От автора: Я не поклонница предупреждений, потому что ненавижу, когда мне говорят, что чувствовать. И всё же у меня неукротимое желание сказать, что это своего рода мрачная глава. А теперь я затыкаюсь.



Город... После...

Я честный.
Я тот, кем всегда была моя жена, если не считать того, что она ненавидит меня за это. Возненавидит, когда, наконец, позволит себе услышать меня.
Она уже плакала. Раньше. Но это была другая разновидность слёз.
Я впервые говорю ей эту правду. Этого не изменить. Я забрал всё это у неё. Я забрал всё. Её глаза – ад на Земле, и они никогда не простят.
Я так много хочу сказать. Намного больше, чем эта исповедь. Но я больше не могу заставить себя говорить.

Я не мог сказать тебе. Я не мог быть тем, кем ты хотела, чтобы я был. Я не мог сказать «нет». Я не мог сломать тебя. Я не мог быть большим, чем этот человек.

Её лицо в ладонях, и мне ненавистно то, что я сделал.
Она стояла рядом, когда я говорил ей другую правду. Она должна стоять рядом, когда я говорю и эту. Должна.
Она сидит посреди кровати, прижав колени к груди, и её рыдания наполняют комнату. Мне хочется молить её убрать пальцы от глаз и заставить посмотреть на меня. Но я не могу пошевелиться. Не могу, блять, пошевелиться.
Её плач переходит в рыдание, и я тому причина. Я - её боль и её гнев.
И хотя она идеальна, даже в гневе, я не могу оставаться в живых, зная, что её боль из-за меня.
Я смотрю на неё с того места посреди спальни, где стою. Прислониться некуда. Мебели нет. Лжи нет.
Мне хочется закутать её в одеяло и защитить. Но я не могу одновременно быть тем, кто ей обижает и тем, кто защищает. Даже я понимаю, что так не бывает.
В голове у меня такой шум, что я даже не замечаю, что она перестала плакать до тех пор, пока она не вылезает из кровати, доставая из шкафа одежду и швыряя её в сумку.
И теперь я, наконец, двигаюсь. Теперь я кричу. Обещаю все, что мне хочется сделать правдой. Не слышу ни слова. Ничего.
Сердце колотится в ушах, руки молотят по воздуху. Я хватаю её за плечи. Я должен её остановить.
- Не прикасайся ко мне! – кричит она. Зло и яростно. Зубы и когти.
Она смотрит на меня как на злодея. Она видит меня. Она, блядь, видит меня и я не в силах остановить её.
Я не хочу этого, но отпускаю её.
Я смотрю на свои руки, когда начинаю лихорадочно вытаскивать из сумки её одежду, расшвыривая её по комнате. На пол. Об стены. Одежда издаёт недостаточно шума.
Плач не прекратится.
Я снова хватаю её и – клянусь – я чувствую, как бьётся под кожей её сердце.
- Как ты мог, Эдвард? Как ты мог так со мной поступить?
- Я не знаю.
- Отпусти меня, - требует она, слишком спокойная для того, что происходит.
- Не надо было тебе говорить. – Я не узнаю собственный голос.
- Не надо было мне говорить? Надо было сказать мне с самого начала! Ты не должен был этого делать. Я твоя жена. Всё это время…
- Я люблю тебя.
- Ты даже не знаешь, что это значит, - выплевывает она в ответ.
- Я люблю тебя.
- Прекрати.
- Я люблю тебя.
Я притягиваю её к себе, обнимая изо всех сил, пальцы прижимаются к её предплечьям. Она не двигается в моих объятьях. И я чувствую это. Она больше не моя.
Она никогда не была моей.
Я не знаю, сколько простоял на коленях. Я ничего не знаю. За исключением того, что я чувствую, как моё лицо прижато к её животу.

Пожалуйста.
Прости меня.
Пожалуйста.

Я цепляюсь и держусь за неё, потому что знаю, что на этом всё. Я знаю, что это слишком, чтобы простить.
Я знаю.
- Отпусти меня. Сейчас же. – У неё перехватывает горло. И я должен её увидеть. Я должен увидеть её лицо. Она не посмотрит на меня. Её стеклянные глаза смотрят в угол комнаты, туда, где стена сходится с потолком.

Посмотри на меня.

Её глаза, не отрываясь, смотрят в тот угол, её губы изгибаются, когда она говорит:
- Если ты вообще меня когда-нибудь любил, ты меня отпустишь. Ты меня отпустишь.
Я слышу это в её голосе. Я чувствую это на её коже. Я вижу это в её слезах, которые отказываются падать. Я для неё умер.
- Отпусти меня, - шепчет она с каменным выражением лица.
Я обнимаю её ещё крепче. Не могу отпустить.
- Я люблю тебя.
- Я… - Она запинается. – Я… Я даже тебя не знаю.
- Прости меня, - молю я, зарываясь лицом в её блузку. – Белла, мне так жаль.
- Я ненавижу тебя, гребаный лжец.
Это больно, очень больно, и кровь покидает моё тело.
Думаю, я отпускаю. Думаю, да. Всё, что я знаю – я больше не прикасаюсь к ней. Она не в моих крепких объятьях, подбирает свою разбросанную по комнате одежду.
Я поворачиваюсь, лицом к окну. Отказываясь смотреть, как она уходит от всего, кем мы могли быть, как она обещала.
Я слушаю, как ее ноги шлёпают по полу. Она не плачет. Я слушаю звук её шагов и считаю их, когда она засовывает одежду в ту сумку.
У неё такие тихие шаги. Мои ноги кажутся тяжёлыми. Словно они привинчены к полу.
Но это не так. Потому что сейчас я стою лицом к ней. Смотрю на её свисающие по спине волосы, когда она уходит. С сумкой на плече.
Она останавливается в дверях нашей комнаты, её глаза неотрывно смотрят в пол. Я смотрю, как она тянется за рубашкой, лежащей у её ног. Её любимой рубашкой. Моей рубашкой. Той, которая со школы.
Но она оставляет её там, на неровном полу.
Я выхожу за ней из комнаты, иду вниз по лестнице, к входной двери. Я жду, что она оглянется.
Жду, жду, жду.
Жду до тех пор, пока она не уходит. А я остаюсь совершенно ни с чем.
Дверь остается открытой, слегка поскрипывает. От этого звука мне хочется сорвать её с петель.
Солнце садится за деревья, светя через открытую дверь. Ослепляя.
Чем дольше я смотрю, тем отчетливее – клянусь – вижу её, стоящую на подъездной дорожке. И она кружится.
До тех пор, когда на улице темным-темно, и её нигде нет.
Она ушла. И не вернётся назад. Она ушла. А я отпустил её.
Пачка сигарет в правом нижнем ящике кухонного стола, где мы держим нестандартные кастрюли и сковородки. Это всё, о чем я могу думать. Я на кухне раньше, чем успеваю себя остановить.
Я вытаскиваю всё, и утварь с грохотом летит на пол. Я держу в кулаке полную пачку. Смотрю на свои скрещенные руки и вижу в пальцах одного дьявола.
Я не могу курить их в доме. Пялюсь на затуманенное стекло задней двери. Я не могу курить их. В этом доме.
У меня нет зажигалки, только картонный пакетик со спичками из пуэрто-риканского ресторана, что в центре.
Я держу спички в предательски дрожащих руках, нечаянно отрывая две вместо одной.
Я жалок.
Я сижу на холодных задних ступеньках с сигаретами до тех пор, пока пачка не заканчивается и пальцы не начинает щипать от того, что я слишком долго сжимаю ими сигареты.
Всё моё тело раскачивается как лодка на море.
Я иду обратно через кухню, прямо к входной двери, до сих пор открытой. Вцепившись в ручку, я захлопываю дверь, от чего трясется и стонет весь дом.
И когда дверь снова распахивается, отказываясь захлопываться, кричу я. Используя легкие и кулаки.
Я – живая дышащая ярость.
И я не могу остановиться. Я не могу сделать так, чтобы дверь перестала хлопать снова и снова, пока не чувствую, что весь дом сейчас развалится словно карточный домик.
Я поднимаюсь по лестнице, поднимаясь за шаг на две ступеньки. Они дрожат и протестуют под моими ногами.
Вместо того, чтобы свернуть налево, я сворачиваю направо. Там есть единственное, что заберёт всё это.
Пальцы горят, когда я пытаюсь поддеть половицу в гостевой спальне. Моё седьмое место.
Она слишком крепко приколочена. Из-за таких моментов, как этот. Потому что я знаю себя, ненавижу себя и изменяю себе.
Я снова бегу вниз, и каждая скрипящая ступенька смеётся надо мной. Я обыскиваю гараж до тех пор, пока не нахожу ржавый лом.
Я слишком быстро поднимаюсь по ступенькам. Я знаю это, но не могу остановиться. И когда я забираюсь на ступеньку, которая выше остальных, я ненавижу этот мир чуточку сильнее. Я ненавижу этот дом и эту жизнь. Я ненавижу её.
Теперь половица легко поднимается. Она лежит лицевой стороной вверх с двумя древними гвоздями, изогнутыми в странных направлениях.
Я хватаю из тайника маленькую коробочку и держу её в руке, а затем трясу. Этот звук приносит мне облегчение на одну секунду.
Я не считаю их. Их слишком много. Я не трачу ни секунды понапрасну.
Стоя в ванной перед зеркалом, я делаю с этими таблетками то, что делают только нарки. И я точно знаю, кто я есть.
Я вижу себя крайне отчётливо. Крайне-прекрайне отчётливо.
Держась руками за раковину, я смотрю в это зеркало. Пялюсь на свое отражение. И я ни кто иной, как гребаный лжец.
Вскоре я уже не узнаю своё собственное тело.
Руки кажутся слишком длинными, а ноги слишком короткими, когда я спускаюсь по лестнице. Мне нужно лечь. Всего на минутку.
Ничто не реально. Ничто.
Я падаю. Мне так кажется.
Я в столовой. Лежу на спине, пялясь на отрывающиеся обои.
Мне кажется, что у меня в венах осколки стекла, солёная вода щиплет кожу. Словно я лежу на пляже, прямо у кромки воды, и вся моя кровь медленно вытекает из тела, просачиваясь во влажный песок, пятная его греховно-красным цветом.
Я надеюсь, что волны заберут меня. Надеюсь, они унесут меня в море и порвут на части.
Веки слишком тяжёлые, сердцебиение слишком частое.
Боль медленно исчезает, и затем всё сразу. Мне кажется, будто мы целуемся под дождем, я надеваю кольцо ей на палец, снимаю с неё одежду. Будто я смеюсь в темноте, завернувшись в простыни и запутав пальцы у неё в волосах.
Мои глаза отказываются открываться. И это нормально.
Я ничто без неё.
Смерть не может быть хуже.