Сейчас, когда сознание медленно, но верно приходило в себя, мозг орал мне о том, что я дура, не предупредила Анну, не спросила у Ниночки, можно ли привести чужого в дом. Но почему  я должна просить разрешения у моей малолетней дочери? Быть может, потому, что  это было проявлением честности по отношению к ней.

Дом встретил нас радостно светящимися окнами, сквозь кристально чистые стекла я увидела мордашку Ниночки и лицо Анны.

Я вздрогнула, но отступать было некуда. Сколько можно было бегать? Хватит, нет времени, сил, желания.

Взяв Леку за руку, я вошла в свой дом, судорожно вцепившись в его руку, словно не я, а он вел меня. Все отчетливее слышались голоса Анны Францевны и Ниночки, ее детский нежный голосок звенел крохотными синими-лиловыми колокольчиками на ветру, голос Анны был размеренным, чистым, тихим, как шорох травы в дикой степи.

Ниночка выбежала мне навстречу, ее маленькое личико озарила улыбка. Мы не виделись два дня, она соскучилась, я поняла это по нетерпеливым движением, закусыванием нижней губы, все ее тельце вибрировало - удивительное зрелище, ведь моя дочь всегда ведет себя на удивление тихо.

- Мамочка!

Она кинулась ко мне, не замечая Леку, инстинктивно я выдернула руку из захвата его ладони, чтобы обнять обожаемого до дрожи ребенка, ее фигурка пахла детским мылом с ароматом земляники, яблоками, я успела заметить,  в уголке ее губ затаилась крошка яблочного немецкого пирога со штрейзелем. Моя девочка.

- Мамочка, я скучала, так скучала!

Ниночка щебетала без умолку, словно маленькая канарейка, ошалевшая в майский день. Она рассказывала о поездке к отцу, новых куклах, о том, как они с Анной пекли пирог, ей было доверено перетереть штрейзель.

- Детка, Нина.

Я успокаивающе погладила ее по спине, привлекая к себе внимание, которое сейчас было жизненно необходимо.

- Дорогая, это Лека, - я деликатно повернула Ниночку, чтобы она смогла познакомиться с новым для нее человеком.

Моя дочь в долю секунды застыла, обратившись в зрение и слух, она смотрела Леке в глаза, словно была взрослой, инстинктивно почувствовав, он тот, кто отнимает внимание мамы. Ее губки капризно поджались.

Лека присев на корточки, чтобы быть вровень с маленькой девочкой, протянул  руку, осторожно, словно она была птичкой, а он ловцом с силками, на его губах была спокойная улыбка, за которой он прятал нервозность, я точно знала,  ему тяжело, ведь от реакции ребенка зависело многое, практически все.

- Я Алексей, друг твоей мамы, ты Нина, Ниночка, ведь так? Мама много о тебе рассказывает, всегда.

Ниночка молча смотрела на протянутую ей ладонь, решая принять или оттолкнуть. Я не делала никаких попыток повлиять на ее решение, она была ребенком, но имела право решать сама.

- Я Нина.

Детская, чуть пухлая ладошка с перламутровыми ноготками утонула в огромной руке Леки, он осторожно ее пожал, придерживая пару секунд, прежде чем отпустить.

Тот вечер я запомнила обрывками – лицо Анны, озаренное светом люстры в столовой. Она сидела, как никогда, ровно, словно воспитанница католической школы, ее спина была идеальной, плечи развернуты,  взгляд прямой, устремленный на меня и Леку. Она не задавала вопросов, но вела беседу, я растерялась как девчонка, отвечая невпопад, Лека был собран, не будучи нарочито вежливым, не заигрывая, он был собой - мягкий, спокойный, собранный, тогда я поняла, что люблю его, люблю всей полнотой моей души и сердца.

Ниночка сидела, прижавшись к моему боку, она ни на минуту не отпускала моей руки, мы ели один кусочек десерта на двоих, она слушала, впитывала каждое слово, слетавшее с губ Леки, я точно знала,  в ее маленькой упертой голове ведется кропотливая работа. Ниночка никогда ни с кем меня не делила, я не знала, чем все обернется.

Лека уехал заполночь, я успела уложить Нину, оставив его с Анной Францевной, она мыла посуду, он вытирал ее хрустящим вафельным полотенцем, старательно огибая каждый ободок, на тихое замечание Анны:

- Осторожно, этот фарфор мне достался от бабушки, и он же станет приданным моей внучки.

Проводив Леку, я зашла в комнату к Анне Францевне, она читала, уютно расположившись на горе подушек набитых лебяжьем пухом, даже в ночнушке с неубранными волосами она выглядела царственно, увидев меня, она отложила книгу, сняла очки в тонкой роговой оправе и похлопала по краешку кровати.

Я забралась к ней, попав в гнездо  любимых рук, Анна давно стала мне матерью, она ждала, пока я начну говорить.

- Я люблю его  и не знаю, что делать. Как мне быть, он хочет семью, зовет замуж, но Анна, я не могу дать ему согласия, я боюсь брака как огня, по сей день, я просыпаюсь от кошмаров, в которых хожу как собака на цепи по квартире мужа, мне видится дверь балкона, он зовет, обещая свободу. Я сердцем чувствую,  Лека любит меня. Ему нет дела до разницы в возрасте, он смотрит на меня так, как смотрел Мика, Анна, он видит во мне не только тело, он вглядывается в душу, ему важно все, знаешь, в те дни, что мы вместе, я ловлю себя на мысли - ему интересен мой мир. Анна, как быть?

Суховатая от прожитых лет, чуть узловатая рука с ухоженными белесыми ногтями, коснулась моей головы, я чувствовала  Анна перебирает прядки волос, гладя, словно я была ее ребенком, уставшим, запутавшимся дитя, пришедшим после муторного дня к матери за утешением.

- Моя девочка, я не имею права советовать, когда-то я подтолкнула тебя к браку  с Сергеем, посмотри, что из этого вышло - катастрофа, единственная отрада - Нина. Но детка, какую цену ты заплатила.

Цепкие, ловкие прохладные пальцы схватили меня за подбородок, заставляя взглянуть в глаза Анне Францевне.

- Нани, ты должна быть счастлива, Мика ушел, он не вернется, но я знаю, на Небесах он желает только одного – твоего счастья. Ты должна раз и навсегда отпустить его, не забыть, но отпустить, пока ты будешь цепляться за то лето, которое покрылось дымкой, став частью воспоминаний, ты не пойдешь вперед. Только тебе решать с кем прожить отпущенные годы, Нани быть любимой гораздо важнее, чем любить. Не перебивай! Равноправие замечательная вещь, но как любая вещь оно изнашивается, когда любят тебя, ты можешь тянуться к свету этого чувства, отогреваться, любить, будучи любимой, гораздо легче, нет страха, есть покой.

Я заснула под размеренный шепот Анны, сквозь дрему я ощущала ее прикосновения, столь нужные мне.

Шли месяцы, весна сменила зиму, призывая лето, которое стремительно ворвалось в растворенные настежь окна, обрушив на меня плывущий павой аромат первых чайных роз в саду, приправленные беззатейной горчащей зеленью.

Я мучила Леку своей нерешимостью, мы делали шаг вперед и десять назад, он постепенно вошел в жизнь моей семьи, Ниночка вела себя с ним крайне настороженно, в ее глазах он был чужим, все чаще она задавала вопрос:

- Мама, почему мы не живем с папой?

Мне стоило больших трудов объяснить ей причину, я не стала врать, придумывать истории, отговорки, сократив историю до минимума.

Ниночка была вежлива с Лекой, она потихонечку привыкала к нему, я знала, они никогда не будут близки друг другу, как родные люди, но я мечтала о понимании и принятии, со временем перестающим в дружбу. У Нины есть отец, да, Сергей оказался скверным мужем, но оставался прекрасным отцом своей единственной дочери.

Анне Францевне нравился Лека, он подкупил ее вежливостью, вниманием, и тем трепетным отношением, что сквозило в каждом его поступке, обращенным ко мне. Он был частым гостем в доме,  в воскресение мы накрывали стол на 4 персоны, Анна сидела во главе овального стола, взгляни со стороны – семья.

Она все чаще гнала меня к Леке. Он строил планы, я кивала головой, но в моем сознании не было покоя, я мучилась от одной мысли, что придется уехать из дома, оставить мою пристань, отпустить, забыть.

Лека опаздывал, я ждала его несколько часов, блуждая по квартире, делая незаметную уборку, жизнь с Анной, для которой педантичный немецкий порядок был основой всего, приучила меня к чистоте.

Когда его квартира стала моей? Многие вещи мы купили вместе, окна, задернутые тяжелым атласом гардин, могли поведать о яркой эмоциональной ссоре из-за цвета ткани. Я пыхтела как натертый эмалированный чайник, выпускала облачка пара, шумела, всплескивала ладонями, не зная, что Лека играет со мной. Ему не было дела до штор, я могла повесить на окна побитую, пыльную марлевую занавеску, он наслаждался моими эмоциями, все закончилось тем, что он опрокинул меня на стопку каталогов с тканями, обхватил руками запястья, поднимая мои руки за голову, не позволяя сопротивляться, закрывая рот поцелуем. Я вмиг забыла о цветах, фактурах, отстрочках, ненавистных рюшах, только его умелые губы, ласкающие мое лицо, оставляющие мимолетные крапинки.

Он лишил меня почти всей одежды, сохранив частицы кружев, прикрывающих откровенность наготы. Его пальцы шерстили стопки образцов ткани, он искал нужный цвет, находя, выдергивал его из свитка, набрасывал на меня, оценивая, со стороны я напоминала  Поцелуй Климта.

Его ладонь покоилась на моем обнаженном бедре, поддерживая заданный мною ритм, я была спиной к нему, в ту ночь я боялась смотреть ему в глаза, избегая контакта любым способом, не позволяя развернуть меня к себе. Нет ничего страшеннее, чем смотреть в глаза тому, кто ждет ответа. Я вцепилась ладонями в его икры, царапая кожу, сердце заходилось в груди, невыносимый жар растекался по всему существу, расплавляя без остатка.

Пальцы Леки гладили изгиб моего позвоночника, задерживались на острых выступах лопаток, обрисовывая, укрывая, тепло ладони напоминало о том, что без его объятий холодно, внутренний жар в сравнении с Лекой, напоминал парное молоко.

Соединенные в единственной скользящей точке, на грани реальности. Я не могла уловить момент, когда ад обращается раем, слишком много мыслей в голове, ненужных, путанных, разорванных.

Я устала, мои ноги гудели,  пальцы Леки сильнее сдавливают кожу, почти врываясь в бедренную кость, пальцы на моих руках ныли, сведенные судорогой, последний рывок, я сделала то, чего никогда не позволяла ранее, потянувшись рукой к тому месту, где мы сливались. Надавить, потереть, кружа, обхватывая, потирая вновь и вновь, падая, увлекая его за собой.

Сама того не замечая, я прислонилась щекой к портьере, словно она была ладонью Леки, смутное ощущение его присутствия в каждой вещи согревало, скрашивая ожидание. Я не могла отмахнуться от мозаичного калейдоскопа разноцветных картинок, они мелькали перед глазами, затягивая в воспоминания. Каждое было окрашено в свой цвет: аметист - его губы скользят по изгибу шеи, отыскивая чувствительные точки,  багряный – хлесткий удар языка по твердой пуговке на вершине груди, вишневое марево – прикосновения пальцев к мягкой нежной коже чуть ниже живота, где позволенное встречалось с запретным, аспидно-бархатная чернота – ласка губ, дразнящий язык, заставляющий молить о большем, довести до финала, позволив упасть, дабы воскреснуть.

Малахитовый с солнечными крапинками – его объятия, скрещение рук, шепот, тонущий в растрепанных волосах – я люблю, люблю тебя.

Феерия аквамарина - мое тело под ним, размеренность ритма, постепенно перерастающая в разрозненные, спутанные шаловливой рукой звуки, судорожные прикосновения, попытки дотянуться до каждой мурашки на теле, захват рук, не позволяющий  ускользнуть, ответ – мои ладони на его лопатках, ногти, царапающие кожу, сумбурное извинение без нот раскаяния, растерянность обрыва.

Прохлада ткани дарила краткое забвение, маленькая зацепка выдернула меня из пошлого, нахмурившись, я задалась мучающим меня вопросом: – Где Лека, почему не звонит?

Часы в гостиной упорно отбивали час за часом, немые свидетели реки жизни, слепые наблюдатели, жестокие в своей безразличности судьи, стрелки напоминали суетливого прокурора, заведомо знающего исход дела, время невозможно повернуть вспять, оно бежит, несется, унося с собой растраченные в пустую возможности, упущенные часы, дни, годы.

Куранты цинично отбили полночь, будь Лека дома, в эту минуту, я была окружена его руками, губами, телом, слушала, дышала, любила, но все, чем я могла довольствоваться – темнота пустой квартиры, крадущиеся на цыпочках вдоль стен тени, рассеивающееся впустую тепло и остывающий чай в синей фарфоровой чашке. Лека любил терпкий напиток с ложечкой душистого липового меда, оставляющий сладкое послевкусие на его губах.

Его не было, горькое ощущение одиночества закрадывалось в душу, оно скребло мое сердце, подобно мелкой шлифовальной нождачке, взгляни со стороны - зеркальная гладкость, но присмотрись – прозрачная сетка кровоточащих царапин.

Я сжимала в руках телефон, мои пальцы онемели от постоянного набора номера, опостылевшая мелодия дозвона гремела в воспаленном мозгу,  дикое желание швырнуть сотовый в стену, увидеть темные куски, только бы рассечь тишину.

Час, два, три, поворот ключа в замке. Я бросилась к двери, швырнув телефон на пол,  он прокатился по паркету, оставляя за собой трещащий след.

Я не могла узнать мужчину, стоящего передо мной. В этом взъерошенном, пропахшем дорогим алкоголем мужчине, не было ничего знакомого, его голубые глаза были мутными, расширенные зрачки, краснота лопнувших сосудов, застывшая паника,  бледные, почти белые искусанные губы, иссиня-темные круги под глазами и ледяные руки. Он пытался произнести что-то, но выходил разрозненный набор скрипящих звуков, сопровождаемых непередаваемым ароматом перегара. Лека никогда не пил. Его тело била мелкая дрожь.

Я стояла как истукан, будучи не в силах подойти к нему, Лека держал перед собой вытянутые руки, на его ладонях было несколько порезов.

- Нани, я не могу так больше! Не могу, ты никогда ничего не решишь, я жду, жду, но впустую, ты словно дала себе обет – не пускать меня дальше своей постели. Черт!

Он хлопнул ладонью себе по лбу, горько рассмеявшись.

- Я никогда не был в твоей постели! Мы делим мою!

- Лека, ты пил.

- Нет, я напивался, виски мерзкая вещь, напоминает огонь, сжирающий все внутри, но я хочу сгореть, чтобы выжечь тебя из сердца. Я хотел сдохнуть там на улице, чтобы не идти к тебе, сюда, зная, что утром ты ускользнешь, бросишь по привычке. Я устал быть вещью.

Он бормотал без умолку, пытаясь развязать шнурки на ботинках, Лека тянул несчастный шнурок, словно он был старым уставшим мулом, одно резкое движение, он упал, хныкающий звук сорвался с губ, глухой удар о пол, вырвавший меня из оцепенения.

Лека лежал на моих руках, словно ребенок, уставший, замученный мною мальчик, я бессовестно играла его чувствами, полагая, его любовь не сильна, она как талый снег, впитывается в землю, не оставляя ничего после себя. В алкогольном угаре он все равно был нежным, его холодные губы замерли в миллиметре от моего запястья.

- Нани, сколько можно, сколько? Я жду, надеюсь, но зачем?

Он мотал головой, пытался вырваться, уйти, но неведомо откуда взявшаяся в моих руках сила удерживала его. Как я могла отпустить его?

 Ценой больших усилий, я усадила его на стул, развязала шнурки, сняла куртку, вещи, безнадежно пропитанные алкоголем, были брезгливо отброшены  в сторону, я обхватила ладонями его лицо, на долю секунды мне показалось, что Лека кристально трезв, его взгляд был осмысленным, он видел мою тщедушную натуру.

Содрогнувшись, я стала гладить его растрепанные волосы, уговаривая пойти в постель, мне никогда не приходилось иметь дело с сопротивляющимся сильным мужчиной.

Мы делала два шага вперед и три назад, в какой-то миг, я подумала, он заснет посреди коридора, но Лека вставал, и мы шли дальше, сбивая на пути стулья, разбив хрустальную вазу. Звон разнесся по воздуху, впиваясь в душу, несчастный букет цыплячьи желтых роз рассыпался, лепестки с обреченно-горестным вздохом умирали на холодном паркете.

Лека споткнулся, мы почти упали, я не замечала текущие по щекам слезы, постылые капли собственной вины.

Мне стоило огромных трудов уложить его  в постель, последние силы я потратила,  стаскивая с Леки остатки одежды, его тело вдруг стала безумно тяжелым, неповоротливым, засыпая, он бормотал колкие, правдивые слова о моем бегстве от себя, от него, от жизни.

Каждая попытка обнять его заканчивалась полным провалом, он отталкивал мою руку, словно обороняясь. Я поняла, что зашла слишком далеко. Клокочущий звук звенел в ушах, не найдя источник, я уткнулась носом в ледяную подушку, звук шел из моего сердца, оно трепыхалось в предагонистических судорогах, понимая потерю.

Впервые за долгое время никто не притянул меня к себе, Лека заснул на другой стороне кровати, запутавшись в одеяле, его скрученная фигура не позволяла мне приблизиться. Отползя на другой край, я подтянула ноги к груди, обхватывая голову руками, рыдания без слез, крик без голоса.

Утро я встретила в одиночестве, перекатившись в дреме на середину кровати, привычно протянула руку, встретив пустоту, сознание откинуло шторы, раскрыв события прошлой ночи. Леки не было. Пустота.

Мои ноги путались, больше всего на свете я хотела убежать, скрыться, забыть, не возвращаться никогда, вчера он ясно сказал – ты портишь  мне жизнь. Отпустить его было самым верным, но как отпустить,  встретиться с одиночеством, познав радость близости.

Шум доносившийся с кухни, привлек внимание, обернувшись, я окинула взглядом спальню, все было на своих местах, разбросанные вещи убраны, одеяло сдвинуто в мою сторону, как я не заметила при пробуждении, что была укрыта?

В сердце тихо кольнула мысль - еще не все потеряно, я могу попытаться, спасти, вымолить прощение. Душистый аромат кофе  витал вокруг меня, я поплелась по его следу, как слепая мышь на раненных мышеловкой лапах. Лека стоял, облокотившись на столешницу, над чашкой перед ним кружим  пряный тяжелый дух густого турецкого кофе, он сжимал ладонями голову, мучительная тишина, нарушаемая не замечаемым свистом чайника.

- Лека.

Обернувшись, он посмотрел на меня, в его глазах не было той пустоты, что заставляла меня вчера паниковать, что-то незнакомое ранее было в его взгляде - стыд.

- Нани, я не должен был вчера так себя вести.

Вздрогнув, я запахнула потуже кардиган, приготовившись услышать слова расставания.

- Я сидел в том ресторане, думая, что приду сюда, проведу с тобой два дня, а на утро понедельника ты исчезнешь.

Какая-то неведомая сила толкнула меня в спину, бросая навстречу к нему. Вцепившись в него руками, я повторяла как заведенная детская машинка:

- Лека, умоляю, не бросай меня, не бросай, ты только не бросай меня.

-Нани, о чем ты?

- Я люблю тебя, Лека, люблю. Если ты еще хочешь, давай поженимся, я согласна, ты только не бросай меня.

Его ладонь взметнулась к моему подбородку, сжав его в тиски. Он смотрел в мои глаза, думая,  я вновь лгу. Сколько же времени я изводила этого мужчину, он потерял веру в меня, мои слова, всегда ожидая одного – постыдного бегства в безопасную тишину моего старого дома, населенного призраком Микаэлла, дочерью и Анной, но лишенного женского счастья.

Женщинам свойственно прикрываться словами – счастье в детях. Это не совсем так, дети смысл жизни, но женское счастье в любви к мужчине, взаимном сильном чувстве, дарящем нам крылья за спиной, музыку сердца в ритме стокатто, желанность вне времени. Женщина увядает безвременно в одиночестве, но расцветает от любви.

Встав на цыпочки, я прикоснулась губами к его щеке.

- Нет, я не вру, не убегаю, я люблю тебя, хочу быть с тобой, твоей.

Я никогда не слышала, чтобы он так смеялся, в первую секунду, подумала – это смех надо мной, моими словами. Оторопев, я отпрянула от него, желая вновь сбежать, но Лека обхватил мое запястье, не позволяя отстраниться. Я была прижата к его телу так сильно, что было мучительно больно, такая сладкая, сладкая боль, напоминающая медовую патоку, она мягко, тягуче покрывает собой все, протекая в малейшие трещины души, цементируя их навсегда.

Мы стояли, прижавшись друг к другу, Лека гладил мою спину, смех вибрировал в его груди, отзываясь эхом во мне, волосы на макушке напоминали осиное гнездо, я никогда не была так счастлива, все вставало на свои места, внутри меня поселилась уверенность, то наглое, самодовольное чувство, присущее подросткам, но я была взрослой женщиной.

Теперь, я точно знала,  моя дочь сначала свыкнется,  потом примет Леку, я не обязана положить всю жизнь на алтарь ее воспитания, я хотела еще ребенка, эта мысль была обжигающе-острой, прокатывающей лавиной она упала в самое нутро, заставив лихорадочно тикать мои биологические часы.

Весь день мы провалялись в постели, болтая, прикасаясь, заново знакомясь. Мое тело радостно приветствовало его руки, губы, объятия, впервые все стало легко, невесомо, впервые дело было не в сексе, хотя он главенствовал в постели, простыни созданы кем-то свыше для физической стороны любви, в них необходимо закутываться, путаться, выныривать, прятаться, скидывать, когда  неистово жарко от телесного одеяла любимого человека.

Палец на моей правой руке чесался от щекочущих поцелуев, я ощущала каждый сустав в замученном ласками теле, во мне не было сил даже приподняться, повернуться, я лежала как уставший  после долгой игры мышонок, позволяя Леке наслаждаться счастьем.

Утром я вернулась домой, дав обещание рассказать все семье. Я сдержала слово. Нина не было в восторге, ее личико исказилось, нижняя губа дрогнула, возвещая о набегающих слезах, она боролась с собой, чтобы не убежать в комнату.

Сотни слов, миллионы заверений отскакивали от повторяемой вновь и вновь фразы:

- А папа, почему мы не можем вернуться к папе?

Терпеливо я продолжала объяснять, но Нина не слышала. Анна, стоявшая в стороне, подошла к нам, присела на край дивана.

- Ниночка, сейчас ты не понимаешь, но придет время, поймешь. Мама хочет быть счастливой, неужели ты не хочешь видеть маму радостной. Твой папа замечательный человек, он обожает тебя, но не маму, пойми.

Нина отвернулась от нас, осторожно слезла с дивана, понурив голову удаляясь в детскую. Я хотела броситься за ней, но Анна Францевна не позволила мне.

- Оставь, понадобятся тысячи слов, долгие дни, месяцы, чтобы она поняла. Оставь.

Не заметив, я заплакала, обретенное ранее чувство свободы рассеивалось тонкой струйкой дыма, подобно дымку над туркой. Анна! Как быть с Анной?!

- Анна, Анна, а как же ты? Лека хочет, чтобы мы жили с ним, я не могу привести его в дом Микаэлла. Здесь все пропитано им, это будет изменой.

- Нани, детка, построй жизнь заново, я знаю,  ты боишься оставить меня одну, но поверь, я справлюсь, ты будешь приезжать ко мне с Ниночкой и Лекой, оставлять внучку на выходные, не думай о том, что будет в будущем, живи сегодня, ты потеряла преступно много лет, восполни их, верни. Я всегда буду здесь, придет время, и ты вернешься сюда на короткий период, чтобы присмотреть за мной в последние дни, но пока я в силе, ты не должна, не имеешь права сидеть здесь.

Анна не была склонна к долгим разговорам, ее краткость была на вес золота. Я ценила ее мнение, считалась с ним, ставя во главу всего, она была моей матерью, тылом.

В первые дни бабьего лета я сказала «Да», стоя перед Лекой в ЗАГСе, это был второй брак в моей жизни, но первый в моем сердце. Лека организовал все до последней мелочи, позволив мне выбрать платье и кольцо, вся мишура не была важна, я давно не была девочкой. Не было нужных людей, только моя дочь, близкие Леки и Анна Францевна.

Спустя год родилась моя вторая поздняя дочь, последыш, за которого было заплачено очень дорого, нелегко рожать, приближаясь к 40, я чувствовала себя старушкой, прикованной к больничной койке, если бы не Лека, я не справилась бы. Он был со мной постоянно, просыпаясь ночью, я видела его заснувшим в кресле  с горящим монитором ноутбука.

Малышка родилась крохотной, недоношенной, драгоценной. Маленькая белокурая девочка с ясными небесно-голубыми глазами. Ее рождение закрыло прошлое навсегда, я отпустила Микаэлла, заперев воспоминания о нем в потаенном уголке моего сердца, он навсегда останется со мной, но я не буду больше оглядываться назад.

Счастье зыбко, проходящее, пока оно даруется надо наслаждаться каждой минутой, запоминать ее, пить каплями, насыщаясь впрок. Я выучила урок преподнесенный жизнью, извлекла единственно верное решение – жить, дышать, любить, идти вперед рука об руку с любимыми.