«Скажи, что я ее люблю»

Эпиграф:

«Когда меня режут – я терплю.

Но когда меня дополняют – это невыносимо».

«Тот самый Мюнхгаузен».

В Голливуд Гилберта привела любовь.

Фраза звучала на редкость красиво, и, как говорили агенты, "подходила к имиджу". До сих пор он заново вздрагивал каждый раз, когда приходилось читать эту формулировку. На деле же его романтичная история могла послужить материалом лишь для насмешек. И уж точно не прибавила бы ничего хорошего его «имиджу».

Хотя сам Гилберт, пожалуй, беспокоился о чем угодно, кроме своего имиджа.

Имидж, считал он, был вещью наживной. Проходящей, и уж точно вторичной. Гилберт вообще умел расставлять приоритеты – не всегда правильно, возможно, но уж точно с решительной четкостью.

Он всегда знал, что ему важно. И всегда знал, чем он может пожертвовать, а чем нет. И последние пять лет, перевернувшие жизнь вверх дном, не сильно изменили его привычки.

Гилберт научился писать в четыре года. Старших сестер собирали в школу, и ему тоже подарили блокнот и красивую ручку с узором Британского флага на колпачке – это были его первые сокровища. Мама уехала в больницу за новой сестрёнкой – их в семье было четверо, и все рождались ровно через четыре года – и он сидел в кабинете у отца и написал ей письмо. Получилась своеобразная сказка – о том, как мама бродила по лесу и по очереди находила на деревьях всех своих четверых детей, преодолевая козни врагов вроде лесных гномов, змей и тракторов (Гилберт в детстве очень боялся тракторов, потому что путал их с танками). Он писал печатными буквами, с силой вжимая в бумагу свою красивую ручку; пришлось истратить половину блокнота, пока история дошла до счастливого завершения – но удовлетворенное сознание, как много он написал, он запомнил на всю жизнь. Как запомнил на всю жизнь то, как он был рад, когда мама с новой сестрёнкой вернулась домой и сказала ему, что ей очень понравилось его письмо, и она непременно сохранит его. Как не мог забыть и той обиды, которая охватила его, когда он услышал, как мама читает его письмо папе, и папа помирает со смеху.

Именно в ту минуту он раз и навсегда понял чуть ли не самую главную вещь про себя самого.

 Он хотел стать писателем.

То есть, конечно, увлечений было море. Коллекционные динозавры, мультики, игровые приставки, игры с друзьями на улице, кружок журналистики, группа любителей кино, театральная студия. Жить вообще было интересно, и он жил полно, жадно - потому что чем большими вещами он занимался, чем больше видел и знал, тем лучше мог написать об этом. А это было самое главное; все остальное было увлечением, а тексты были основанием и объяснением для всего. Какой интерес, например, смотреть мультик, не  придумывая альтернативного развития основного сюжета? Как можно, например, читать книгу, не примеряя на себя - сможешь ты написать так же, лучше, или играешь в другой лиге?

В школе он всегда писал сочинения за всех своих друзей - на важные контрольные образовывались очереди, которые организованно передавали ему свои варианты. Эти же друзья ненавидели ходить с ним в кино, потому что он всегда громко возмущался надуманными сюжетными поворотами и на ходу придумывал, как было бы лучше решить ту или иную сцену. Фильм сразу переставал нравиться, потому что его идеи чаще всего были выигрышней, чем то, что показывали на экране.

Когда в десять лет его не отпустили на каникулы в Диснейленд, потому что он подхватил ветрянку, он знал, чем может возместить свою обиду. По одной таская все десять больших тетрадок из стола старшей сестры, он писал сказочную повесть.

Когда в четырнадцать лет он впервые влюбился в девушку, которая стала встречаться с его лучшим другом, он знал, как пережить это разочарование. Начиная каждую главу с печальной элегии о неразделенной любви, он посвящал ей свой роман.

Когда в семнадцать лет он закончил школу, переехал с приятелем в центр Лондона и вкусил по полной все прелести самостоятельной молодости, он знал, как окончательно не сорваться в пропасть беспробудного пьянства и развлечений.

Он должен был накопить на колледж, чтобы стать писателем.

О своем  колледже он мечтал давно – точнее, не мечтал, а наметил своей целью. К выбору он подошел основательно – мама вообще с детства говорила, что он обстоятельный мальчик, правда, слишком увлекающийся.  Еще в средней школе он обстоятельно изучил все требования, программу и стоимость обучения; в старшей школе уже начал откладывать на него карманные деньги, а работу на годы после школы выбирал так, чтобы скорее собрать требуемую сумму. Он знал, что нужно сделать, чтобы добиться цели, и продумал себе четкую схему ее достижения. Писатель – это книги, книги – это образование, образование – это колледж, внушали ему всю жизнь. В семье директора средней школы и учительницы младших классов образование ценилось едва ли не больше всего остального.  Гилберту нужно было стать писателем, а писателем нельзя было стать без образования; значит, колледж был ему необходим.

По крайней мере, поначалу он был в этом совершенно уверен.

Поэтому он работал барменом в баре, где тусовались все его друзья; поэтому он поднимался по утрам и шел на подработку поваром в школьной столовой; поэтому он писал по заказу идиотские тексты из серии «лондонские школьники устроили в школе задымление, объевшись капустой». Поэтому он продавал билеты, расклеивал афиши, таскал кофры и гладил костюмы в родной театральной студии, в которую с легкой отцовской руки записался в четырнадцать лет на волне той самой несчастной любви. Необходимый минимум финансов тратился на весьма несбалансированное питание, разнообразные напитки (от восьми градусов и выше), билеты в кино (в надежде найти фильм, где не нужно будет исправлять сценарий, Гилберт мог бегать в кинотеатр хоть несколько раз в неделю) и на крысятник (так они с другом любя называли свою угловую квартиру с окнами, выходящими на морг при многопрофильной больнице— очень поэтично; по их личным правилам, в крысятнике полагалось праздновать Хэллоуин). Он бегал с места на место, не досыпал, уставал, но знал, что гонка временная, а усилия правильные.  Это была эпоха осознанного веселья, и  когда он знал, что сегодня заработал все, что мог, он позволял себе развлекаться свободно и бездумно. Это была эпоха отложенного на неопределенное время счастливого «потом», мечтать и обсуждать которое было так приятно, приходя после рабочей смены к лениво встречающим рассвет приятелям. «Налейте работничку умственного фронта, мастеру фаст-фуда и креатива!» - всегда кричал Стивен, его лучший друг, с которым они делили крысятник – и Сэм, их другой одноклассник, живший поблизости, спешил вытащить из холодильника еще пару запотевших бутылок пива. «Пей, Гилберт, - смеялись друзья и хлопали его по спине, - не дай засохнуть лучшему мозгу современной литературы».

И ему было хорошо. Он знал, что настоящее приятно, хоть и не всегда легко, и что все еще впереди – и это впереди у него, конечно, будет удачным.

А главное – что пусть сейчас и нет времени, но те тексты, которые приходят к нему по ночам и  медленно, но непрерывно копятся в тетрадях и памяти компьютера, непременно дождутся своего часа. Он поступит в колледж, получит необходимое для писателя образование – и его истории, которые возникали будто ниоткуда, его герои, с каждым отвоеванным у гонки днем все более живые, все его тексты, которые накапливались и клокотали внутри, наконец-то станут по праву главными в его жизни.

Это было его мечтой, его целью, его будущим. Он готовился к нему и радовался, что делает все, чтобы добиться его. И даже то, что времени на творчество всегда не хватало, и то, что писать означало постоянно ограничивать себя, ставить себе условия и не давать расслабляться, тоже ощущалось радостью. Ничто не могло сравниться с тем, как, наконец добравшись после долгих часов суетливых подработок до крысятника, он садился и читал текст, свой собственный текст, написанный накануне ценой бессонной ночи – и этот текст ему нравился.

Через год он накопил на колледж, дошел до цели, выполнил поставленную задачу.

Оставалось ждать, пока исполнится мечта.

Гилберт был готов во всеоружии встретить ее исполнение.  Весь мир лежал у него ног - он был юн (хоть иногда и казался себе стариком в свои девятнадцать),  образован (уже посетил две лекции), богат (от накоплений осталась еще чуть ли не сотня фунтов) и неотразим (сестры подарили каждая по набору дезодорант+крем для бритья; лучше для мужчины нет). Будущее представлялось не просто светлым, а просто-таки радужным. Он уже видел себя преуспевающим студентом, благополучно сочетающим учебу, работу и молодость, а через несколько - совсем немного - лет у него будет собственный кабинет, стеллажи, наполненные огромными томами с золотым тиснением, и сотни желторотых юнцов будут осаждать его порог, чтобы получить его рекомендации и положить свою рукопись на стол его секретарши...

Хотя нет, зачем ему секретарша. Он сам будет читать все их рукописи - для него нет ничего проще, чем отличить хороший текст от плохого. Хорошие книги он будет читать в рабочее время, положив ноги на стол и с умным видом поправляя очки (из всего этого антуража, очки при его образе жизни было заполучить проще всего). Слабые тексты будет усилять, править, безжалостно редактировать, улучшать сотней своих блестящих идей и издавать в соавторстве. Все остальное время он будет сидеть и писать сам, не отвечая на звонки и стук в дверь. "Профессор Тауэр очень занят - он пишет книгу", - будут говорить о нем на кафедре. А разве иначе выглядит жизнь профессоров мировой литературы?

Об этом он когда-нибудь тоже мечтал написать. Как детские мечты сталкиваются с нарочито взрослой реальностью.

Как иногда мечтам свойственно не сбываться.

«Наша профессия поддается только тем, кто по-настоящему любит книги» - говорили на вводных лекциях по специальности, и Гилберт думал -  «Это моё».  Он любил читать так, что поиски новых книг со временем стали для него постоянной нерешаемой задачей, а крысятник Стивен называл «филиалом городской библиотеки», потому что там, где был Гилберт, неизменно появлялись книги, запрятанные в самых неожиданных местах. Он читал все, что попадалось на глаза, вел собственные классификации книг и дневник, в котором  годами записывал свои впечатления от прочитанного.  «Вот готовый исследователь!» - сказал ему куратор, когда Гилберт рассказал об этом, и он подумал:  «Это моё».

«Сюда приходят не за специальностью – сюда приходят за призванием», - говорили все преподаватели, приветствуя новый набор, и с подобной фразы начинал любое занятие каждый уважающий себя лектор. Но Гилберт знал и так, зачем он сюда пришел, зачем сознательными усилиями добивался права посещать эти занятия. И с каждой парой все больше и больше понимал, насколько далека оказалась реальность от того, что он сам внушил себе и того, что сейчас пытались внушить или навязать ему другие.

Все книги, входившие в обязательный список, Гилберт прочитал еще в школе – когда он предлагал рассмотреть другую книгу, приводил пример из произведения вне программы, пытался мыслить независимо от преподавателей – его возвращали на накатанные рельсы и говорили не изобретать велосипед. Все интересное, что он узнавал по специальности, он находил в чем-то дополнительном или внепрограммном;  все, что преподаватели с умным видом подолгу разжевывали на занятиях, казалось ему совершенно очевидным.

Сначала он всё думал, что разочарование временно. С этим курсом не повезло; а может, надо попробовать ходить с параллельным потоком, к другому преподавателю, хотя и он тоже говорит о простом сложными словами, а об интересном лишь упоминает вскользь. С тем предметом тоже как-то не ясно, но это вводный, надо подождать. Там - наоборот, все понятно - идиот вдалбливает идиотам, как превращать других в идиотов. Это просто учебный план.

Вот сейчас пройдет первый год, и дальше будет интересно, говорил себе Гилберт, снова с недоумением закрывая в конце лекции едва ли тронутую тетрадь. Вот сейчас закончатся общие курсы "в нагрузку", и пойдет, наконец, настоящее дело – то, ради которого он сюда поступал.

Он честно ждал – пока не понял, что может прождать так всю жизнь.

Он ошибся с колледжем. Ошибся со специальностью. Он ошибся, кажется, даже с самым главным, что у него было.

Колледж не был необходим, чтобы стать писателем. Колледж давал образование, но применить его можно было совсем не там, куда Гилберт стремился, а вовсе наоборот. Но отступать было некуда. Работа на будущее закончилась; теперь надо было работать на настоящее. Он ходил на пары,  слушал лекции, пытался заставить себя думать, как они, и искал что-то, что нашло бы в нем отклик – хотя бы отголосок прежней восторженности.

Но что-то ломалось в нем, когда он пытался воспринимать всерьез все эти лекции, где почти все, что говорилось, Гилберт давно уже прочел и усвоил сам. Или когда старался воспринимать всерьез людей, которые его окружали.  Всех этих странных девочек, которые были либо слишком умными, либо слишком глупыми, либо вызывали странное ощущение, что кто-то из вас идиот;  всех этих немногочисленных ребят, с которыми никогда не получалось найти общие темы или хотя бы посмеяться над какой-нибудь шуткой; всех этих преподавателей, которые были так заняты тем, что хотели навязать другим свою точку зрения, что совершенно разучились слушать кого-то, кроме себя.

Что-то ломалось, и это что-то было серьезным – чем больше он заставлял себя погружаться в изучение теории чужих текстов, тем меньше у него получалось писать свои.

"Ненадежным рассказчиком называется прием в литературе"... записывал он прилежно, а потом рука срывалась, и вместо научных терминов пытался написать что-то еще – но ничего не выходило. Только странные, неровные фразы, неумелые, как у трёхлетки.  Иногда абзацы. Кусочки. Клочки. Он напоминал себе баллончик взбитых сливок, где сливок осталось только на донышке.  Не получался ни один текст, даже если он отменял все дела и сидел выходные напролет над чистой страницей.  Создать хоть что-то стоящее не выходило. Гилберт заставлял себя, наказывал, лишал себя любимых удовольствий, подкупал, злился до красных пятен в глазах или на холодную голову пытался расставить все по местам и начать сначала – но ничего не получалось. Тексты не складывались. Герои больше не были живыми. Самые простые сюжеты  разваливались, как песочные замки.  С каждым днем ощущение собственного бессилия становилось все крепче; сначала Гилберт пытался оправдывать его; потом пришел в ужас, лихорадочно начал искать хоть какое-то средство, способ победить непонятно откуда взявшуюся немоту. Ни одно средство так и не помогло. Колледж, на который он так рассчитывал, не мог помочь ему стать писателем. Стоило Гилберту начать учиться, он вообще не мог больше ничего писать.

Но бросить учебу было нельзя. Отказаться от мечты означало бы поставить новую; пришлось бы искать новую профессию, зарабатывать на новую учебу, а Гилберт не видел себя никем, кроме того, кем мечтал быть с детства. В колледже были книги – и они единственные держали его в рядах студентов. Даже тогда, когда он никак не соглашался смириться с тем, что имена на обложках всегда чужие.

Конечно, он продолжал работать, и  по-прежнему жил в режиме нон-стопа – хоть выделять время для главного теперь было бесполезно и очень грустно.  В школе вместо столовой он вел теперь кружок любителей литературы – и ученики любили его, а он изо всех сил старался не быть похожим на своих преподавателей с факультета. В редакции ему все чаще стали доверять писать обзорные статьи и большие авторские тексты – и почему-то их писать получалось, а его собственные, главные – нет. В большом литературном агентстве он подрабатывал курьером; и все эти работы почему-то нравились ему больше, чем пары, на которые он ходил. А больше всего ему нравился его театр. Он так и не ушел из него, хотя много раз собирался; он так и ездил в него через полгорода, как когда-то в школе, и все чаще ловил себя на мысли, как ему там нравится.

Да, он прекрасно отдавал себе отчет, что из всех его увлечений именно это наиболее полно отдает абсурдом; с его неуклюжестью, неумением ухаживать за одеждой и уделять ей должное внимание; с его органической любовью к справедливости и счастливым концам и отсутствию всякой пробивной силы — ему не стать востребованным актером. Но Гилберту нравилось играть в театре, нравилось работать в нем и даже просто проводить время. Он всей душой любил душный полумрак неосвещенного зала во время репетиций, нервную гонку генеральных прогонов, любил раздумывать над эмоциями своих персонажей и наблюдать, как меняются в гримерных девочки, превращаясь из пацанят в джинсах в сказочных принцесс. Он вертелся в их театре, даже когда не было особой необходимости; пережидал свободные часы между работами, чтобы не ехать на перекладных в крысятник, прогуливал лекции, когда невмоготу становилось ждать, когда же на них скажут хоть что-то интересное.  По сравнению с колледжем в театре не было ощущения, что из тебя медленно выкачивают все, что ты умел, чтобы заменить это темной концентрированной кислотой, ползущей вместе с кровью по венам. Его не пытались переделать там — он был тем, кем был, неуклюжим, похмельным, хронически уставшим от бессонных ночей, разочарований и беготни с места на место – но в театре, в отличие от текстов, у него получалось хоть что-то создать.

В колледже рассказывали что-то, о чем он уже знал — Гилберт набрасывал в тетради план сценария для новой постановки, чтобы обсудить ее с режиссером. В колледже вновь толкали сомнительные догмы под видом научных открытий — Гилберт придумывал новый этюд, высмеивающий самолюбование преподавателя и его неспособность выглянуть из собственных многолетних шор. В колледже снова пытались заставить его отказаться от мечты о творчестве, которую он лелеял — Гилберт собирал исписанные клочками абзацев тетради и молча уходил с семинара, чтобы помочь подготовить декорации на вечер. В театре он вообще брался за все, что можно; режиссер уже называл его «гномом, который живет за сценой».  Когда Гилберт обсуждал с ним, как можно перешить старые костюмы, или помогал на репетициях осветителем, или репетировал роль помидора в массовке детского спектакля – почему-то ему не казалось, что он бездарно теряет время.

А время бежало слишком быстро. Он оглянуться не успел, как прошло три года, а он ни на йоту не приблизился к тому, что хотел.

Когда вдруг – неожиданно и, как правило, очень редко – выдавалось свободное, ничем не занятое время, Гилберт старался проводить его дома, в их со Стивеном захламленном логове. С  определенного момента Стивен то и дело приводил туда девушку; что искренне удивляло Гилберта, только одну. Давно потерявший счёт своим любовным победам Стивен неожиданно перестал видеть всех, кроме своей Эммы; на взгляд Гилберта, девушки не особенно примечательной, однако в ней было что-то такое странно легкое, домашнее и уютное - когда она оставалась в крысятнике на ночь, не создавалось впечатления, что в доме ночует чужой.  Он давно уже относился к Эмме как к непременному приложению к Стивену, и ему нравилось наблюдать за ними вдвоем; смешные и одинаковые, они беспощадно шутили друг над другом, и в этом была странная гармония, казавшаяся ему настоящей. Крысятник часто стал напоминать ему об этой гармонии.  Особенно в редкие дни, когда он попадал туда засветло, и свет можно было не зажигать даже в своей комнате (крайне вместительной; помимо кровати туда был втиснут также шкаф и письменный стол, правда, вечно перекладывая кучи своего тряпья на места на место, Гилберт считал шкаф напрасной тратой дефицитного пространства). Можно было на чуть-чуть забыть, что живешь в вечной гонке, хотя гонка по-прежнему ничего не приносит. Можно было понаблюдать, как ленивый луч вечернего солнца ползет по стене напротив его постели, понаслаждаться такими редкими минутами неторопливости, которые ценят только люди, живущие на бегу.  Именно тогда в крысятнике ему приходили мысли о том, что когда-нибудь и у него тоже будет гармония. Смешливая, внутренняя и настоящая; как у Эммы со Стивеном. Когда он будет писать в своем кабинете, а его – девушка? Жена? Спутница? – неслышными шагами будет подходить и заглядывать через плечо в его рукопись, положив руки на его плечи;  она будет его первым читателем, первым редактором и критиком, а он будет радоваться, когда ей будут нравиться его тексты. За ужином он будет делиться с нею новыми замыслами, а она будет внимательно слушать, рассказывая ему какие-то истории про своих подруг, которые он тоже возьмет себе на вооружение; и почему-то ему будет интересно слушать ее истории и просто так, без видимой пользы. А еще они тоже будут такими же одинаковыми в глазах других, и такое же ощущение уюта будет охватывать его, когда она будет дома.

Где еще было мечтать об этом, как не в крысятнике, когда писать что-то вменяемое опять не выходило, а за стенкой так забавно и одинаково смеялись и переговаривались о чем-то не замечающие никого на свете друзья.

Он любил крысятник, любил свою жизнь в нем, одновременно беззаботную и загруженную; с удовольствием проводил в нем время и каждый раз радовался, когда заканчивалась смена, и можно было идти домой. Если бы не любовь, он, наверное, до сих пор так и жил бы со Стивеном в милом сердцу, заваленном мусором крысятнике.

Но с ним случилась любовь; как водится, она все изменила.

Любви он тогда не искал. Была охота время тратить. В двадцать лет все девчонки ведут себя как полные идиотки. Ходят группками, вечно хихикают за спиной, малюются, как индейцы, и хвастаются друг перед другом количеством парней, которым наставили рога. От той смешливой гармонии, которая представлялась ему, девчачьи представления о любви были далеки, как до Марса; не нужно ему было такого счастья. Когда хотелось, всегда находилась приятная компания у стойки бара или для похода в кино (нескольких своих подруг Гилберт смертельно обидел тем, что забыл, понимаешь ли, взять их за руку, потому что увлекся фильмом). Несколько раз ему кто-то нравился; чаще всего, это ничем не заканчивалось, но количество новых подружек у старших сестер никогда не иссякало, и он не чувствовал дефицита в общении с противоположным полом. Пообщаться в компании – это одно, но когда все друзья по очереди уходили из бара с новыми подругами, Гилберт предпочитал отправиться к себе и спать, оплакивая то, что снова не написал ни строчки.

А потом у него случилась любовь; беззаботная молодость кончилась вместе с нею.

Все случилось в театре, как-то весной, когда все вокруг говорили о любви, а Гилберт в очередной раз кормил своего научного руководителя байками о том, почему он так и не начал курсовую работу, и в очередной раз убежал гладить костюмы вместо лекции.

Так, собственно, все и случилось; в тот день главному режиссеру, невысокому лысеющему дяденьке с проницательным взглядом и властным, как у всех режиссеров, голосом, окончательно надоело мириться с тем, что его основной актер, исполняющий все роли главных героев, пропускает половину репетиций, сказываясь на мифические болезни, из которых главным была болезнь «перепил».

- Хватит! - в бешенстве кричал он, стуча кулаками на пришедших, хотя и изрядно опоздавших актеров. -  Мне не нужны люди, которые вечно ставят меня после всех остальных дел!  Либо вы относитесь к делу серьезно, либо вместо вас будут играть другие; незаменимых нет! И передайте красавчику, что может отправляться со своим гриппом прямо в задницу; я найду ему замену, потому что могу сделать актера даже из кочерги!  Кто вот там копошится за сценой, когда я разговариваю? Кто двигает там стулья с таким диким шумом;  Гилберт? Иди сюда, Гилберт, теперь роль Ромео будешь играть ты.

Хихикая, Гилберт вразвалочку вышел на авансцену; он ни секунды не сомневался, что всего лишь стал оружием в очередной душеспасительной проповеди главрежа. Внешне суровый, он искренне болел душой за дело и за каждого из своих актеров, видел их всех насквозь и все равно пытался каждому привить что-то, чего ему не хватало; да и приступы воспитательного настроения случались с ним нередко. С трудом поймав сценарий, который в сердцах швырнули ему прямо в руки, Гилберт произвольно открыл его на какой-то странице и, дурачась, начал изображать из себя Ромео; потом он поднял глаза на Джульетту, и дурачества кончились.

Взгляд его Джульетты пригвоздил его к полу. И хотя она, чуть старше него, на четырнадцатилетнюю юную Джульетту не тянула никак, Гилберт сразу почувствовал, насколько безнадежно сам не подходит на роль гибкого и грациозного Ромео. Заросший трехдневной щетиной, громоздкий с недосыпу, пропахший маслом из школьной столовой, в которой сегодня с утра подменял приболевшего приятеля, он ощутил себя таким нелепым по сравнению с ней.

Он знал ее – она была примой и главной звездой их театральной студии. Все роли принцесс, красавиц, главных героинь всегда по умолчанию доставались ей – она была живым воплощением того идеала, о котором пишут стихи и слагают пьесы. Помимо этого, она была моделью – снималась в рекламных роликах и участвовала в показах мод; поэтому исполняла свои партии в их театре только тогда, когда не была занята в других проектах. Иногда девочки в гримерных радостно шептались, узнав, что у Оливии нарисовалась новая реклама – значит, ее роль могла достаться кому-то из них.  Но Гилберт знал ее не поэтому – он редко совпадал с нею в спектаклях, потому что выбирал с режиссером роли, которые были ему интересны, а от сказок про принцесс и историй про красавиц его интересы были далеко. Оливия училась в его колледже, на его факультете, и они даже совпали как-то на нескольких курсах. Он видел в толпе студентов ее идеальный силуэт, ее роскошные волосы, спадавшие на горделиво расправленную спину, пару раз следил за ее походкой, гипнотизирующей всех мужчин вокруг.

- О! А я тебя знаю! – возвестил он весело, протягивая руку, свободную от сценария. - Видел на лекциях. А что ты так смотришь строго?

- Ты не мог бы перестать вести себя, как ребенок, - холодно отчеканила красавица, сдержанно протягивая ему руку. – Оливия. Оливия Маркес.

- Вау, класс - Маркес, как Габриэль Гарсия?

- Оливия Маркес, - подчеркнуто медленно, без улыбки повторила она.

Больше он с нею не шутил.

Репетиция была долгой – он не рассчитывал на нее, так что даже пришлось позвонить на работу, предупредить, что задерживается.  Режиссер долго «сыгрывал» их, устраивая читку то одной, то другой сцены; с Оливией он прорабатывал каждую фразу, с Гилбертом – каждую третью, что только убедило его в том, что роль ему досталась только на время поиска основного актера. Холодность партнерши удивляла его; они читали, и он то и дело украдкой разглядывал ее профиль в пыльном свете прожекторов.  Холодность казалась ему чрезмерной, наигранной – его ело любопытство, из-за чего она старается произвести на всех такое отталкивающее впечатление. Играть с нею было интересно – Гилберт чувствовал, как легко может увести ее за собой, и она легко поддавалась его манере. И это опять было странно – то, что с такой уверенной холодностью она была так ведома.

- Я жду вас завтра, ровно в восемь, - строго сказал режиссер, и Гилберт принялся торопливо думать, как ему разрулить свое расписание ради этих временных репетиций. Оливия холодно кивнула им на прощанье, сердито стуча каблуками по пути к гримуборной.

Бывает, что еще не заболев, иногда чувствуешь приближение болезни; угадываешь ее близость и с тяжестью понимаешь, что болезни не избежать. Так и произошло с ним в тот вечер – как изматывающее недомогание, он предчувствовал свою любовь, еще не обретшую четкой формы. Стремясь успеть-таки хоть на одну из работ, Гилберт быстро шел по коридору, когда заметил, что один из шнурков опять развязался;  Оливия сидела на банкетке в холле, и он, наклонившись, совершенно случайно повернулся и, так и сидя на корточках, заметил ее глаза.

Она склонялась над мобильным, низко опустив голову; ее волосы падали на лицо. Вся посадка ее говорила о какой-то глубокой печали, и глаза – те прозрачные голубые глаза, которые только что впивались в собеседника холодом – сейчас смотрели так грустно, как будто оттаяли за эти несколько минут.

И Гилберт  почувствовал, что болезнь близко; что он уже заразился, и избежать ее  уже не сможет.

Но он и не хотел избегать. На следующий день, неожиданно для себя, он бежал на репетицию, как школьник. Смотреть на  Оливию и пытаться снова увидеть, как в ее голубых глазах тает лед, стало его главным стремлением и почти зависимостью.  Репетиции шли каждый день, и когда начались первые прогоны на сцене, Гилберт уже знал, что влюблен навсегда.