и если твоё сердце не желает быть пенопластом,
значит, старые раны ему малы,
значит, не спеши трусливо склеивать ласты –
для начала сними с себя
кандалы*

– Как поменялось твое восприятие матери за последнее время? 

Карлайл сидит за широким деревянным столом, выпрямившись и замерев. 

/Как обычно, идиотский вопрос/

Я мысленно вздыхаю, но вздох получается настолько реальным, что проявляется и за пределами моего воображения. В вытянутом, чрезмерно чистом кабинете стоит прохладная и натянутая атмосфера. Мой взгляд проходится по закрытым папкам без опознавательных знаков, собранным в идеальные стопки. Карлайл всегда держит своё рабочее место в стерильном хирургическом порядке, и я вдруг понимаю, что у него гораздо больше общего с пациентами этой больницы, чем должно было быть.

– Дело в том, что у меня нет никакого восприятия моей матери, – я поднимаю взгляд на переносицу доктора, имитируя зрительный контакт. – Когда мне приходится вспоминать о ней, а я отношусь к этому именно как к повинности, то думаю о её одежде, всегда мышино-серой, как высохшая кожа на мумифицированном трупе; о наказаниях, которые она находила главным и, возможно, единственным развлечением своей жизни; о вырванных страницах из блокнота со стихами после очередного обыска моей комнаты; о плоском, как грязная, размазанная по асфальту лужа, взгляде на её лице, когда она исступленно молилась своему сектантскому богу. 

Я останавливаюсь, хотя мог бы перечислять ещё чуть дольше, чем вечность. Внутри меня что-то нагревается, но не доходит до кипения, а лишь томится, слегка вибрируя, отдавая дрожью в пальцы. 

– Но я никогда не думаю о ней самой, – подвожу я итог.

Карлайл не переносит ни слова из мною сказанного в свои заметки: я не выдал ничего нового. Этот разговор у нас как чья-то дружеская традиция ходить в бар – то и дело повторяется. 

– Как ты думаешь, почему? – он остаётся абсолютно неподвижен, лишь изредка моргая. – Почему ты не можешь вспоминать о ней как о личности в целом?

Я снова перевожу взгляд на рабочий стол между нами и пытаюсь найти хоть одну вещь, которая не была бы аккуратно уложена. Эта маленькая игра даёт мне время на передышку, на обдумывание и на переключение внимания. Логически я прекрасно понимаю, что задача Карлайла как психиатра – спровоцировать проявление эмоций, чтобы проанализировать их и научить меня с ними работать самостоятельно, но сейчас, когда я нахожусь в состоянии выбора между тем, чтобы заработать очередной нервный срыв, думая о детстве, или пойти на обед вместе с Беллой и втягивать в себя её присутствие через поры, я безнадёжно склоняюсь ко второму.

Вопрос (взвешивая две чаши в руках): Мне кажется, или одна из чаш тяжелеет день ото дня?

– Эдвард? – Карлайл возвращает моё уплывшее в более приятное русло внимание.

– Потому что она никогда не была человеком в моём присутствии, – тон выходит резким и гавкающим, хотя внутри не чувствуется никакой агрессии, только апатия и отрешенность. 

– Если ты представишь её в вакууме, без своего присутствия. Без чьего-либо присутствия. Думаешь, ты смог бы тогда увидеть в ней личность?

– Ты что, хочешь заставить меня расплакаться и сказать, как я люблю свою мамочку?

Я закрываюсь и баррикадируюсь, на каком-то призрачном уровне понимая, что это – базовая защитная реакция психики, но всё равно потакая ей. 

– Нет, – Карлайл, наконец, меняет положение тела, откинувшись на спинку кресла, – но я хочу, чтобы ты подумал об этом. 

Он закрывает записную книжку и кладёт её на строго отведённое место. Отголоски искрящихся эмоций ещё стучатся где-то в горле, но я делаю глубокий вдох и, пройдясь языком по верхнему ряду зубов слева направо, чувствую, как те отступают. Консультации с Карлайлом всегда заканчиваются как-то хаотично и обрублено, оставляя после себя слегка зудящую фрустрацию. Я сомневаюсь пару секунд, стоит ли мне встать сейчас или нужно дождаться последних напутствий доктора, но мои размышления прерывает его голос:

– Как дела у Беллы?

/Регрессируют/

Я дезориентирован, взбудоражен и пойман врасплох. Упоминание в наших личных разговорах Той-которая-вновь-существует постепенно становится пунктом обязательной программы, но интонация вопроса – вот что настораживает и путает меня. Я не уверен, и мне не с чем сравнить, но кажется, что так спрашивают об отсутствующем по личным причинам члене семьи. Притворно нейтрально и преувеличенно заботливо. 

– Тебе лучше знать, Карлайл, – спустя долгие минуты внутреннего диалога, наконец, отвечаю я. – Ты её доктор. 

– Но ты её друг? – всё с той же медово-паточной интонацией говорит он, слегка прищурившись, будто бы подловив меня. – Друзья обычно знают гораздо больше докторов.

– Мы не друзья, – отвечаю я, желая быстрее закончить бессмысленный диалог. – Это всё на сегодня?

– Жду тебя на следующей неделе, Эдвард, – спокойно отвечает Карлайл, нисколько не расстроенный отсутствием желаемых ответов. 

Я закрываю за собой дверь неуютно чистого и катастрофически обезличенного кабинета, выхожу к лестнице и замираю. Мысленные процессы занимают все силы организма, они так сильно увлекают меня, что я не могу сконцентрироваться даже на таком простом побочном действии, как ходьба. 

Друзья ли мы с Беллой? Если только по вынужденным обстоятельствам. Мне сложно представить, чтобы наши миры пересеклись за пределами больницы, но здесь, внутри наполненной безумием бетонной коробки, мы постоянно сталкиваемся и видоизменяем друг друга. Друзья поневоле, друзья по несчастью. 

В бесконтрольно меняющейся череде мыслей вдруг всплывает наш вечер в библиотеке и её голова на моём плече. Словно рефлексом на слишком яркую и живую картинку живот стягивает тупой всенаправленной болью. Для меня было вполне привычно, что травматические воспоминания могут быть болезненными, но почему от одного из самых умиротворённых и наполненных теплом скручивает и разламывает на части? 

Вопрос (о природе памяти): Почему некоторые хорошие воспоминания кровоточат сильнее многих плохих?

Всё ещё утопая в вязкости собственных мыслей, я поднимаюсь вверх по лестнице, хотя выход из административного крыла находится, очевидно, внизу. Перед глазами мелькают ступени цвета гальки с городского пляжа, а в нос ударяет запах чистящих средств. Поднявшись на два лестничных пролёта вверх, я замираю, вслушиваясь в гудящую тишину и только немного догадываясь о собственных намерениях. 

На последнем этаже главного корпуса больницы, сразу над идеально вылизанным кабинетом Карлайла, находится рабочее место Аро. Я бывал там много раз, особенно в первые недели моего пребывания, но всё равно вид тёмной дубовой двери отдаёт ощутимой неизвестностью. 

Если ли у меня хоть какой-то план? Нет, но непредсказуемо появившаяся смелость впрыскивает адреналин в застоявшуюся кровь, и мои мысли, обычно несущиеся на предельной скорости, замирают и проясняются. 

Если Белле не повезло иметь такого друга, как я, то мне нужно соответствовать этому громкому статусу. Она отдаёт неизмеримо, неописуемо и невыразимо больше, вызывая внутри меня светлые тёплые эмоции, которые я не испытывал, возможно, никогда. Та-которая-перевешивает-в-свою-пользу разгоняет все частицы, собранные внутри моего тела, до первой космической скорости, но вряд ли получает что-то взамен от такой дружбы.

Вопрос (раздражённо): Почему слово «дружба» сейчас кажется неправильным и мешающим, как назойливый камешек в ботинке?

Вынырнув из размышлений, я обнаруживаю себя перед дверью кабинета Аро. Так и не придумав никакого плана, я просто решаюсь плыть по течению, поднимаю руку и стучу два раза. Никакого ответа не следует ни через секунду, ни через минуту. Я мешкаю: Аро нет на месте, или я не услышал его тихий ледяной голос? 

Дополнительная пара ударов в ссохшееся деревянное полотно. Снова без ответа. Моя внутренняя решимость стонет от невозможности выплеснуться наружу, и я, раздражаясь, хватаюсь за дубовую ручку и отшатываюсь в удивлении, когда дверь легко поддаётся и открывается.

В кабинете пусто и пасмурно. Несмотря на одинаковую планировку, кабинет Аро разительно отличается от кабинета Карлайла, будучи переполненным беспорядком и атрибутами. Самое видно место посреди комнаты занимает стол, он чем-то похож на моё рабочее место в библиотеке: завален бумагами и погребён в записках. Но сходство на этом заканчивается: вместо газет и книг на нём – различные папки и медицинские документы. 

Сделав восемь быстрых решительных ударов языком по сжатым зубам, я вхожу внутрь и в два широких шага оказываюсь у стола. Мой взгляд прыгает с одной титульной страницы на другую, вместо пальцев прощупывая поверхность. Разноцветные стикеры разбавляют белые реки исписанной макулатуры, то и дело встречаясь в самых неожиданных местах. 

Я никогда не был удачлив, как можно было бы догадаться по моему сегодняшнему положению, и предполагать, что нечто значимое будет просто лежать прямо перед глазами, было бы чудовищной переоценкой собственных шансов. Я ещё раз быстро прохожусь взглядом по названиям папок, но не нахожу ничего, что могло бы намекать на Беллу. 

Фрустрация и недовольство сжимают горло ледяными пальцами. Я делаю шаг в сторону в надежде, что смена перспективы что-то даст, но безуспешно: единственное, что бросается в глаза – это ярко-салатовый стикер с шестизначным номером, написанным от руки. Подожжённая выбросом адреналина логика срабатывает мгновенно – я оглядываюсь в поисках замка с паролем и замечаю небольшой сейф. 

Запрос на действие приходит гораздо быстрее осмысления – я резким движением срываю стикер и кладу его в карман. Стук сердца закладывает уши, отдавая вибрацией в пересохшее горло. В голове шумит и искрит, вверх по позвоночнику ползёт волнующий озноб. Я переполнен, лихорадочен и аритмичен. 

– Какой приятный сюрприз, Эдвард! – ровный, хорошо поставленный голос Аро раздаётся за моей спиной.

*Автор эпиграфа - Ананасова