хочешь, расклей по всему дому стикеры
хочешь, набей под ребром у себя тату
только запомни — чувствовать непростительно
взращивай и умножай в себе пустоту
делай что хочешь
это такая дурацкая аксиома:
просто ходи в броне точно как в исподнем
так ты не будешь ранен
не будешь сломан
ужас придёт конечно, но не сегодня*
 

/Молчи/

Я сказал уже слишком много. За прошедший месяц из меня вылилось столько словесной темноты, что хватило бы на сотни тысяч записок самоубийц. Выдавливая из себя эмоции, словно остатки зубной пасты из тюбика, выкорчёвывая уродливые корни прошлого из собственной грудной клетки, соскабливая верхние слои кожи в поисках истины. 

И сейчас, когда ножницы в руках Элис мечутся вокруг моей головы, откусывая части непослушных волос, на кончике языка сидят новые слова, щекочущие и чересчур личные. Я часто глотаю и смахиваю их языком, но они впиваются в исцарапанное нёбо и задевают нервы.

Из меня вырвалось непомерно многое. Абсолютная темнота, до недавнего времени сдерживаемая границами моей черепной коробки, теперь рассеивается во все стороны, стелется по полу и цепляется за ноги. Чёрная густая дымка, струящаяся из каждой моей поры, конечно, отпугивает людей. Наверное, поэтому Белла избегает меня вот уже третий день.

Голос Элис, на протяжении долгого времени рассказывающий очередную произошедшую с ней историю, падает на мои плечи вместе с остриженными волосами. Она могла бы с тем же успехом говорить на другом языке, я ровным счетом ничего не понимаю. Я словоупорный, голосонепробиваемый, разговороустойчивый. 

Я выплеснул из себя то, что нужно было прижечь и зарубцевать. Переливаясь за края сознания, выходя с потом на дрожащих ладонях, скатываясь солёными каплями с глаз, мои мысли выпаривались и смешивались с воздухом, отравляя всех вокруг.

Вопрос (отплёвываясь): Как высушить и проветрить собственную душу?

– Так достаточно? 

Элис держит передо мной маленькое, похожее на элемент из детского набора игрушек, зеркало.

/Молчи/ 

Я киваю. 

Слова внутри меня кипят и смешиваются в несуразные предложения. Медсестра смахивает с моей шеи волосы и предрассудки накрахмаленным полотенцем. Я приподнимаю уголки губ, благодаря, и выхожу из сестринской комнаты. Я обеззвучен, закупорен и красиво пострижен. 

Внутри меня всё сжато и серьёзно настроено. Я даю обет молчания. До следующей личной консультации с Карлайлом ещё несколько дней, поэтому я смогу насладиться собственной словесной тишиной. Нужно переломить эту так быстро прилипшую привычку рассказывать и выговариваться. 

За больничными окнами наращивает обороты едва начавшееся лето. Воздух сохнет и черствеет, отдавая всю имеющуюся влажность палящему солнцу. Мне тяжело дышится: кислород стал плотный и тягучий, как медицинская вата. Пересекая быстрыми шагами разогретый коридор, я сосредотачиваюсь на размеренном дыхании, стараясь держать взгляд на кончиках своих ботинок и не искать глазами Ту-которая-ушла-в-оборону. 

В столовой невероятно душно, громко и малоаппетитно. Но я остаюсь здесь: мне нужно чем-то себя занимать, чтобы не тонуть в самобичевании и не расчёсывать воспоминания до того момента, пока они не начнут кровоточить и разъедать мысли. 

– Ну и жара! – Пышка выглядит ещё более краснощёким, чем обычно. – Уже выбрал себе новый пляжный прикид, Эдвард?

Пока он заходится в очередном юмористическом приступе, я разглядываю его прыгающий кадык и одновременно отсчитываю языком верхний ряд зубов в плотно сжатом рту.

Я сам беру с раздаточного стола нарезанный овощной салат и шоколадный пудинг, бережно сохраняя количество сказанных за сегодня слов на уровне нуля. Контроль над речевым аппаратом перетягивает на себя всю имеющуюся концентрацию, и, забывшись, я оглядываю помещение, пытаясь обнаружить Беллу. Где-то на окраинах, в захолустьях и трущобах моего сознания я непрерывно и закольцовано думаю о ней, но иногда эти несуразно-радужного цвета мысли выплёскиваются на передний план, застилая собой главную повестку.

Я раскладываю еду по тарелке, отделяя перечно-зелёный от прозрачно-салатового. Гомон голосов соединяется в оркестр и вальсирует вокруг меня, подбирая по пути новые составляющие. 

Вопросы о Белле роятся в голове, закладывают уши и наслаиваются друг на друга. Когда она в последний раз ела? Верит ли в гороскопы? Какого оттенка в данную секунду её глаза: шоколадно-карамельного или медово-орехового? Как прошла её вторая консультация наедине с Карлайлом? Знает ли она, как ориентироваться по звёздам? Прокручивает ли в голове наши разговоры, придумывая новые ответы? Старается ли она бросить привычку кусать губы? Фантазирует ли перед сном о невероятных приключениях? Почему она меня избегает? Почему она меня избегает? Почему она меня избегает?

Я вдавливаю язык в передние зубы, останавливая разогнавшиеся в хаотичном беге мысли. Меня раздражает эта слабость, расцарапывающая дыхательные пути. Я злюсь, хмурюсь и смотрю в одну точку. Меня разбрасывает по разным концам света, переламывает и перемалывает. И всё же я раз за разом возвращаюсь к этим глубоко закопанным эмоциям, разоряя внутренние могилы, взращивая и удобряя в себе контрабандные чувства. Иногда мне кажется, что у меня развивается раздвоение личности, так как меня то и дело перебирает, перестраивает и разворачивает на сто восемьдесят градусов. 

Я отношу поднос с грязной посудой на специальные стеллажи и выхожу из столовой, маневрируя между разнонаправленными потоками людей, избегая любого контакта. 

– Эдвард… – ровный, бесцветный голос Джаспера толкает меня в спину, – есть минута?

Я делаю шесть ударов языком по зубам перед тем как повернуться и упереться глазами ровно в центр его лба. Меня слегка жалит удивление: наши разговоры с Джаспером за всё время моего здесь пребывания можно пересчитать на двух пальцах. 

– Ты не видел сегодня Элис? – его восковое лицо абсолютно лишено мимики, но в глазах с бешеной скоростью меняются эмоции. – Медсестру, – добавляет он, когда я затягиваю с ответом.

Я отрицательно машу головой, заведомо обманывая. Элис стригла мои волосы в сестринской комнате несколько часов назад, но эта информация занимает слишком много слов, и я выбираю путь наименьшего сопротивления. 

Мой обет молчания сшивает рот нейлоновыми нитками, распространяет споры внутри лёгких и прорастает корнями в трахею. Любой обман – во благо. За отклонение от курса – наказание. 

Вопрос (ища обходные пути): Разговоры с самими собой можно считать исключением?

Я оставляю Джаспера за своей спиной, выхожу из столовой и иду в библиотеку. Не важно, на что я надеюсь и как нещадно ноет моя внутренняя сверхновая: Белла, кажется, забыла о существовании этого помещения и меня в нём, яростно пачкающего листы бумаги за письменным столом. 

Вчера я чуть было не отправился в женское крыло: мой искушённый хитрый мозг придумывал миллионы ситуаций, которые могли произойти с Той-которая-исчезла помимо того, что она просто не хотела меня видеть. Что если Аро перевёл её в другую больницу? Что если она поскользнулась на пролитом яблочном соке и сломала ногу? Что если её не существовало вовсе?

/Что если она узнала правду?/

Первые дни лета наполняют библиотечную аудиторию запахом пыльцы, тёплой земли и лёгкого загара. Я сижу за письменным столом, заваленным книгами и пожелтевшими газетами, но не могу сконцентрироваться на переписывании текста. Солнечные лучи, бьющие сквозь толщину старых оконных стекол, опаляют сначала одну половину лица, а затем, когда в бесцельном пережёвывании загустевших мыслей проходит россыпь времени, перекочёвывают на другую.

Без разговоров, даже формальных и фиктивных, день теряет своё наполнение и клонится к закату. Моя спина затекла – я почти не двигался все прошедшие часы, держа ручку в правой руке, но так ничего и не написав. 

Я безнадёжно обездвижен, морально растрёпан и словесно зашнурован. Сейчас, отказавшись от переливания из пустого в порожнее мрачных историй моей жизни, я чувствую себя увереннее. Белла плохо влияет на моё шаткое равновесие. «Влияла…» – тут же поправляю я себя и, сдавшись, откладываю ручку.

Искусственный свет полностью заменяет солнечный, темнота застилает обратные стороны окон. Я нервно оттягиваю свежепостриженные волосы, прежде чем решиться на такое простое действие, как встать и выйти из аудитории. 

На контрасте с ярким и наэлектризованным помещением библиотеки коридор выглядит утопленным во мраке, но это не мешает мне увидеть Беллу, стоящую чуть дальше двери и облокачивающуюся о стену. Я удивлён и воодушевлён: так сильно я уже убедил себя в её нереальности. 

Та-которая-дарит-надежду стоит не двигаясь, обняв себя руками и закрывшись каскадами волос по обе стороны от лица. Её пальцы, сжавшиеся на предплечьях, выглядят чрезвычайно тонкими и побелевшими. Она реагирует на звук закрывающейся за мной двери, поднимает глаза и никак не меняется. 

Я делаю два шага вперед, автоматически, почти против своего желания. Вакуум внутри живота безгранично расширяется, и я вдавливаю язык в нёбо, чтобы не улыбнуться. Присутствие Беллы вносит смуту в растерянное сознание, поэтому я ещё раз проверяю, что все слова надежно заперты и не пытаются вырваться через голосовые связки. 

Белла поднимает глаза, и всё, что я вижу в них, – темнота и отрешённость. Её взгляд прощупывает моё лицо размеренно вдумчиво и страшно интимно. Покрасневшие глаза занимают треть всего осунувшегося лица, и я невольно вспоминаю старые черно-белые готические фильмы, которые нам показывали в школе. 

– Я не знаю, что с тобой не так, – начинает она, закончив визуальный осмотр моей головы, – но я решила для себя – ты слишком хорош для того, чтобы быть сумасшедшим.

/Молчи/

Сердце отвечает на сомнительный комплимент аритмией. Мой обет молчания оскаливает зубы. Дыхание остаётся ровным и глубоким, хотя лёгкие что-то сжимает, возможно, бесконечно разрастающаяся чёрная дыра, почуявшая прилив новых ощущений. Меня слегка укачивает от этой зубодробительной эмоциональной тряски. 

Я понимаю все последствия. Я чувствую неотвратимость наказания. Я сбиваю сам себя с толку. Я вплетаю пальцы в волосы. Я молчу. Я держусь. Я говорю:  

– Привет.

*Автор эпиграфа - Ананасова