Kapitel 20. Five Elephant
Teil 2. Neues aus Entenhausen
Teil 2. Neues aus Entenhausen
«Five Elephant Roastery» — кофейня, ремесленная пекарня и небольшая группа берлинских кафе, расположенных в самом сердце столицы Германии.
Neues aus Entenhausen — "Новости из Дакбурга", американский мультсериал студии Disney, транслируемый с 1987 года.
Фабиан плачет во сне. Он никогда за собой такого не замечал, поэтому даже не сразу верит. Но наволочка подушки недвусмысленно влажная, на щеках саднит от соленых слез, в груди чувствуется знакомая тяжесть, а в горле – ком.
Фабиан плачет во сне. Впервые в жизни. Это пугает.
Он зарывается лицом в подушку, в который раз старается убежать от самого себя – жмурится, закрывает глаза, сжимает зубы. И потрясенно вздрагивает, когда кто-то мягко гладит его спину.
- Тише, Тревор, тише.
Фабиан не понимает, проснулся он уже или нет. Открывает глаза скорее по инерции, куда быстрее, чем успевает об этом подумать. Хмуро оглядывается за спину. И папа касается его нежнее.
- Все хорошо, Sohn.
В его комнате ничего не изменилось с ночи, если не считать присутствия отца. На том же месте, где вчера была Белла, теперь – он. Взгляд у папы спокойный, приметливый, движения – мерные, утешающие. И ровное, прекрасно контролируемое дыхание. Это то, чему Фаб всегда завидовал – умению сделать вид, будто ничего не происходит.
- Сколько времени?..
- Начало третьего.
- Дня?..
- Дня, да, Тревви.
Фабиан хмурится. Смотрит на папу выжидательно, но тот будто этого не замечает. Не отводит взгляд, нет, но не задает вопросов, не выражает свое недовольство. И также утешающе, ласково его касается. Правда, едва ощутимо теперь, вдоль ворота кофты...но это все равно отвлекает.
- Белла и Парки?..
- Они в городе, на ярмарке. Я подумал, Паркеру пойдет на пользу.
- Хорошо.
В спальне тихо, наполовину задернуты шторы и царит мягкий полумрак. Из-за занавески просматриваются белые холмы сугробов. Поверх одеяла Фаба наброшен его плед. И подушка, черт ее дери, совсем мокрая.
- Я не знаю, что мне говорить, - честно признается Фабиан, мельком глянув на постель, сумрак комнаты и позу отца. Отодвигается от него, садится на покрывалах, стянув вниз задравшиеся рукава кофты. Вытирает ими мокрое лицо.
- Расскажи мне, как ты себя чувствуешь, Тревор.
- Живым.
Он нервно передергивает плечами, на мгновенье зажмурившись. Вдыхает воздух через нос и уворачивается от ладони папы, когда тот стирает остатки слез с его щек. Не настаивает, убирает руку.
- Я рад это слышать.
Это невозможно уже, не хватает терпения. Может быть он все же не признался, придумал себе это все? Фабиан запускает правую руку в свои волосы, резко их сжав. Если это сновидение, пусть кончится. Если реальность, пусть прояснится. Тяжесть в голове от долгого сна, затекшие мышцы и бесконечно саднящие от слез слизистые – вот его удел. Першит в горле.
- Я сказал тебе о К-кэтрин?
Эдвард мрачнеет, но не критично. Только движения его медленнее.
- Да.
- И что?
- Что, Тревор?
- Ты издеваешься надо мной!
Он отодвигается вглубь постели, приникает спиной к ее изголовью. Притягивает к себе край одеяла, отбрасывает к чертям влажную подушку. Сжимает ткань, прижав к груди. Фабиану жарко, но возвращается знакомая нервная дрожь, этот озноб всегда предваряет истерику... а на очередную истерику, кажется, у него просто не хватит сил.
- Если ты хочешь поговорить об этом, сейчас – последний шанс, vati.
- Тревор.
- Неужели ни одного вопроса?.. Ты меня вообще слушал?!
- Конечно.
- Тогда я сомневаюсь, что ты понял. Или эту броню ничем не взять? Теперь ты решил быть сдержанным и понимающим, да?! Так уже поздно... уже очень поздно.
Фабиан снова чувствует слезы на лице и люто их ненавидит. Мутнеет взгляд, более плавными становятся очертания комнаты, папиного лица. Его синие глаза уже не такие безмятежные, там появляется какой-то стальной блеск.
Он усаживается на постели рядом с ним, довольно близко, у коленей. Фабиан выставляет их вперед как условную, но преграду, и отец не стремится ее нарушить. Бархатно гладит его ноги вдоль покрывала, потирает ткань.
- Мне очень жаль, Тревор, прости меня. Я слушаю все, чем еще ты готов поделиться. Все, что угодно.
- Думаешь, хуже быть уже не может?
- Думаю, что нам нужно поговорить, - он осторожно кивает на его руку, который Фабиан так неистово сжимает покрывало. Взгляд как никогда приметливый. – Белла сказала, ты себя обжег?
- Здорово, что не ее, правда?
- Зачем, Фаб? Было больно?
- Я надеялся, что будет больнее, - Фабиан качает головой, облизнув губы. На них свежие, незажившие ранки, а сама кожа – сухая. Видимо, во сне он не только плакал. Видимо, папа здесь куда дольше, чем готов признать – вполне вероятно, все прошедшее с их утреннего разговора время.
- Ты давно это делаешь?
- Нет. Я обычно не... Сибель... – рыдания пробиваются, когда вспоминает ее, ничего не может с собой поделать. - Сиб бы заметила...
Вздрагивает его броня, если это она. Эмоциональная защита? Сдерживающий фактор? Черт подери, какая разница? Фабиану вряд ли понадобятся уже умные слова. Ни сил, ни стремлений, ни веры он больше не чувствует. Жалкое и пустое существование. Залитое доверху болью. И нет никакого будущего, все, закончилось оно. Потому что такое не прощают – ни папа, ни Сибель. Сколько бы не храбрились и не пытались разговаривать... им просто нужно подробности. Чтобы увериться, убедиться. В последний раз.
- Я могу посмотреть, Тревор?
Его аккуратная просьба Фабиана смешит. Сквозь слезы, но все же. Он протягивает вперед сразу обе свои руки и Эдвард бережно, мягко их пожимает. Долго смотрит на сигаретный ожог, поджав губы. Ему больно. Ну вот.
- Он тебя тревожит?
- Нет. Я не замечаю.
Папа неглубоко вздыхает, глянув на Фабиана из-под ресниц, очень трепетно. Ласково целует его руки, гладит их, обдав горячим дыханием. Слез у Фабиана становится больше.
- Как это произошло, расскажи мне. Кэтрин заставила тебя?
- Меня никто не заставлял.
Он не верит. Фабиану хочется усмехнуться, но выходит лишь оскал. Ну конечно же не верит. Люди в принципе склонны принимать за правду только собственную картину мира. Vati не станет исключением.
- Когда у меня была вечерника той весной... мы с мамой договорились, что на выходные дом в моем распоряжении.
- Двенадцатого?..
- Сразу после моего дня рождения, в субботу, тринадцатого, - уточняет Фабиан, опустив глаза. – Она пришла туда.
- Как пришла? Зачем?
Его недоумение больно Тревора режет. Он сам упросил Террен. Она хотела оставить смотрящим кого-то из Калленов, больше всего склоняясь к кандидатуре Розали. Но Роз – строгая, она испортила бы все веселье. Другое дело – Кэт. Мама знает ее с языковой школы, она сестра Роз, она формально вхожа в семью... и ей точно нет никакого дела до веселья Фабиана. Она свою дочь, что чуть старше него, провела в клуб! Вот кто точно не помешал бы... не помешал.
- Я уговорил маму выбрать ее взрослым наблюдателем... ты же знаешь, она бы не стала нам ставить палки в колеса.
- И мама согласилась?.. На Кэтрин?!
- Я умею убеждать.
Папа крепче сжимает его ладони в своих. Острее, темнее становится его взгляд, ходят под кожей желваки скул. Уже лучше. А то и вовсе бы подумал, что не живой, что простил бы... ну конечно. Эмоции – наше все. Благодаря эмоциям мы живы, мстительны и жестоки. Лучше жестокость, чем боль. Лучше бешенство, чем ужас.
- Что она с тобой сделала, Фабиан?
- Подошла пообщаться в конце вечера. Я ее мало знал, мы ведь никогда вместе не собирались... и момент был подходящий.
Фабиану не тяжело говорить, эти слова больше не кажутся неподъемными или жестокими, они – всего-то слова. Как в туманной дымке, как в полудреме – просто правда и все. Тем более, папа слушает. А Белла обещала ему, что как скажет, так сразу станет легче. Он еще надеется, что станет, даже если это глупо.
- Какой момент?.. – испытующе зовет vati.
Тревор сдавленно улыбается краешком губ, вздрогнув. Смаргивает новые слезы.
- Мы с Кристен почти... у лестницы. Это было очевидно, я ждал и думал, что... что это мой подарок. Но она мне отказала.
Фабиан слишком хорошо помнит этот момент. Он запал в душу, потому что стал первым серьезным поражением. В ночь своего пятнадцатилетия он был уверен, что лишится девственности. Все парни в его классе уже были с девушками, красочно описывая и потрясая... и Тревор, исходя от нетерпения, ускорял события с Кристен. Забавная, милая Кристен, капитан школьной команды по чирлидингу, голубоглазая блондинка, ревностная католичка по воспитанию и наследница косметической компании своих родителей... она дала ему в пах коленом, когда попытался лишь сдвинуть трусики ниже... и сбежала слишком быстро, чтобы задать хоть один вопрос. Потом выяснилось, что девственности она мечтала лишиться с Кевином Крайсом, старшеклассником, который, по рассказам, обладал самым большим в школе детородным органом.
Ирония в том, что ровно в момент удара Фабиан впервые увидел Сибель. Она скучала на диванчике гостиной, кто-то из девчонок привел ее «хвостом» для своего друга. Секс в планы Сибель не входил и она, отослав парня, просто наблюдала за происходящим. У нее так округлились глаза тогда, когда Кристен его ударила... и Фабиан был готов сгореть со стыда, что она это видела. С трудом сдержался, чтобы не выгнать ее к чертям, раз не приглашал, высмеять, обругать как следует... но не пошел у себя на поводу. Скрылся на втором этаже, со всей дури хлопнув рукой по перилам лестницы. А там была Кэтрин.
- Она подошла ко мне на балконе, - продолжает рассказ он, шмыгнув носом. Не хочет вспоминать подробности, но с горечью признает, что они навечно в памяти, как запаяны в ней. – Спросила, в чем дело... и что это за девочка, и почему я зол...
- Она ведь узнала тебя, правда?
Фабиан смело папе кивает. Вздыхает, стерев слезы об одеяло с правой щеки. Изредка пробиваются наружу всхлипы.
- Она сказала мне, что я достоин большего. Что ни одна девочка, которая меня не захочет... что они все дуры. И максимум, на что способны – закричать. У них нет опыта, они не сделают мне хорошо... и уж точно не оценят меня как следует.
Эдвард шумно выдыхает, посмотрев на Фабиана с состраданием. Это не тот взгляд, которого он ожидал, но Фабиан облегченно подмечает, что злость там тоже есть. Недовольство. Презрение? Хорошая эмоция, вот она – правильная.
- Я теперь не такой придурок, пап, как был тогда... но в тот день, в той темной комнате и с алкоголем... я думаю, я бы все равно поступил также. У меня никого не было тогда и... я не думал. Это как... помутнение, сон? Не знаю. До сих пор не могу понять «почему?», не спрашивай меня.
- Что она тебе предложила?
- Это была наша гостевая и там был диван... когда мы сели, она гладила... она мне дрочила.
Фабиан опасается смотреть на отца, почему-то это кажется чересчур изматывающим, тяжелым. Но потом он сдается. В папиных глазах жестокая, черствая ярость. И много металла, который ни чем не проймешь. Он неслышно, часто дышит.
- И потом?
- Потом сказала, что получу больше, если только захочу. Сразу, как закончится вечеринка.
- Она осталась с тобой на всю ночь?
- Да. Мы выпроводили гостей в полночь, она мне помогла. И затем уже... затем – да.
- Ты говорил, был еще минет?
- Верно. Прямо в прихожей, а потом – в гостевой.
Фабиан отпускает его руки, отстраняется от них. Опускается у изголовья ниже, увеличивает между ними расстояние. Судорожно вытирает слезы, что текут теперь полноводными реками. Больше нет ни всхлипов, ни дрожи голоса. Но очень тяжело в груди – как камень. Болит голова.
- Я три раза в ней был. Ты это хочешь знать? Сколько раз? И кончал тоже три. Она единственный, мне кажется... не знаю. Я не знаю!
Он хочет что-то сказать, наверное, но Фабиан не дает. Касается правой щеки рукой, закрывает ее, пылающую. И шумно сглатывает, продолжая:
- Я не придумал про... про имя. Она правда... тебя... она мне с утра сама сказала... почему – я...
Папа тоже пересаживается к изголовью. Фабиан чувствует его близость, когда оказывается рядом. И Фабиан, крепко сжав зубы, приникает виском к его плечу. Не отказывается от этих объятий, хоть и должен бы был. Они все равно ничего не будут значить позже... а пока... пока он не один.
- Тревор. Я так виноват перед тобой... я должен был это предотвратить.
Эдвард ощутимо, уже не так нежно гладит его волосы, шею, плечи. В том числе – у запретных зон. От этого сильнее текут слезы, зреют в глубине горла рыдания. И возвращается ненавистный Фабиану озноб.
- Т-ты не смог бы... т-тебя не было... тебя никогда здесь нет.
Папа обнимает его крепче, горячо целует волосы, влажный лоб. Боль разливается внутри, пульсируя под кожей. Фабиану вдруг хочется закричать, но голос наоборот садится.
- Ты не должен был знать. Если бы она не была такой вездесущей... ты бы не узнал. Никогда не узнал бы.
- Тревор, любимый, я рад, что ты сказал мне. О таком нельзя не рассказывать, это ужасающий проступок.
- Вот поэтому...
- Нет! Нет, сынок, ты что, - Фабиану кажется, отец тоже заплачет вместе с ним. У него очень заметно срывается голос и уже не просто крепкие, уже удушающие выходят объятья. – Все на свете, все что угодно ты можешь мне сказать. Что бы оно не было и как бы плохо не звучало.
- Правда н-никому н-не нужна, vati. Стало легче? Что теперь-то?!
- Мы это переживем, Тревви. Она поплатится за все и ты сможешь идти дальше. Я тебе клянусь.
- Громко, папа... громко и бессмысленно, - морщится Фабиан, подняв голову. Эдвард смотрит на него с тоской, с беспокойством, с состраданием. И каждая из этих эмоций режет Фабиану душу. Он их просто не заслуживает. И vati, и Изза упускают главное – он сам дал согласие. Никто, кроме него, не виноват. Кристен же отказала! И что, он изнасиловал ее? А Кэтрин его принуждала? Заставляла? Хоть что-то... хоть что-то?..
- Я сказал ей «да». Это был я. Сам.
- Это ничего не значит.
- Тебе просто удобнее так думать. Я, когда проснулся тем утром, а она была рядом и... я тоже был готов все, что угодно принять. Только бы это не было правдой.
- Утром она тоже?..
- Нет, - Фабиан морщится, запрокинув голову к спинке кровати. – Я вытолкал ее за дверь и велел никогда больше не являться. Я хотел умереть в тот день. В душе, смывая с себя ее запах и всю ее... я думал о суициде. Честно.
- Но это же не конец!
- Ты сам-то в это веришь?..
Эдвард выдыхает, мягко коснувшись его лба. Целует кожу у линии волос и у него немного дрожат губы. Голос эмоциональный, но больше не срывается.
- Конечно. Я люблю тебя. Я верю тебе и всегда буду тебя любить. Это не конец.
Не верь. Фабиан заклинает, умоляет себя. Не верь. Он это на эмоциях говорит, он еще не подумал. Любовь тоже кончается – у всего есть границы. Он так хотел сделать отцу больно, когда тот предложил оставить Сибель... так же больно, так же глубоко. А на деле Фабиан изначально в проигрыше. Предсмертная агония... люди всегда выдают в ее период самое сокровенное. Пусть так. Но агония всегда кончается смертью – и глупо с этим спорить.
- Знаешь, в дни Жатвы она тоже говорила про любовь...
Папа останавливает его, аккуратно коснувшись скулы. И Фабиан вздрагивает, улучив, что проговорился. Больно кусает себя за щеку изнутри, почувствовав во рту привкус крови.
- Что за «Жатва»?
Он требовательно спрашивает, хоть и негромко. Не дает отвернуться, но просит, а не приказывает на себя посмотреть. И Фабиан думает, что хуже и вправду уже некуда. Да, это унизительно и это очередной повод для наказания... но ведь главное-то уже ясно. А эти подробности... отвратительные, но не более того.
- Раз в месяц я платил ей за молчание, - ровно говорит он.
Эдвард недоуменно хмурится, убрав свежие слезы у его скулы.
- О чем ты? За какое молчание?
- Чтобы не сказала тебе, что мы... что мы спали.
- Тревор... – округляются его глаза, не понимает – но ты ведь сам мог?..
- Я бы никогда этого не сделал, я уже говорил. Только если в предсмертной записке.
Папа потерянно оглядывает его комнату, остановившись на окне. Шторы чуть подрагивают от ветерка снаружи. Вдоль оконной рамы высятся морозные узоры.
- Но Фабиан, разве же я не помог бы тебе? Все эти месяцы?..
- Прости.
Эдвард сглатывает, пьяно взглянув на его пострадавшую руку. Фабиан поспешно прячет ее под одеяло.
- Сколько ты платил ей?
- Пятьсот пятьдесят.
- Но откуда у тебя?..
- Это твои, - Фабиан сдавленно, мрачно усмехается, резко стерев с лица очередную слезную дорожку. Внутри все кромсает, перемалывая в неразличимое месиво, острая боль. – Подарки Сиб, помнишь? Ты всегда говорил, какие они дорогие...
Тревор резко выдыхает, застонав. Всхлипывает, зажав себе рот здоровой рукой. Содрогается.
- Я слишком мало делал для Сибель, папа. Меня выворачивает от мысли, что она узнала бы, что я прикрывался ей... она этого не заслуживает. Она самое честное и доброе, что было в моей жизни. И ты... я понимаю, что ты тоже никогда меня не простишь. Ты сам ей платил за... молчание... за... тишину!
Фабиан начинает рыдать в голос. Снова задыхается, снова бьется от дрожи, снова не видит перед собой ничего, кроме слез. За эти дни уже можно было бы привыкнуть, но нет. Каждый раз как первый. И почему так больно, когда заканчивается жизнь? В ней ведь тоже было что-то хорошее. В ней было тепло и любовь, в ней была нежность. В ней было доверие – от Сиб, от папы, от Иззы... она ведь тоже в курсе. Все это ложь – ее слова. Будто станет легче, перестанет душить, забудется... смешно! Забудется! Это?! Да никогда! Как же печально, как же ужасно. Никогда.
- Нет, Тревор. Не так.
Ну вот.
Это он. Точно он, тот самый момент. Когда человек понимает, на что готов пойти, лишь бы закончилось. Лишь бы больше никогда не тревожило... и не видеть глаз родных, не слышать их, не оказаться отвергнутым. Лишь бы только остановить все в одной точке. Это тот самый момент, в который Фабиан выпил бы фатальную дозу снотворного. Или порезал вены. Или прыгнул бы со скалы в океан. Врезался в стену. Затянул веревку. Что угодно.
- Тревор, - он тонет в этом безумии, но слышит папин голос. Потому что он пронизан такой глубокой, исчерпывающей эмоцией, которую Фабу прежде редко доводилось слышать. – Тревор, я люблю тебя. Я с тобой. Я всегда, что бы не случилось, буду с тобой. Ich liebe dich. Ш-ш-ш. Sehr stark.
Он много раз это повторяет, как заведенный. Ничего больше не говорит, только эти фразы. Касается его, гладит, прижимает к себе – и на сантиметр не отпускает. Фабиан слышит его дыхание, его голос, его честность. Чувствует. И то, как целует его, и то уговаривает, ласкает. Не дает начать задыхаться, не дает утонуть в этой черной дыре боли, которой просто нет границ. Удерживает на поверхности, унимает. Долго, очень долго. Бесконечно.
Фабиан теряет себя в этом потоке слов и накрывающих волнах боли. Она выжигает пульсацию в голове, унимает звон в ушах, сметает ком в горле. Дрожь остается, но куда слабее, теперь это больше похоже на ту, что от холода. Не стучит в шее сердце, в груди оно, где и должно быть. Очень мерно бьется. Фабиану кажется, он умирает. Безболезненно.
- Папа.
Эдвард встревоженно встречает такой тон его голоса. Фабиан и сам бы не узнал. Тихий, ровный и совершенно, абсолютно пустой. Неживой.
- Да, сынок.
- Прости меня.
- Мне не за что тебя прощать, Тревор. Я только могу молить о твоем прощении.
- Скажи, что прощаешь. Ну пожалуйста...
Это так по-детски, так отчаянно звучит. Папа морщится, наклонившись к его лицу. Бесконечные, неостановимые эти слезы вытирает, целует его. Фабиан супится.
- Прощаю, Тревви, - гладит его волосы и виски, как делал лишь в раннем детстве, - мне не за что, но я прощаю. И я горжусь тем, что ты такой сильный, решительный и честный. Что ты пережил этот ужас и позволил мне помочь. Я обещаю, Фабиан, мы все исправим.
Было бы что исправлять, думает Фабиан. Но вслух говорит другое:
- Спасибо.
И сдавленно, смято папе улыбается. Все равно уже все. Даже если он выживет, даже если разрешит себе забыть... лучшего все равно не станет. Белла была права, это закончится с его признанием. Потому что очевидно теперь, как безнадежно все это повернулось. И Сибель... ну конечно. Жаль, что больше он никогда ее не увидит.
Какое-то время в спальне тихо. Он все так же лежит у отца на плече и Эдвард, никуда не торопя их, о чем-то думая, медленно его гладит. Это дорогого стоит, его нежность. И временное, но принятие. Фабиану чуть легче.
- В этом месяце Жатвы еще не было. Она двадцать девятого.
Эдвард отпускает его, чересчур ровно удерживая спину.
- Вы договорились о встрече?
- Да. Склад игрушек на въезде в город, центральный вход. 18.20, - выдерживает коротку паузу, взглянув на папу робко, но понятливо, говорит Фабиан. – Вызовешь полицию?
- Я встречусь с ней вместо тебя, Тревор. И она сама туда пойдет.
- Самонадеянно.
Он невесело усмехается, тревожно посмотрев на его лицо. Приглаживает волосы.
- Sohn, нам с тобой нужно съездить в больницу.
- Слишком давно все было, vati. Никаких доказательств.
- Меня не волнуют доказательства, - качает головой он, очень серьезно на Фабиана взглянув. – Меня волнуешь только ты. Нужно сдать анализы.
- Ты ведь сам с ней... думаешь?
- Я не знаю, кто был у нее между... нами, - с трудом, но произносит это слово, не чурается его. – Так надежнее.
- Я сдавал их перед тем, как мы с Сибель... я помню, что ты мне рассказывал. Я чистый.
- Я не сомневался в тебе, любимый. Но анализы нужно повторить. И проверить твое общее состояние – тоже.
- Белла сказала, да? – фыркает, прищурившись, Фабиан. - Про панические атаки?
- Она переживает о тебе, как и мы все. Прошу, сынок.
- Как хочешь, - пожимает плечами Фабиан. Ему и правда уже все равно.
Он с трудом запоминает все последующие события – но не потому, что бредит или находится в невменяемом состоянии. Он их просто не замечает, не обращает внимания. И в голове нет больше мыслей, удушающая пустота. Какое-то навязанное, бессильное, туманное спокойствие.
В нем и рождается решение – очевидное и простое. Сибель будет жить. И она будет свободна. Это того стоит.
Папа регистрирует его на ресепшене клиники, а Тревор, отлучившись в уборную, набирает ей одно-единственное сообщение. Ненавидит себя за слабость, несправедливость по отношению к ней, весь этот бред прощания. Но знает, что телефонный разговор не вынесет. Да и приплести это могут к делу против нее – в конце концов, никто не знает, о чем они говорили.
Доктор Готтем, что ведет Фабиана с младенчества, на осмотре явных патологий не находит – с ним все относительно в порядке. Ни внутренние органы, ни рефлексы, ни реакция – ничего заметно не страдает. Результаты анализов, как общих, так и на все половые инфекции, приходят через два с половиной часа. Фабиан ничему не противится, все позволяет – от мазка до забора крови. Его нервирует лишь роба в горошек и синяя шторка у кушетки – но это переживаемо.
Доктор Готтем наблюдает за Фабианом все время, пока они в клинике. Анализы чистые, он здоров. Но доктор, отведя папу в сторону, негромко говорит что-то о нервном истощении и депрессивных эпизодах. Видимо, Фабиану хотят навязать еще и психотерапевта. Правда, не сегодня.
Они возвращаются домой уже в темноте. Фабиан даже не ощущает кресла подменного «Порше», взявшегося из неоткуда у их дома. Бесконечные снежные долины разлились вдоль фонарей, трассы и лесного массива. Тишина бесконечна, а темнота – безудержна. Автоматически открываются ворота гаража. Беллы с Гийомом еще нет.
Фабиан отказывается от еды, говорит, что есть пока не может. И от чая. Пьет только один полный стакан воды – и на этом все. Поднимается к себе, забираясь в постель. Эдвард подает ему одеяло. Целует на ночь, как в детстве, и Фабиан правда чувствует усталость, не юлит, когда говорит, что хочет спать. До ужаса хочет и почему-то знает, впервые за долгое время, что точно уснет.
Вздыхает.
- Папа, я согласен.
Эдвард удивленно поглядывает на него, все еще сидя на покрывале. Медленно гладит по руке.
- На что, Sohn?
У Тревора даже не вздрагивает голос на родном имени и он потом очень этим гордится:
- То, что ты предложил с Сибель. Я больше никогда с ней не увижусь. Защити ее.
- Фабиан...
- Я не откажусь от своих слов, не переживай. У тебя есть мое обещание. Только чтобы она не отвечала за меня, я прошу.
- Мы можем обсудить это еще раз, завтра. Пока время терпит, Тревор, да и...
- Нет. Я уже попрощался, нечего обсуждать, - он еще раз вздыхает, качнув головой. Папино лицо искажается, когда он на него смотрит, но это теперь мало Фабиана волнует. – Спасибо тебе, vati. Доброй ночи.
Источник: http://robsten.ru/forum/29-3233-1
0
С Гибель, я думаю, все наладится, теперь Эдвард (надеюсь) пересмотрит свое отношение к ней. Бедный мальчик так исстрадался, что готов согласиться на все... Очень интересно, как Эдвард намеряю поступить с Кэтрин. Благодарю за продолжение! 
