!
Я кричу, громко ударив о ствол дерева. Ребенок корчится на раскаленном желтом песке под кирпичной крепостной стеной, олива возбужденно колышет листья, а мучители ни на миг не останавливаются. Я думаю медленнее, чем они, что-то бормоча, наносят удары.
Мальчик изгибается, получив особенно сильный по спине, и я вижу, что плачет. На его личике кровь. И кровь – справа.
Задохнувшись, я понимаю, что происходит.
Греция. Стена у оливы. Порт. Ксай.
Это Ксая они сейчас убивают за чертов серебрянный кулончик. Кулончик его матери.
Я не знаю, откуда пробивается такая сила – не то, что снести стену, мир перевернуть и того больше. Мое тело и взгляд сосредотачиваются в одном месте, я могу двигаться, не обязана просто смотреть. Я кричу, но кричу осмысленно. И мой крик, наконец, становится слышен. В первую очередь – оборванцам.
Они вздергивают свои черные головы, горящими от наслаждения битьем Алексайо глазами оглядываются на меня. И страх заполоняет детские ожесточившиеся черты.
Плюют они на кулончик. Плюют они на дрожащего, мычащего от боли на земле мальчика. Кидаются прочь не оборачиваясь. Путь отступления у них продуман.
У меня пекут глаза и дрожат руки. Я не замечаю даже, как подбегаю к маленькому Ксаю и опускаюсь на колени. Жаркие камни ощутимы кожей, песчинки больно впиваются в нее даже через джинсы. А неровности кладки… они оставят синяки.
- Ш-ш-ш, милый, - срывающимся, потерянным шепотом умоляю его. Наклоняюсь, бережно, с надеждой не сделать еще хуже, поворачивая к себе. Лицо у него совсем разбито, струйки багровой крови неоновыми огнями мерцают на коже. Мальчик хнычет, кусая разбитые губы, и морщится, ожидая новых ударов.
- Я здесь, я с тобой, - наклоняюсь к нему, в надежде успокоить. Ласково, как могу осторожно поглаживаю черные волосы. Мои любимые волосы. – Тебе помогут.
Какой-то рыбак, завидев картину и верно оценив мои знаки, звонит по телефону. Он вызывает помощь, я знаю. Почему – без понятия, но уверена точно. Больше, чем в себе. Я не нужна там.
Я нужна Ксаю и нужда здесь. Я знаю, как ему больно.
- Посмотри на меня… на секунду… никто тебя не тронет больше, я обещаю!
Мне верят. Моему сорванному шепоту или боли в нем, моему состраданию или ласковым прикосновениям, но верят. Мальчик, по щекам которого уже бегут соленые слезы, насилу открывает глаза. Заставляет себя, часто моргая. Ресницы его противятся как могут встрече наших взглядов. Но все же, это случается.
…И все перестает быть прежним.
Голубее всех голубых на свете, цвет Греции, цвет моря, цвет неба – хрустальный колокольчик, исколотый на трещины болью и ужасом, но живой. Необыкновенно живой взгляд.
- Дамир?..
Бледные розовые губы, каких уже коснулась кровавая струйка, трогает легкая улыбка. Облегченная, словно бы с тем, как я узнала его, с тем, как произнесла имя, боль унимается, а мир становится светлее. И ничего ему больше не страшно.
- Мама, - тихо-тихо, едва произнеся, отзывается он.
Кулак, сжавший кулончик до крови, разжимает. Убеждается, что я вижу, что он это делает, прежде чем разжать.
Молния вспыхивает внутри меня, прорезав все оглушительным треском и ослепительной вспышкой – в руках у Дамира мой фиолетовый хамелеон.

Я нахожу себя сидящей на постели в прямой позе, со всей одури сжавшейся простыни вокруг кулаками рук. Тишина, темнота, тепло летней ночи. Мою стучащую в висках кровь перебивает лишь мерное дыхание Эдварда, какое я почему-то так хорошо слышу и которого я, благо, не разбудила.
Я дрожу. Так сильно, что не могу совладать с руками, дабы отпустить простыни и постараться хоть как-то, но прийти в себя. Перед глазами окровавленное лицо с огромными голубыми глазами. Теми самыми, что видела два раза в жизни, а забыть уже не смогу никогда.
Я закусываю губу, едва не плача. Эти слезы не для облегчения, не для того, чтобы скинуть с плеч страх. Они лишь усугубят положение, сделают хуже. Горло уже предательски дерет.
Я допустила это снова? Я позволила им избить его… обидеть его… я не защитила. Я не помогла маленькому мальчику, за которого некому заступиться на всем белом свете! Господи!..
Надо вдохнуть. Глубоко. Да, вот так.
Я оборачиваюсь на Ксая, так по-домашнему уютно обхватившему подушку обеими руками и спящему под легким одеялом. Хорошо хоть он в порядке – расслабленный и такой красивый, не хмурится, на его лице нет боли. Все, что было – прошло. Поездка в домик в лесу определенно возымела нужный эффект – ему стало легче, а это самое главное.
Не хочу разрушать идиллию. Я не буду его будить.
Медленно, с крайней осторожностью и пылающей надеждой, что смогу совладать с телом, я выбираюсь из постели. Большая и теплая, она в эту минуту меня не привлекает. Даже если я заползу к Ксаю в объятья, прижавшись к нему, как всегда, когда беспокоят кошмары, это не поможет сегодня. Хотя бы потому, что о том, что творит в моей душе Колокольчик ему неизвестно. Впервые со времен нашего венчания у меня от мужа секрет. Пусть и невольный.
Подальше. Поспокойнее. Чтобы подумать получше.
Неслышно, поразившись своему умению, покидаю спальню – у Ксая даже ритм дыхания не меняется.
На кухне, чтобы успокоиться, наливаю себе воды. Сажусь за стол, смотрю в умиротворяющий пейзаж за большим окном, маленькими глотками пью целительную жидкость. И думаю, отпуская мысли. Думаю о Дамире.
Его имя означает «дающий мир», «приносящий спокойствие», а в арабской версии происхождения еще и «железный, настойчивый». Я это читала. Я много читала об этом имени.
Дамир, как бы странно такое не звучало, словно загипнотизировал меня. Только не так, как это обычно происходит – навязчиво и с неудобством, а как-то само собой, просто и накрепко, без боли и сомнений.
Я по-прежнему не могу понять, что чувствую к нему. От хамелеона в его пальцах в этом сне по моей спине мурашки, а в голове – абсолютная каша. Шутки сознания, не иначе, никогда Дамира не было ни в Греции, ни под той оливой. Возможно, все просто и объяснение в том, что он напоминает мне маленького Ксая? Или я его отождествляю с ним… эта история на Родосе из детства мужа не дает мне покоя уже много месяцев. Я слишком впечатлилась.
Если бы так… если бы малыш просто напомнил мне о любви к Алексайо и его лишениях – и на этом все. Но тут что-то большее, я чувствую. Подспудно, как закрытым тактильным способом, словно бы запретно это. Мысли блокируются, а ощущения всплывают, ничто их не удержит.
У него тяжелая судьба – не удивительно, ведь он в детском доме. Но почему же его судьба волнует меня больше, чем какого-нибудь еще ребенка? Я видела сорок детей у того костра. А запомнила одного.
Это что-то сверхъестественное, необъяснимое. Я схожу с ума или накручиваю себя – еще не ясно, что точнее. Но с этим определенно нужно как-то разбираться. Завтра в одиннадцать у нас прием у репродуктолога по поводу зачатия ребенка, а я сижу на кухне, одна, в три часа ночи и думаю о совершенно другом малыше. Не сыне Алексайо.
И стоило мне вывести Ксая в лес в тот роковой день!.. На ту чертову полянку!..
Я накрываю лицо руками, локтями упираюсь в стол. Вода кончается, опустошая стакан, как и мое терпение.
Спокойно. Спокойно. Спокойно.
Это все пройдет. С началом лечения, с положительным тестом на беременность, да с самым завтрашним возвращение в клинику… я просто потеряла ориентиры, так бывает. Я просто слишком много думаю… да?
Нет!
Усмехаюсь себе, сама это прекрасно понимая. Нет. Это не праздный интерес, это не кратковременное помутнение. Тут куда больше настоящего, чем мне хочется верить. И это придется принять.
Боже…
Второй стакан воды я наливаю быстрее. Уже ровнее, смелее сижу на стуле, ищу пути решения неожиданно возникшей проблемы.
«Только посмотрев в лицо страху ты сможешь перебороть его, - когда-то уверял меня Алексайо, утешая после гроз, - и то, что ты смотришь, делает тебя сильнее. А ужас отпускает».
Может, это и есть выход?..
Я глотаю воду еще несколько раз.
В голове формируется план.
Да, это определенно он. Мне стоит попытаться.
Я поворачиваюсь всем телом к кухонной тумбочке, на которой лежат наши с Алексайо телефоны, оставленные на ночную зарядку. Его, черный, справа, и мой, белый, слева – как инь и янь.
Я делаю непростительную вещь, снимая блокировку с черного известным мне паролем – «20071996», совмещенными датами рождения меня и Карли – и открываю список контактов. Как во сне – без доли сомнений, хоть и понимаю всю низость поступка. Делать что-то за спиной у Эдварда – грех. Мы договорились не иметь тайн. Но если я расскажу ему сейчас и взволную… если я пошатну его решимость зачать ребенка, следовать постулатам лечения? Если я все испорчу, а потом видение Дамира растворится, как и большинство моих прежних мыслей?.. Если это только на пару дней, максимум – недель? Я не могу так рисковать. Это непростительно и нечестно по отношению к Ксаю. Прежде всего я сам должна понять, что чувствую.
Итак, контакты.
В поиске ввожу первую букву – «А».
И без труда обнаруживаю нужный номер – «Анна Игоревна, дети».
По-воровски оглянувшись в темноту дома, наскоро переписываю контакт к себе в телефон. Без компрометирующих подписей.
Возвращаю домашний экран для Эдварда, стираю историю поиска. Блокирую.
И бреду, стараясь унять стучащее в груди сердце, в спальню, пока муж меня не хватился.
Благо, он спит. Доверительно приникает ко мне, когда укладываюсь рядом и легонько пожимаю его ладонь. Ощущаю себя безумно виноватой, обманывая его. Но по-другому… по-другому сейчас чревато.
- Я очень сильно тебя люблю, - говорю ему, - прости, Уникальный.
Закрываю глаза, поправив наше одеяло. С горем пополам, далеко не сразу, но, успокоенная ровным дыханием мужа, засыпаю.

Утром, разбуженная традиционным поцелуем Ксая и его обворожительной улыбкой, стараюсь вести себя как ни в чем не бывало. Монстрики и сны ночи забываются, утопая в солнце сквозь шторы и тепле воздуха.
- Привет, любовь моя, - сладко приветствует меня в новом дне мистер Каллен, прижав к себе и позволив насладиться бархатным клубничным ароматом его кожи.
Я доверчиво прижимаюсь к его груди.
- Привет, Хамелеон, - и тут же прикусываю язык, когда одним маленьким словом все порчу.
Эдвард мне ласково кивает. А потом отправляется в душ.
Чуть позже, когда после завтрака он возвращается в кабинет, чтобы часик до отъезда в клинику проверить почту, я, выйдя в сад для большей конспирации, набираю заветный украденный номер. Неподписанный.
- Анна Игоревна, здравствуйте, это Изабелла. Скажите… когда я могу увидеться с Дамиром?