...это самая невыносимая боль, это пытка — знать,
что тебя скоро не станет, а Земля этого не почувствует,
будет все так же спокойно вертеться.

Стивен Кинг «Долгая прогулка»

POV Эдвард

Её голова лежала на моем плече, а пальцы крепко сжимали больничную пижаму на моей груди – даже во сне она боялась отпустить мена, будто я мог в любую секунду бесследно раствориться в вечности. Рука давно затекла, сотни мелких иголок вонзались в неё, требуя прилива крови, но мне было всё равно. Меньше всего я хотел будить её, возвращать в жестокую реальность. Да и чувствовать хоть что-то еще помимо настойчивой, бескомпромиссной боли в спине, было чертовски приятно, пусть даже этим чем-то была всего лишь очередная боль.

Из-за своей любви к Белле, не имеющей ни начала, ни конца, из-за той тоски и отчаяния, что окончательно, как мне казалось, сломили меня после поездки в Форкс, я почти забыл о своей безграничной любви к ней – моей половинке, данной мне Богом ещё до рождения… моей сестре-близняшке… моей Элис.

После своего приезда в Нью-Йорк она не переставала плакать ни на минуту и сейчас впервые забылась спасительным сном. Элис говорила, что физически чувствует боль, и я верил ей. Лет в десять она сломала руку, когда гостила у наших родственников в Италии. Так вот та же самая рука периодически ныла и у меня, хотя родители не сообщали мне о травме сестры, не желая расстраивать.

Я смотрел на Элис и видел в ней, словно в зеркале, точное отражение самого себя: бледное лицо без единой кровинки, покрасневшие глаза, в которых плескались темные волны боли и ужаса, искусанные потрескавшиеся губы, то и дело кривящиеся в страшной гримасе, напоминавшей оскал раненого животного. Она умирала вместе со мной, словно мы были неразделёнными сиамскими близнецами с одной кровеносной системой на двоих. Я физически чувствовал, что её жизнь сейчас зависит от меня: пока я дышу – дышит и она.

А ещё Элис была единственным слабым звеном в цепочке лжи о нашем расставании с Беллой.
Замерев, я смотрел, как она набирает номер Белз трясущимися от праведного гнева пальцами, и тайно молился, чтобы та ответила на звонок, узнала правду, и всё наконец встало на свои места, раз и навсегда покончив с тем кошмаром, который собственными руками выстроил вокруг себя и своих близких. Я по-прежнему считал, что поступил правильно, но потратив на это все свои физические и душевные силы, остался лежать на обочине собственной жизни, полностью отдавшись в руки судьбы. И та благословила моё решение: мобильник Беллы снова и снова был вне зоны доступа, а к домашнему телефону Свонов никто не спешил подходить.

- Ну и чёрт с ней! Чёрт с ней! – сквозь стиснутые зубы воскликнула Элис, смирившись с бесплодностью своих попыток дозвониться до Беллы. – Мы и сами справимся, без неё! Вот увидишь, Эдвард! Вот увидишь! - Сестра поспешно вытерла кулаками злые слёзы и порывисто обняла меня.

Именно в эту минуту я понял, что своей ложью лишил Беллу еще и лучшей подруги – моя ненависть к самому себе достигла апогея, но возможности для включения задней передачи я всё же не видел. У меня едва хватало сил на то, чтобы просто молчать и не шевелиться.

Боль – душевная и физическая – безраздельно правила балом, диктовала свои условия, и как ни пытался бороться, отгородиться от неё, цепляясь за остатки разума, сейчас я не видел для себя другого выхода, кроме как подчиниться, сдаться на милость победителя.

Вся моя жизнь сузилась до размеров больничной палаты. Весь остальной мир словно перестал существовать, став лишь смутным воспоминанием, спрятавшимся за наркотическим туманом обезболивающих.

Реальными были только эти стены, кричащие своей безликой белизной, и медицинские приборы, окрашивающие полумрак палаты в грязно-зеленый цвет – ночами мне казалось, что я тону в болоте, и трясина неумолимо затягивает меня всё глубже и глубже, на самое дно.

Единственное, что всё ещё удерживало меня на плаву, - это родители с Элис и моя неизменная любовь к Белле. Воспоминания о ней были настолько яркими, что порой я физически ощущал её присутствие: чувствовал аромат волос, слышал тихий голос, шепчущий что-то утешительное, ощущал на лице нежные прикосновения тонких пальчиков – я сходил с ума, но это было самое сладкое и желанное из всех безумий.

Элис тихонько всхлипнула во сне и ещё сильнее сжала в кулачке ткань моей больничной пижамы. С горьким сожалением вынырнув из воспоминаний о Белле, я снова вернулся в реальность, пропитанную тошнотворно-приторным ароматом смерти.

Я поцеловал сестру в лоб, чувствуя, как меня переполняет щемящая нежность, любовь и благодарность: Элис была надежным якорем, удерживающим мой побитый болезнью корабль у причала жизни.

- Простите, что помешал, - в палату вошел доктор Мейсон и, сделав несколько шагов, нерешительно замер, глядя на испуганно подскочившую, но еще до конца не проснувшуюся сестру. – Я хочу поговорить с тобой, Эдвард. Наедине.

- Вы можете говорить всё, что хотите, и при Элис, - возразил я, эгоистично не желая расставаться с ней ни на минуту. Её тревожный взгляд метался между доктором и мной – она не могла решить, как ей поступить.

- И всё же я настаиваю, - в голосе Энтони Мейсона завибрировали нотки металла.

Элис, молча, кивнула и, на секунду крепко сжав мои ледяные пальцы в своей ладошке, бесшумной тенью выскользнула в коридор.

Доктор Мейсон подкрутил капельницу, подсоединенную к моей руке и опустился на стул рядом с кроватью.

- Эдвард, я хочу поговорить с тобой откровенно, - неспешно начал он, - не как врач, а как друг семьи. Я всегда максимально честен со своими пациентами, но если бы ты был просто одним из них, то именно этот разговор между нами не состоялся бы. Консилиум нейрохирургов – и я в том числе – признали твою опухоль неоперабельной. И это так. Я хочу, чтобы ты понял, что под этим подразумевается. Главный принцип хирурга – не навреди. Никто не будет браться за операцию, понимая, что та либо убьет пациента, либо, в лучшем случае, только усугубит его состояние.

Доктор Мейсон говорил медленно, тщательно подбирая слова, которые – я видел – давались ему с большим трудом. Он словно переходил через реку, затянутую ненадежной коркой льда: ступал аккуратно, делая между словами-шагами большие паузы, и тщательно обходил явно опасные участки. Я ещё не понимал, к чему тот клонит, но сердце в груди застучало быстрее в предчувствии чего-то… Чего? Ещё одного удара? Или возможного спасения?

- Мы с Карлайлом проговорили вчера весь вечер. Он умолял меня попробовать, но… я ему отказал, как бы тяжело мне ни было. Я должен был ему отказать, потому что отказал бы любому другому на его месте, и совесть моя при этом осталась бы чиста. Но Карлайл не любой. В своё время он очень сильно помог мне, и я многим ему обязан. Я не спал всю ночь: думал, смотрел твои снимки, анализы, а потом снова думал. И понял, что могу это сделать. Не из чувства долга перед твоим отцом: поверь, я не стал бы оперировать даже собственного ребенка, не видя ни единого шанса на успех. Я по-прежнему считаю, что твоя опухоль не операбельна, но я готов рискнуть, если ты дашь своё согласие.

Неужели?.. Боже, неужели?!

- А что я теряю? Мне ведь все равно умирать, - горько усмехнулся я.

- Дело не в смерти, Эдвард. Поверь, иногда смерть – не самый худший вариант. Сейчас я постараюсь подробно рассказать тебе о возможных последствиях. А потом тебе нужно будет принять решение – безусловно, самое важное в твоей жизни.

Доктор Мейсон ненадолго замолчал, собираясь с мыслями, а я неотрывно смотрел на него, затаив дыхание, словно подсудимый, ожидающий вердикта присяжных: казнить или помиловать.

- У тебя далеко не самый агрессивный вид опухоли. При выявлении на ранней стадии у пациентов, как правило, неплохие шансы на выздоровление или хотя бы на длительную ремиссию. Но проблема этой опухоли, как и многих других, именно в том, что её редко диагностируют вовремя. В этом смысле тебе повезло: у тебя она расположена так, что почти сразу стала пережимать нервные окончания, тем самым давая сильный болевой эффект, но… В этом же и твоя беда: опухоль расположена вплотную к позвоночной артерии и затрагивает нервные окончания, что и делает её неоперабельной.

- Я не совсем понимаю, - пробормотал я, чувствуя, что волны страха в моей душе вот-вот достигнут девятого вала.

- Да-да, конечно, прости, - закивал доктор Мейсон, придвигаясь ближе ко мне. – Врачам порой трудно бывает перейти с медицинского языка на простой человеческий, но я постараюсь. Есть огромная доля вероятности, что во время операции будет задета позвоночная артерия. В этом случае ты истечешь кровью за считанные минуты. Но меня больше волнует другое: совершенно точно придется «пожертвовать» какими-то нервными окончаниями, что неизбежно приведет к необратимому параличу. Беда в том, что сейчас я не знаю, какими именно, а значит не могу предугадать, окажутся парализованными только ноги или же всё тело.

- Я стану… «овощем»? – язык отказывался подчиняться мне, но всё же я сумел выдавить из себя эту страшную фразу.

- Нет, на твоих умственных способностях это никак не отразится: ты останешься всё тем же Эдвардом, просто не сможешь даже пошевелиться. Никогда.

- Звучит ещё хуже…

- Согласен. Но даже это ещё не всё. Я не уверен, что смогу удалить опухоль целиком, а если этого не сделать, то операция в принципе перестаёт иметь всякий смысл. Но даже успешная в этом плане операция – ещё далеко не победа. Затем тебе предстоит длительный курс «химии» и лучевой терапии. И только от их успешности зависят прогнозы на будущее. Однако гарантий онкологи не дают никому и никогда. И меньше всего мне хотелось бы, чтобы через всё это тебе пришлось пройти в совершенно обездвиженном состоянии.

Доктор Мейсон замолчал и посмотрел мне в глаза. Не знаю, что он прочел в них, но его руки крепко сжали мою ладонь, а во взгляде промелькнули боль и сожаление.

- Прости, наверное, я излишне откровенен с тобой, но мне хочется, чтобы ты понял меня. Я в принципе не имею права браться за эту операцию, однако не думай, будто меня волнует осуждение коллег. Для меня важно лишь то, чтобы ты понимал – ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понимал, - на что идешь, и какой ад, вероятно, ждет тебя впереди. Ведь обратного пути уже не будет.

- Если я откажусь, вы сочтете меня трусом? – спросил я, стараясь хоть как-то осмыслить всё то, что сейчас услышал.

Я попытался представить себе, на что будет похоже мое существование, если я в одночасье стану говорящим и мыслящим бревном с глазами… и не смог. Это было выше моих сил, выходило далеко за рамки моего разума. Ясно было одно: в этом случае я, не раздумывая, предпочел бы смерть, пусть и мучительную. Но ведь даже самый благоприятный исход навсегда усадит меня в инвалидную коляску. Готов ли я к этому? Конечно нет! Однако есть ли у меня выбор? Есть, но можно ли это действительно назвать выбором? Вряд ли…

- Нет, Эдвард, ну что ты! – покачал головой Мейсон, и печальная улыбка чуть коснулась его губ. – Это только твоё решение, и ты имеешь на него право. Именно поэтому я счел необходимым поговорить с тобой наедине: не хотел, чтобы семья «давила» на тебя. В своей практике я постоянно сталкиваюсь со сложными ситуациями, требующими принятия трудных решений. И на моей памяти родные еще ни разу не отказались от проведения операции. Сами пациенты – да, но не их близкие, особенно родители. Те всегда готовы пойти на любой риск, принять любые последствия, лишь бы продлить своим детям жизнь пусть даже всего на несколько месяцев – порой, страшных месяцев, когда лучшим решением было бы отпустить.

- Моим родителям и Элис будет непросто отпустить меня.

Перед моим мысленным взором предстала в одночасье постаревшая мама, рыдающий, словно ребенок, отец и сестра, отчаянно сжимающая мою руку.

- Да, им потребуется много времени… очень много времени.

- Как можно больше времени… - прошептал я и вдруг ясно понял, как поступить: я должен пойти на это ради них... должен! – Я согласен на операцию.

- Хорошо, - доктор Мейсон кивнул. Я попытался прочесть на его лице одобрение или же осуждение, но не смог.

- Ведь всегда же есть шанс умереть быстро и безболезненно от потери крови прямо на операционном столе, - вымученно улыбнувшись, глупо попытался пошутить я.

- На твоём месте я не стал бы слишком на это рассчитывать, - не приняв моего шутливого тона, на полном серьезе ответил он. – У нас всегда наготове уйма донорской крови. Главное, чтобы мне в принципе удалось остановить кровотечение. Так или иначе, но все решится завтра.

- Уже завтра? – я почувствовал, как холодные липкие щупальца паники скручивают мой живот в тугой узел, пробираясь всё выше и выше в попытке добраться до горла.

- Да, - подтвердил Мейсон. – Все необходимые анализы у нас есть, поэтому не вижу смысла откладывать операцию. В данном случае время играет против нас, и любой день промедления может оказаться роковым.

Ободряюще похлопав меня по руке, доктор поднялся со стула и улыбнулся:

- Пойду расскажу твоим о нашей беседе, а ты отдыхай.

- Как вы думаете, я принял правильное решение или нет? – не удержавшись, выпалил я, когда Мейсон уже почти вышел из палаты.

- Я отвечу на твой вопрос после операции, - немного подумав, отозвался он и осторожно прикрыл за собой дверь.

Я остался один, заключенный в кокон оглушительной тишины.

За последние дни я столько раз думал, что вот сейчас только что испытал самый отчаянный страх и самую яростную боль, которые только могут выпасть на долю человека. Но всякий раз оказывалось, что я жестоко ошибался: новый день приносил всё новые страхи и боль, во сто крат превосходящие вчерашние. Однако все они меркли в сравнении с тем, что я испытывал сейчас.

Мысли о предстоящей операции разрушительным вихрем кружили в голове, рождая картинки моего будущего – одну страшнее другой.

Завтра, завтра, завтра… возможно, я умру уже завтра…

Но я не хотел умирать! Я хотел жить – просто жить, никому не мешая и не прося у Бога слишком много, лишь дом, работу и, конечно же, любовь Беллы – всего этого мне с лихвой хватило бы для счастья! Но судьба решила иначе, и спорить с ней бесполезно: всё будет так, как должно быть, и никак иначе. Боже, дай мне сил принять это!

Кровать подо мной будто горела огнем – совершенно невозможно было и дальше продолжать лежать на ней. Меня колотило, а кожа пылала, словно в лихорадке.

Я выдернул из руки катетер и в недоумении уставился на кровь, брызнувшую из ранки. Кровь… операция… много крови… смерть…

К горлу подступила тошнота, голова закружилась, но я крепко стиснул зубы и заставил себя подняться.
Первые шаги дались мне с огромным трудом, но уже через несколько минут я метался по палате, как безумный, от одной стены к другой и обратно. Ещё час назад у меня не было сил даже на то, чтобы просто пошевелить пальцем, а сейчас я двигался и двигался, не останавливаясь ни на секунду, не чувствуя ни боли, ни усталости – только неутолимую жажду движения. Я ходил из угла в угол, словно пытался насытиться упоительным ощущением движения на целую жизнь вперед. Боже, если бы только это действительно было возможно!

С каждым шагом в голове всё отчетливее звучала беспощадная мысль: «Как бы ни закончилась завтрашняя операция, сейчас мои ноги в последний раз ощущают под собой пол, а я в последний раз чувствую, что у меня есть ноги».

Наркоз всё глубже и глубже затягивает меня в непроглядную мглу, грозящую стать моим последним пристанищем…

Тяжелый туман, стелющийся, словно плотный молочный шлейф, захватывает в свои обманчиво мягкие лапы всё вокруг. Сквозь его пелену я не могу рассмотреть ничего – только белесый беспросветный путь, по которому блуждаю уже долгое время. Иногда на перекрестках этого странного лабиринта в полотне тумана появляется едва различимый просвет, подобный окну, заиндевевшему от инея. Я замираю, вглядываюсь, пытаясь разогнать незримую помеху и отчетливо увидеть происходящее по ту сторону реальности.

Я – всего лишь сторонний наблюдатель мгновений собственной ускользающей сквозь пальцы жизни. Сейчас я пристально вглядываюсь в лица родителей, склонившихся над моей колыбелью. Я помню её, потому что она до сих пор стоит на чердаке нашего дома в Форксе, на перекладинах остались отпечатки моих зубов – мама, смеясь, рассказывала: как только у меня прорезался первый зуб, моим любимым занятием стало их целенаправленное уничтожение.

Я с упоением всматриваюсь в лицо ещё совсем молодой мамы, искрящееся любовь к своим новорожденным детям. На руках отца безмятежно посапывает Элис. Родители воркуют, склонившись надо мной, а я, упакованный, как рождественский подарок, во всё голубое, кряхчу, сучу ножками и пытаюсь улыбаться, будто понимая, как любим ими.

Картинка медленно растворяется, туман уплотняется, и я вынужден двигаться дальше, гонимый вперед слепой надеждой на то, что вновь увижу просвет в молочной пелене. И мгла не разочаровывает меня: картинки появляются и исчезают, наполняя и опустошая меня одновременно.

Вот я, девятилетний мальчишка, очертя голову кидаюсь на малолетних хулиганов. Они прижимают Элис к стене и пытаются отобрать у неё деньги, выданные родителями на покупку сладостей. Один из них хватается за цепочку моей сестры, подаренную бабушкой, и резко дергает вниз – цепочка рвется, и Элис вскрикивает от боли и обиды. Их больше, они сильнее, но этот факт не заставляет меня остановиться даже на мгновение. Они разбивают мое лицо в кровь, но деньги и, главное, цепочка, остаются при Элис, а значит, я всё сделал правильно и жалеть мне не о чем – жгучая боль и безнадежно испорченная одежда не в счет.

Больнее всего видеть моменты моей жизни с Изабеллой. Вот нам по одиннадцать лет, и я ещё не знаю кто эта красивая девочка, похожая на изящную фарфоровую статуэтку. Она спотыкается и падает, я протягиваю ей руку, и её ладошка скользит в мою - мягкая, теплая! Девочка смущенно улыбается, глядя в мои глаза, что-то бормоча в знак благодарности, но я не слышу слов, утопая в весенней зелени её глаз.

Туман дарит воспоминание за воспоминанием: наше первое свидание, трепет первого поцелуя, нежность первой ночи, окутанная мороком, опутанная лаской, потерявшаяся в словах... Болезненно прекрасные мгновения, бережно сохраненные душой до единой секунды, до каждого вздоха и поцелуя, прикосновения и запаха, мимолетно и затаенно! Сердце сжимается в воспоминаниях, плачет от боли потери и поет от счастья, что всё это было в моей жизни!

Молочная пелена медленно, вальяжно и ленно расступается передо мной, неведомая мне сила подталкивает вперед, почти силком уводя все дальше и дальше от Беллы. Больше не видно ничего - только белесый путь и голоса, мелодии звуков из прошлого.

Я смутно слышу давно умершую бабушку, которая тихим, бесцветным голосом напевает колыбельную - я почти не помню слов, в памяти остался лишь голос и ощущение её рук: они хрупкие, кожа тонкая, будто старый иссушенный пергамент. Бабушка всегда была маленькой и незаметной, даже в этом лабиринте воспоминаний она – всего лишь тень, которая зовет меня, коря, что забыл её. Хочу пойти на зов, но вдруг издалека раздается встревоженный голос матери: «Нет, нет, тебе нельзя, Эдвард, тебе нельзя к ней, твое время еще не пришло. Маленький, слышишь? Нельзя, иди, ты должен идти дальше!» Мамин голос испуган, я слышу дрожь в каждом звуке.

Силой заставляю идти себя вперед, затыкаю уши, чтобы страдальческий плач бабушки не терзал меня. Страх, страх, он исподтишка протягивает ко мне свои обманчиво мягкие лапы, как кошка, спрятавшая когти, но готовая ими ударить в любой момент. Страх гонит меня всё дальше и дальше, дальше!

Молочный шлейф тумана становится всё темнее, гуще и тяжелее! Я чувствую его плечами – тяжело, так тяжело дышать, ещё тяжелее идти, сердце уже почти не бьется, оно лишь тягостно отбивает едва ощутимые удары, сердце задыхается в моей груди. Невнятная злая сила тянет меня к земле, туман сгущается, готовясь поглотить меня. Он навевает успокоение и легкость, обещая: больше никакой боли и слез, никаких лекарств и капельниц – только нега и покой. Покой. Долгожданный и недостижимый! Покой. Я почти согласен.

Внезапно сквозь туман до меня долетает голос Элис, бесцеремонно нарушающий подступивший ко мне покой: «Ты не умрешь, Эдвард! Пообещай мне, что вернешься ко мне, не оставишь меня одну! Пообещай!» - словно заклинание шепчет она. И я пообещал – пообещал ей перед самой операцией… Прости меня, Элис! Прости, но мне не подняться: земное притяжение слишком велико – мне не справиться одному! Слезы текут по щекам, но я знаю: это последние слезы в моей жизни.

Вдруг чья-то сильная, горячая рука крепко сжимает мне плечо, вырывая из цепких лап вечного покоя, - отец! В далеком детстве он всегда с готовностью подхватывал меня и ставил на ноги, стоило только упасть.

Я с трудом, но всё же отрываюсь от земли, поднимаюсь, однако не знаю куда идти дальше: кругом непроглядная, вязкая, как трясина, темнота.

Всплеск воды... откуда здесь вода? Снова всплеск. Всплеск, всплеск, и я чувствую удушливо-влажный запах болотных лилий, к нему присоединяется едва ощутимый свежий аромат утренней росы, что бывает в первые дни лета: она замирает на нежных салатовых стеблях диких цветов, дрожа и переливаясь в первых лучах солнца. Вода, Боже, вода! Где-то в этой темноте есть вода! Я иду на звук, ускоряя шаг быстрее и быстрее. Снова всплеск. Сквозь всплески слышатся музыкальные переливы звуков, складывающиеся в самый родной и нежный голос – Белла. Моя Белла! Я уже бегу, задыхаясь, сердце бешено колотится, но мне так легко, свободно: её голос всё ближе!

Тьма постепенно рассеивается, и я оказываюсь на берегу реки, хватаюсь за поручень моста, перекинутого от берега к берегу, пытаясь отдышаться. Белла зовет меня, её голос звенит колокольчиком - она уже так близко! Из последних сил делаю шаг на шаткий мост – старые прогнившие доски скрипят, вода под ними шумит, в её мрачной темноте царственно-белые лилии источают свой аромат, маня к себе, похожие на ундин, завлекающих в свои смертельные объятия моряков. Белла зовет меня с другой стороны моста - я иду к тебе, слышишь, родная, иду! Шаг, ещё один шаг. Света всё больше и больше, но мост такой бесконечный! Господи, как далеко, как долго!

Вдруг, почти ослепленный внезапной вспышкой света, понимаю: я у цели! Нежный голос совсем близко, я вижу силуэт Беллы - прекрасная хрупкая девочка, моё сердце, душа и дыхание. Она протягивает руки, ласково шепча: «Как ты долго, как долго, я истосковалась по тебе, а тебя всё нет». Сердце готово вырваться из груди, ноги сами несут меня в объятия любимой! Она светится, как искрящийся солнечный луч, в каштановых локонах пляшут огоньки, глаза сияют, а губы шепчут: «Эдвард, мой Эдвард!» Я падаю к её ногам, судорожно цепляясь за них, прижимаюсь к ним крепко, до боли, а руки любимой нежно гладят меня.

- Белла… - выдыхаю я.