в следующей жизни из нас обязательно вырастет дерево где-нибудь на обрыве
за которым начинается море 
и тогда мы не будем знать ничего 
ни о смерти
ни о лжи
ни о боли *

Вопрос (заламывая пальцы): Мы можем начать сначала?

Я умираю от желания начать жить заново, в новых декорациях и при других вводных. Мне необходимо обнулиться, задать иные координаты и вернуться к настройкам. 

Прямо здесь, сидя за старым, потёртым и тысячу раз использованным не по назначению шахматным столом, склонив тяжёлую от несбывшихся мечтаний голову, скрутив между собой ледяные от волнения и плохого кровообращения пальцы. Прямо сейчас, находясь в поле притяжения Той-которая-держит-меня-на-поверхности, плавая в горько-хлористой воде собственных мыслей, рассматривая солнечные трафареты на гибких поверхностях.  

Я хочу начать жить сначала, перезапустить собственную историю и перекроить прошедшее время, чтобы прийти к этому моменту обновлённым, починенным и имеющим будущее. 

Я бы умел задавать правильные вопросы, смеяться впопад, рисовать лица и касаться пальцами линий на её ладонях. Я бы улыбался искренне, курил взатяжку и видел цветные сны.

Но вместо этого я глотаю нервными спазмами неловкость и страх, вдавливая своё занемевшее тело в пыльное старое библиотечное кресло, пока Белла удобно устраивает свою ещё не до конца высохшую голову на сложенных на краю стола руках. 

– Я видел твою статью в старой газете.

Желание прямого и непредвзятого разговора тяжелыми остроконечными камнями давит на живот изнутри.

Есть слишком много, что я хочу скрыть, любая слабость разрезает мою сухую от стресса кожу и выпускает оттуда правду, проливающуюся масляно-чёрной кровью. Но сегодня, в этот вечер и в данную секунду, мне хочется говорить честно, без подлогов и приукрашиваний. 

Разбрасываться откровенностью и узнавать секреты. Выменивать тайны и потрошить воспоминания. Признаваться в ошибках и делиться болью. Отпугивать её от себя. Спасать себя от неё. 

– О, – тянет Белла, обводя пальцами клетчатую поверхность стола.

Несмотря на новую сухую одежду, от нас до сих пор пахнет дождём, улицей и чем-то заговорщическим. Мои пальцы наэлектризованы и изнывают от упущенных возможностей. Нёбо колет и сушит, словно от аллергической реакции.

Вопрос (для медкарты): У меня аллергия на искренность?

– И теперь ты мне веришь? - Голос Беллы обезличен и бесцветен: вопрос моей веры её мало интересует, как, впрочем, и остальные вопросы. 

/Нет/

– Сомневаюсь, – выдыхаю я, придавая голосу уверенность, которая смутными контурами всё явственней проявляется внутри меня. – Та идея с отравленной едой в столовой кажется нереалистичной. 

– Я сегодня ела вместе с тобой обычную еду.

Её плечи почти незаметно напрягаются, хотя голос по-прежнему спокойный и размеренный. 

– И это тоже часть проблемы – ты порой меняешься почти до неузнаваемости. 

Я выплёскиваю эти мысли наружу больше для себя самого, чтобы послушать, как они звучат вне пределов моего воспалённого и простуженного разума.

Та-которой-хочется-верить отнимает голову от сложенных на столе рук и выпрямляет спину. Тёмные, слегка волнистые от повышенной влажности волосы сразу же занимают своё защитное место по обе стороны лица. Пасмурный закатный свет оттеняет её глаза, подчеркивая и выделяя в них особый загадочный блеск. 

– Если бы я на самом деле выдумала всю эту историю с преследованием и похищением, я бы уж точно не разговаривала сейчас с тобой в библиотеке.

Она складывает руки на груди в замок и вызывающе вскидывает брови. Это оживляет её лицо, которое напоминало застывшую в равнодушии восковую маску весь сегодняшний день.

– Как это связано со мной? – уверенность в моём голосе предательски ломается из-за непонятно откуда взявшегося болезненного укуса от пусть даже гипотетического отказа Беллы от нашего времяпрепровождения.

– Тому, кто способен накрутить у себя в голове конспирологическую теорию, может показаться странным, как быстро ты пошёл на контакт со мной. Ведь ты сам предложил мне свою помощь, поговорив со мной лишь единожды! – Белла склоняет голову к левому плечу. – Ты как-то очень удачно находил меня, даже если я была вне пределов здания больницы. 

– Просто совпадение. - я пожимаю плечами, сбрасывая с себя абсурдные заявления.

– Ты подкорректировал мой план в нужное русло. И откуда у простого пациента такие познания в оснащении сестринских и врачебных кабинетов? Даже Джаспер об этом не в курсе, а он тут уже вечность. 

Та-которая-мастерски-выдумывает-истории прерывается на то, чтобы сделать глубокий вдох. От эмоциональной речи на её щеках выступает яркий спело-малиновый румянец. 

– И, наконец, это ты предложил нам собираться здесь, в так удобно пустующей библиотеке, хотя я даже не просила о каком-либо уединенном месте, – Белла наклоняет голову в другую сторону и сужает глаза. – Чем же это место так привлекло тебя? Может быть, тем, что здесь повсюду расположены записывающие устройства? – она проводит ладонями по обратной стороне столешницы, демонстрируя, где могли бы прятаться микрофоны. – Здесь у человека с параноидальными наклонностями должен возникнуть вопрос: а зачем такому миловидному молодому парню, как ты, всё это нужно?

Я вдруг замечаю, что уже какое-то время мой язык обводит контуры зубов в плотно сжатом рту. Нервозность прорастает внутри тела, как дерево из волшебных бобов, протыкая все органы на своём пути. Потемневшие глаза Беллы переливаются от острого искусственного света, и я уже не могу сказать, иронизирует ли она или говорит всерьёз. 

– Возможно, затем, что ты и не пациент вовсе, а, например, друг Аро, которого он попросил об одолжении, чтобы контролировать моё пребывание здесь, – Белла ещё больше сужает глаза, пытаясь поймать мой взгляд, блуждающий где-то между её переносицей и губами, –или, что более вероятно, ты – нанятый актёр, который может сыграть человека с некими психологическими проблемами, а потом доложить обо всех моих планах главному врачу.

Вопрос (ослепляющий софитами): Где моя номинация на «Оскар»?

– Я шучу, – после короткой трескучей паузы говорит Та-которая-сидит-в-первом-ряду. На её лице нет и тени улыбки, только какая-то досада и подавленная фрустрация. – А может, и не шучу.

Радужным калейдоскопом в моей голове переливаются страх, волнение и решимость. Побледневшие от тревоги пальцы сжимают край деревянного стола, давая ложное ощущение стабильности и опоры. Белла молчит, ожидая от меня однозначного ответа, но я не могу найти ничего однозначного внутри себя, там только я, бредовые мысли и моё прошлое, запертое в черепной коробке, словно в сломанной музыкальной шкатулке, к которой не подходит ни один из имеющихся у меня ключей.

– Моя мать считала любопытство одним из тяжелейших грехов человечества, – слова рассыпаются грубыми необработанными фигурами на игровое поле между нами, – поэтому с моего раннего детства у нас дома всегда были вещи, к которым мне было запрещено прикасаться. Основную сложность в эту рутину вносило то, что список неприкасаемых предметов очень часто менялся, а его содержимое в единственном экземпляре хранилось только в её голове.

Моё сердце замедляется до критической скорости, словно оно погружено в тягучую жижу из отработанного машинного масла. Я смотрю на потёртые корешки книг, наваленных на полки за спиной Беллы, но боковое зрение всё же улавливает то, как сильно напрягаются и вжимаются в ткань кофты её пальцы, как цепенеет лицо и замирают немигающие глаза.

– Сейчас я думаю, что, возможно, и не было никакого списка: она просто придумывала всё в моменте. Это не давало мне никакого шанса выйти из ситуации не проигравшим. 

/Хватит/

– Запрещенными для касания предметами могли быть какие угодно: дверные ручки, поверхности столов, посуда, даже моя собственная одежда. Само собой разумеется, что за нарушение правил и проявление порочного, как она говорила, любопытства мне полагалось наказание.

Я опускаю взгляд на свои пальцы, вцепившиеся в край стола так, что кажется – старое сухое дерево вот-вот начнёт деформироваться и прогибаться то ли от чрезмерной силы, то ли под тяжестью ненависти, которая выбирается из груди, прогрызая на своём пути рёбра. 

Нависшую над нашими головами чёрную тучу тишины нарушает лишь прерывистое дыхание Беллы, которое вдруг слышится мне настолько поверхностным, что я поднимаю глаза на неё, отвлёкшись от эмоционального самосожжения. 

Соприкосновение наших взглядов, и без того кусающе-болезненное, сейчас отдаётся в голове каким-то сверхъестественно громким взрывом. Та-которая-оголяет-провода смотрит так, что меня разбирает на бесконечно малое количество осколков и собирает снова в одно целое. Откровение и единение висят в воздухе настолько объемно, что можно дотронуться до них пальцем. Я никогда не чувствовал себя настолько принятым и полным. 

Проглотив первые признаки паники и буквально пересилив сопротивляющееся изо всех сил тело, я ставлю локти на край игрового поля, туда, где должны быть шахматные король и королева, и, развернув руки ладонями вверх, протягиваю их к середине стола, открытые и беззащитные, словно сердце в распоротой грудине.

/Прекрати/

Раскрытые ладони пробивает сильная дрожь, они заметно трясутся, будто бы вибрируя от пульсирующего по венам и капиллярам страха. Желание сбежать, исчезнуть, забиться в угол настолько сильное, что я прикусываю язык, чтобы не сорваться.

 – Метод наказания менялся в зависимости от её настроения. Когда ей было скучно и неинтересно, она ограничивалась либо парой десятков ударов прутом по вытянутым пальцам, либо длинными минутами удержания моих рук в ледяной воде. 

От слишком реалистичного воспоминания ладони сводит такой сильной судорогой, что она острой болью отдаёт в челюсть, и мне приходится замолчать, чтобы отсчитать тридцать восемь ударов языком по зубам, привыкая к ней.

– Иногда она была слишком взбудоражена и зла для такого простого наказания. 

Я вижу, как Белла рассматривает мои вытянутые дрожащие ладони с россыпью мелких молочно-белых шрамов. Мне сложно подобрать описание тому, что я сейчас чувствую. Это словно нестыдная обнажённость и безграничное доверие, щедро присыпанные паническим удушьем и желанием провалиться сквозь землю. 

В глазах Той-которая-рушит-барьеры стоят слёзы, её вдохи слегка хрипят и наполняют собой всё звуковое пространство библиотеки. Белла медленно кладёт руки на край стола, будто бы показывая мне, что она безоружна. 

– Когда я был слишком любопытен, она вдавливала мои ладони в рассыпанную кусковую соль так сильно, что острые кристаллы прорезали кожу.

/Хватитхватитхватитхватит/

Мои глаза и щеки полыхают, их щиплет чем-то солёным, вторя воспоминаниям. Дыхание сбивается, словно я слишком быстро и долго бежал, но я уже не могу остановить слова, едкой кислотой льющиеся из моего горла.

– Но в самые плохие для меня дни она брала металлическую тёрку с мелкими зубчиками для овощей и сдирала о неё кожу с моих рук.

Я вижу, как гладкой прозрачной линией текут слёзы по щекам Беллы. Они собираются в тяжёлые солёные капли и срываются вниз с её подбородка, разбиваясь о пустое шахматное поле. Я слежу за ними мутным расфокусированным взглядом и чувствую только ничего.

– Я заплатил бы любые деньги актёру, который сыграл бы это вместо меня.

Я складываю зудящие от чрезмерного внимания ладони вместе и убираю их под стол, заканчивая сегодняшнее выступление в тишине и без аплодисментов. 

*Автор эпиграфа - Эм Нева