сумасшествие – есть итог
размышлений, что, словно звери
разъярённые, в решето
превратили мой хрупкий череп
продырявив его насквозь
растаскав по углам да нишам
всё, что мне пережить пришлось
мне в затылок упорно дышит*

Я открываю глаза в этот нарочито пасмурный пепельно-серый день, собираю своё сонное сознание как одноцветное грязно-чёрное полотно пазла, глубоко вдыхаю, натягивая ноющие рёбра до максимального предела, и привычным взглядом окидываю шершавый пожелтевший потолок, пересчитывая наизусть знакомые трещины и сколы.

Возможно, я больше никогда её не увижу.

Мои мысли вибрируют монотонным гулом, виски сдавливает от повышенной влажности и чувства вины. Сердце работает в обычном режиме, только слегка тянет, будто хочет сдвинуться с надоевшего места и с разбегу упасть в желудок. 

Пока я стою в душе с еле тёплой водой, стекающей по волосам настолько длинным, что они закрывают мокрой стеной глаза, жужжание в моей голове подстраивается под ударяющуюся о кафельную плитку воду и даёт мне пару минут оглушительной, поражающей воображение внутренней тишины. 

У меня нет никакого плана, но я решителен, сконцентрирован и озадачен конкретной целью. 

/И психически неуравновешен/

Спасибо богатому травматическому опыту, создание экстренной ситуации для меня не проблема, но вот удержание её под контролем и не перегибание палки, так чтобы меня не ввели в психотропную кому на следующие несколько столетий, – это то, что представляется особо сложным. Я никогда специально не устраивал сцен – сегодня намечен дебют, и в противовес всем моим творческим амбициям, я надеюсь, что зрителей будет как можно меньше.

До полудня, на который назначена консультация Беллы у Карлайла, ещё более четырёх часов. Я иду по полупустому коридору, ощупывая языком тщательно почищенные жёсткой щёткой зубы и разглядывая проступающие за окнами цвета поздней весны, набравшие яркости и сочности из-за блёкло-серого фона.

В библиотеке пусто и сыро. Аудитория наполнена одиночеством и спокойствием, я вдыхаю их, упиваясь пасмурно-дождливой тоской, которая проникает в меня вместе с воздухом. 

Вопрос (меланхолично): Разве такое может быть, что я больше никогда её не увижу?

Я набираю полные руки макулатуры, хватая всё, что попадается на глаза. С каким-то настырным упрямством я избегаю смотреть в ту сторону, где расположен шахматный стол, хотя он и скрыт от меня множеством книжных стеллажей. Мне не хочется касаться его даже взглядом, будто бы это может вызвать катастрофические последствия. 

Я сажусь за рабочее место, загроможденное многовековыми слоями бумаги, и раскладываю на нём ещё один ряд книг и газет. Когда-нибудь археологи раскопают эту библиотечную аудиторию и восстановят всю мою бессмысленную жизнь по бумажным слоям на шатком деревянном столе.

/Было бы что восстанавливать/

Освободив немного места для чистого листа и приметив первый случайный отрывок текста, я начинаю писать, медленно сливаясь мыслями с монотонными постукиваниями дождя за окном. Я хорошо помню, как впервые оказался в школьной библиотеке, месте, которое так сильно контрастировало со всем остальным, что казалось, я перемещался в другое измерение, закрывая за собой дверь аудитории. В доме родителей никогда не было обычных книг, только специфическая религиозная литература, которая всегда находилась в списке неприкасаемых предметов. Может быть поэтому у меня нет никаких ненавистных ассоциаций с книгами – два эти множества никогда не пересекались.

Для меня до сих пор остаётся непостижимым, как меня отпустили в обычную общеобразовательную школу в тринадцатилетнем возрасте. Думаю, социальные службы поставили перед родителями ультиматум, но как бы то ни было это стало переломным моментом в моей жизни. К тому времени я уже давно мучился от серьезных психологических проблем и был на грани самоубийства, поэтому вцепился всеми зубами в предоставленный шанс. Контакт с обычными людьми в совокупности с возможностью находиться продолжительное время вне дома вселил в меня надежду, что когда-нибудь станет лучше.

 /Стало?/

Когда от продолжительного письма начинает ныть запястье, а барабанную дробь дождя сменяет полная тишина, я откидываюсь на спинку стула и смотрю на часы, висящие под самым потолком над дверью. По позвоночнику прокатывается озноб, набирая силу с каждым пройденным сантиметром, и, достигнув максимальной амплитуды, врезается в затылок, рассылая по всему телу болезненные импульсы.

Всё решено: я больше никогда её не увижу.

Дорога до столовой состоит из волнения и трёхсот сорока шагов. Я всё ещё сконцентрирован, решителен и серьёзно настроен, но в голове упорно возникают картинки, состоящие из Той-которая-скоро-исчезнет. Они вызывают жжение между рёбрами: хочется залезть рукой под кожу и расчесать до крови. Они размывают зрение, смешивая окружающие краски так, что хочется вымыть глаза с шампунем. Они сдавливают горло, заставляя дышать чаще. 

Вопрос (переосмысление): Если быть живым так больно, то ради чего?

Наперекор кричащим в голове командам, я набираю немыслимо разнообразную еду на испещрённый царапинами поднос и сваливаюсь на ближайший стул, всё ещё не осознавая и держа в секрете от самого себя, что собираюсь делать.

Передо мной лежит треугольный сэндвич с настолько белым хлебом, что я чувствую химический запах у себя на языке. Взгляд быстро пробегается по вызывающему тревогу количеству цветов: сморщенно-оранжевая кукуруза, тёмно-зелёный горошек, свежий хрустяще-красный перец и пакетик с кетчупом цвета искусственной киношной крови.

/Рассортируй еду в порядке градиента. Разные цвета не должны касаться друг друга, иначе ты знаешь, что произойдет/

Я кладу руки на стол, чувствуя приближение гипервентиляции: вдохи становятся частыми и короткими, а выдохи едва поспевают за ними. Голова резко поворачивается в направлении раздаточного стола, туда, где лежат столовые приборы – я намерено не взял их, но теперь едва сопротивляюсь порыву вернуться и всё переиграть. 

Я беру сэндвич уже изрядно дрожащими руками и убираю верхний слой хлеба. Мне становится невероятно жарко и душно, хотя пальцы наоборот немеют и будто бы теряют ещё больше крови. Голову разрывает панический ор: я нарушил уже слишком много правил. Непослушными, еле двигающимися пальцами я сгребаю щепотку разноцветной еды и кладу поверх месива, которое представляет собой начинка сэндвича. 

/Если ты съешь это, ты больше никогда её не увидишь/

Не отрывая взгляда от приносящего физическое страдание вида, я быстро кусаю и не жуя проглатываю. Психосоматика тут же доказывает свою правоту – у меня моментально начинаются тошнота и головокружение. Я вскакиваю на ноги и, невероятными усилиями сдерживая желание перейти на бег, буквально вываливаюсь из столовой. Голова пульсирует и сжимается, мысли панически стонут в предвкушении чего-то ужасного. Внутри меня расползается это липкое мистическое чувство неотвратимости наказания за нарушение правил. 

Быстрыми, спутывающими ноги шагами я добираюсь до сестринской комнаты, уже почти не помня конечную цель всего представления, а лишь задыхаясь от тревожности, колотящейся в груди. 

Я открываю дверь, вваливаюсь внутрь и тут же сползаю на пол, забившись в ближайший угол. На каком-то подсознательном уровне я понимаю, что в комнате два человека – Элис и Джаспер – но ничто не может волновать меня меньше, чем это. Я обхватываю себя руками, пряча ладони за спиной и из последних моральных сил выдыхаю:

– Карлайл. Мне нужен Карлайл.

Меня накрывает с головой беспросветная темнота, окатывая лицо всплесками отчаяния, заполняя ноздри страхом и засовывая в горло безнадёжность. 

Сквозь толщу этой черноты я слышу громкий стук открывающейся нараспашку двери и топот ног. Невозможно разобрать слова – мои ушные каналы заполнены липкой тягучей тревогой, но я узнаю голос Карлайла. Меня хватают за плечи и силой вытаскивают спрятанные за спиной руки. 

/НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ/

Я чувствую укус от укола где-то на предплечье. Наркотическое опьянение наступает практически сразу – меня выносит из сознания, вытесняя сдавливающую грудь панику лекарственной пустотой.

Где-то на задворках остановившихся заторможенных мыслей возникает изображение Беллы и того, как она в данный момент звонит своему жениху Майку.

Беги, беги отсюда, моя милая Белла! Беги подальше от этого не подходящего тебе места. Беги подальше от меня, с выеденной до костей грудной клеткой и распоротым животом, полным захлебнувшихся в крови бабочек.

Надеюсь, я больше никогда её не увижу. 

*Автор эпиграфа - Филиренко