Глава четвертая.

"Всё, что сам себе ответил"

 «Писательство – это призвание, от которого не уйти,

и тот, у кого оно есть, должен писать,

потому что только так он сможет одолеть

 головную боль и скверное пищеварение».

Габриэль Гарсия Маркес

От книги «В Тумане» Гилберт пришел в ужас.

В самолете, по дороге в США, он прочитал ее несколько раз. Сначала ознакомительно, целиком. Потом подчеркивая реплики и описания персонажа, на которого летел прослушиваться. Хотя тут же понял, что роли этой ему не получить никогда в жизни. Не вышел ни лицом, ни статью для «неземной грации» или «тела, как у статуи Аполлона».  Ха, да он скорее был полной противоположностью этого супер-быстрого, супер-сильного, не в меру самоуверенного парня, от взгляда которого девчонки складывались в хорошо организованные штабеля. Единственное, что Гилберт нашел в нем своего, было унылое занудство.

Да и во всем остальном книга оказалась отвратительной. Гилберт ясно это увидел. Затянутая, бессобытийная исповедь закомплексованной и бесхребетной девчонки. От повторяющихся по сто раз слащавых подробностей ломило зубы. От описания красот и добродетелей главного героя уже главе к третьей начинало беспощадно тошнить. Из-за примитивного, часто нелогичного сюжета в конце каждого эпизода охватывало непреодолимое желание выбросить книжонку из иллюминатора.

После второго прочтения, убедившись, что роли ему не видать, Гилберт смирился и даже похвалил себя за то, что не собрался прочитать этот «шедёвр» до отлета – потому что точно бы не заставил себя поднять задницу и уехать из Лондона.

 А потом взял ручку и стал пытаться исправлять этот текст.

Он же умел, он же учился этому когда-то; он же знал и раньше просто интуицией чувствовал, как именно должен идти вперед сюжет, как правильно выстраивать диалоги,  выгодней подавать детали. Где были длинноты, он убирал их, заменяя две пустые многословные страницы двумя чеканными, четко сформулированными фразами. Где слащавость зашкаливала до абсурда, придумывал емкую, слегка саркастичную характеристику, развивающую образ вглубь.  На последней странице, оставленной издательством «для заметок», набросал альтернативный сюжет, где каждый персонаж действовал в соответствии с неразвитым в книге конфликтом. Получилось, правда, грустно – влюбленные с мукой расставались в финале, а половину героев ждал безвременный печальный конец. Потому что счастливое завершение истории и так уже было написано – и Гилберт не верил в возможность такого полного, совершенно сериального хеппи-энда, которого дожидался каждый герой. Ну серьезно – ну не бывает.

В приступе острой надежды Гилберт спешно открыл компьютер – уже много месяцев он не мог связать ни строчки, и сейчас ощущение складывающихся в емкие фразы слов показалось желанным, как кажется быстрый бег сломавшему ногу. Он же умел это, мучительно ныла внутренняя пустота. Он же делал это когда-то, когда-то совсем давно; ведь ему не приснились те ночи, когда до рассвета он сидел за компьютером, складывая из нужных слов правильные фразы.

Но слова не слушались его, разбегаясь врассыпную под его пальцами – единственно верное, что он мог сделать для своего текста, это нажать на кнопку удаления его с лица земли. Как будто он, как в детстве, пытался вылепить снеговика из легкого, пушистого, неплотного снега – но любая фигура рассыпалась в его руках, превращаясь в снежную пыль, и он морозил себе кончики пальцев и плакал, опуская руки.

Как бы то ни было, поворачивать самолет назад было нельзя – да Гилберт и не хотел назад. Иллюзия начала новой жизни несла в себе нечто утешительное. Он не был так молод и наивен, чтобы не знать, что от себя не убежишь, и надеяться, что перемена мест сможет залечить прошлые раны. Но, по крайней мере, было по-прежнему интересно познавать что-то новое,  и нового было много. Как человек, впервые вышедший на улицу после долгой болезни, Гилберт жадно ловил впечатления от незнакомого, совсем чужого города, от улыбающихся странной улыбкой людей со смешным акцентом, от глупого, неправильного ощущения, что, приняв решение убежать от старого, он каким-то образом сможет изменить и хоть чуть-чуть привести в порядок свою сбившуюся с рельс жизнь.

Его агент времени не терял и послал на кастинг в многообещающий проект чуть ли не всех своих подопечных. Гилберт вовсе не был избранным – по крайней мере, таких избранных, отобранных после первого этапа лондонского прослушивания, их был добрый десяток. Им всем сняли в агентстве большую, светлую, по-настоящему американскую квартиру – Гилберт шутил, что попал в Зазеркалье, не иначе. Вместо сырого, вечно полутемного крысятничка он оказался в роскошной спальне с окном во всю стену и кроватью, которая по квадратным метрам превышала всю его прежнюю комнату. Вместо невысокого, слишком рано начавшего лысеть Стивена, похожего на пожилого хоббита, и их странных, вечно похмельных и небритых друзей теперь его окружали явные победители конкурса «самый видный мужчина мира». Это было как неожиданно оказаться в сериале, где несколько роскошных главных героев вместе поселились в шикарной квартире неподалеку от Голливуда и ждут, когда же начнется их блестящая карьера. Гилберт даже подумал, что, если бы это случилось раньше, он бы написал сценарий. О том, как пятеро, например, красавчиков завоевывают Фабрику грез. Главным в этом сценарии был комедийный элемент, завязанный на шестом герое – увальне и незадачливом недотепе с вечно развязанными шнурками, который волочится за своими роскошными друзьями и постоянно попадает в идиотские ситуации.

Гилберт ненавидел завязывать шнурки. Они все время развязывались обратно.

В принципе, он даже не был уверен, что ему стоит идти на кастинг. Была охота позориться на весь свет. Он разве что ростом не уступал остальным членам этой британской секс-команды. Его типаж терялся среди остальных – затмевали шикарные брюнеты, накачанные блондины, умопомрачительный, гибкий юноша с золотыми кудрями и глазами цвета морской волны. Гилберт впервые видел такой цвет глаз и довольно внимательно его разглядывал, о чем впоследствии пожалел. Ясноглазый Аполлон воспринял интерес Гилберта весьма однозначно и не раз намекал на желание познакомиться с ним поближе – к интересу со стороны женского пола он оказался полностью равнодушным.

Гилберт избегал его, как мог.

Как бы то ни было, на кастинг он пошел. Их разделили на две части, и он попал во вторую порцию. В назначенный день заявился в студию вместе со второй половиной секс-парада – в основном для того, чтобы посмотреть, как на самом деле проводят кастинги в настоящем Голливуде. Он по-прежнему жадно стремился узнать и попробовать как можно больше; как в детстве, когда только решил, кем хочет стать. Мало ли – вдруг когда-нибудь он все-таки сможет написать об этом… Или же расскажет кому-то, кто будет моложе и талантливей него - кто не потеряет так же бездарно своей счастливой способности создавать тексты.

Давненько Гилберт не чувствовал себя настолько не в своей тарелке. Все происходящее казалось ему сюрреалистичным, странным, как если бы он попал на картину Дали. Ночью накануне он почти не спал – часовые пояса хронической бессоннице не помогали, да и мысли лезли одна другой горше;  от американской еды снова болел живот, а от волнения сердце стучало где-то в голове, а не там, где ему положено. Гилберт плотно пообедал успокоительными и лекарствами от желудка, и на студии сидел, как под кайфом. Волнение с болью таблетки не уняли, а рефлексы притупили здорово.

Сценарий фильма оказался не то чтобы совсем плохим – наоборот, сказал бы Гилберт, им удалось насколько можно завуалировать слишком явные недостатки слабого первоисточника. Он бы, правда, написал лучше – если бы только мог, но ведь он не мог. Почему-то от этого было по-прежнему так обидно  - словно проклятая немота тоже болела у него внутри.

Режиссера Гилберт знал плохо. Брал в прокате пару ее фильмов в порядке изучения матчасти, но ни один до конца так и не досмотрел – засыпал на середине из-за их подчеркнутой бессобытийной гармоничности. Знал только, что фильмов у нее много; что зовут ее Маргарет, что ей где-то за сорок и что она заявила, что будет искать подходящего актера для вампирского красавчика «до последней капли крови». Замечательно – юношеский максимализм давно заставлял Гилберта чувствовать себя прожженным, умудренным невеселым жизненным опытом циником. Пусть ищет. Ей же хуже.

Вроде как известна была и исполнительница главной женской роли – на нее брали восемнадцатилетнюю дочь  Авроры Миллер, оскароносной нашумевшей актрисы, чье имя говорило само за себя и было на устах у всех, кто любил и разбирался в кино. Фильмы с самой Авророй Гилберт мог пересматривать бесконечно, а вот на дочку посмотреть не успел – хотя фильмография у нее была уже вполне ничего, большая. Достаточно было и того, что она была «дочкой». Как и того, что в один голос с режиссершей она во всех интервью вопила, что для «В тумане» они будут искать актера, пока не найдут идеал. Да хоть обыщитесь, хмыкал Гилберт. Кто вам мешает-то.

Да и кому там нужен идеал, глумился он, пока ожидал своей очереди и старался отвлечься от сонливости и рези в желудке. Роли-то там – счастливо-несчастные влюбленные из второсортной сказочки для самок. «Дочки» да сладкоголосого гея с глазами цвета морской волны более чем достаточно. Все школьницы утонут в розовых соплях.

Страшно подмывало плюнуть на все и уйти – он не видел смысла прослушиваться последним их британского секс-парада, где у каждого красавчика было уже фильмов по десять. Иногда он с интересом думал теперь, что бы с ним стало, если бы он ушел.

Маргарет была похожа на маму. Это было первым, о чем он подумал, когда вошел в комнату. Высокая, статная блондинка, она радушно приняла его, как родного, облобызала со всех сторон, ощупала и посадила пить чай. Ну-ну, подумал Гилберт, если они распивали чаи с каждым претендентом, неудивительно, что его так долго мариновали там в ожидании. «Расскажи нам, чем ты занимался вчера», - соловьем заливалась режиссерша, как будто была психотерапевтом, а не проводила кастинг. Пару месяцев назад мама заставила Гилберта пойти на подобную душеспасительную встречу – он пошел только для того, чтобы с ней не спорить – и вот там пришлось отвечать на такую же ерунду. «Что ты думаешь о своей жизни?» «Что сможешь привнести в своего героя?» «Какую сцену из сценария тебе хотелось бы сыграть в первую очередь?»…

Гилберт чуть ли не в лицо ей начал смеяться над ее вопросами. И отвечал поэтому честно, не боясь. О своей жизни я думаю, что она – борьба. Выражаясь мягко в присутствии дамы. С вампиром этим меня роднит только то, что я так же занудно умею выносить мозг молодым девушкам – только они не валятся к моим ногам, я же не книжный герой. И сцену я хочу сыграть ту, где они расстаются во имя светлого будущего. Во-первых, там хоть есть, что играть – в остальных эпизодах надо только красиво ходить и махать ресницами. Во-вторых, я согласен, что девчонке будет без него лучше – он невротик и тиран. А в-третьих, это, кажется, единственный сюжетный поворот из всего двухчасового фильма.

- Ты свободен сегодня вечером? – неожиданно спросила Маргарет, когда Гилберт выполнил по ее просьбе сотню проб перед камерой, прочитал ей по ролям полилог на десяток персонажей, поделился жизненной философией и даже предложил ей самому заварить чай, раз уж у них такое милое чаепитие. – Я хочу, чтобы мы с тобой кое-куда съездили.

У нее были мягкие, странные интонации, когда она звонила кому-то и предупреждала об их приезде. Гилберт был слегка разочарован: надеялся отправиться в шикарную квартиру и наконец разлечься на кровати размером с космодром.

- Я хочу, чтобы ты познакомился с исполнительницей главной роли, - как бы между делом сообщила Маргарет, когда они сели в ее машину. – Для этого мы должны отправиться ко мне домой. Я обещала ей, что последнее слово о партнере останется за ней.

- Вы что, возите к ней всех претендентов?

- Нет. Только тех, кто мне понравился.

- И много таких – тех, кто вам понравился?

- Нет. Мало. Поэтому постарайся сосредоточиться.

- Ошизеть, - усмехнулся Гилберт  и неожиданно заснул, успокоенный четкими движениями Маргарет за рулем. Она все время улыбалась, глядя на него в зеркало заднего вида. Или, по крайней мере, так ему казалось сквозь сон.

А вот эта сцена могла бы попасть в сериал, думал он, когда вышагивал по бархатному газону во влажной калифорнийской ночи по направлению к бунгало Маргарет. В темноте уютно, будто в сказочной избушке, светило одно-единственное окно.

 На этом этапе Гилберт пожалел, что хотя бы бегло не проглядел фильмографию «дочки». Не то, чтобы это было очень важно – но ведь сейчас придется знакомиться, а она наверняка окажется ухоженной аккуратной заучкой, которая уже выучила наизусть весь сценарий и под каждую фразу подобрала аллюзию из арт-хаузного кино. Впрочем, могло быть и хуже. Даже больше было шансов, что в фильмы ее выбирают по матери, и тексты она не учит из принципа. Тогда это будет избалованная, капризная инфанта, убежденная, что, если ей захочется, она может изменить сценарий «Ромео и Джульетты» на хеппи-энд.

В общем, к тому, что его ожидало, Гилберт был не готов.

Он-то по наивности ожидал увидеть девочку, подобранную за сходство или хотя бы созвучия с образом, который ей предстояло играть – героиней была нежная и довольно ведомая девушка, которая любила читать в одиночестве книжки и пунцово краснела под мужскими взглядами, а впрочем, и под любыми взглядами вообще. В реальности таких девушек, конечно, не осталось – спасибо, это он уяснил – но по его представлениям, они должны были подобрать хоть отдаленное подобие такого артефакта. Взрослая, спокойная девчонка, умеющая читать между строк и еще не забывшая трепет юности… Привыкшая думать задом наперед поклонница Джейн Остин…

Во всяком случае, он почему-то не предположил, что впервые полюбившую робкую героиню будет играть жесткая, зло смотрящая девушка с темными глазами, которая исподлобья впивалась в собеседника острым неулыбчивым взглядом, материлась, как сапожник, курила, как паровоз, а еще была глубоко и непоправимо беременна.

Гилберт думал, он прямо там сейчас и хлопнется в обморок, как барышня. Маргарет ласково, совершенно по-родственному обнимала незнакомку – и как не боялась, что та ее укусит – кратко расписывала все встречи сегодняшнего дня и представляла ей Гилберта, давая ему характеристики, от которых он подумал, что она перепутала и взяла чужое досье.

Ошалело моргая, он по-идиотски переминался с ноги на ногу  и все придумывал, что бы такое сказать, когда ее острый взгляд вонзился в него, как жало. Рентгену по степени просветки было до этого взгляда далеко.

- Привет, - он попятился, когда «дочка» подошла к нему и без улыбки протянула руку. – Я – Бруклин Бридж.

По впивающимся глазам и воинственно выставленному вперед подбородку Гилберт понял – главный кастинг ждал его здесь. Если сейчас он отпустит какую-нибудь шутку, позволит себе улыбнуться или начнет о чем-нибудь спрашивать, то в лучшем случае эта воинственная дамочка его кастрирует, а в худшем – закопает под бархатным газоном его останки.

- Гилберт Тауэр, - бесстрастно представился он, осторожно пожимая ее маленькую аккуратную ладонь.  – Лондонский Тауэр.

Холодные глаза несколько секунд бесстрастно блуждали по его лицу. Гилберт не отводил взгляд.- Проходи, Гилберт. Давай попробуем порепетировать.

И это был первый раз, когда они друг друга поняли.

То есть, если бы это был роман, думал Гилберт, то эту сцену он закончил бы именно этой фразой.

Потому что потом им предстояло многое: они проводили вместе часов по двадцать в день; они спорили, ругались,  доказывали друг другу свою правоту и демонстрировали друг другу свои ошибки; они изводили друг друга шутками и ругали за неспособность сосредоточиться; они вдвоем наблюдали, как необратимо меняется их жизнь, объехали вдвоем почти весь мир и обсудили друг с другом все, что знали в этом мире; они увидели друг друга в любых состояниях и настроениях и научились вести себя так, как эти состояния и настроения предполагали. Они могли друг друга не одобрять или, наоборот, восхищаться; удивлять друг друга или казаться страшно предсказуемыми. Не случилось между ними пока только одного: чтобы они друг друга не поняли.

И из-за этого им было друг с другом очень удобно. С самого начала каждый четко обрисовал для другого правила игры, по которым собирался играть; правила оказались совместимы, и это обоих устраивало. Совместимыми они оказались и в работе – а это уже был прочный фундамент; совместимы оказались их взгляды на жизнь, их увлечения, их чувство юмора.  Многим хватает и меньшего для долгих лет дружбы – а им двоим почти не приходилось прилагать усилия для своего взаимного удобства.  А еще сильнее удобства их связывала взаимная, понимающая благодарность – странное, несовременное чувство признательности друг к другу за что-то, что казалось само собой разумеющимся, а потому не отягощенное душком вечной обязанности. И это взаимное отсутствие обязательств тоже было удобно.

Когда на Гилберта снова нападали его нередкие приступы уверенности в собственной никчемности, он утешался многократно подкрепленной уверенностью, что поступил правильно, когда принял решение протянуть Бруклин руку помощи, когда она была ей нужна.

Звучало это так красиво, что можно было бы загордиться, но гордиться этим он себе не позволял, да и не особенно хотел. Рассчитываться с Бруклин он мог бы и дольше, платя гораздо более высокую цену. Когда она начинала в своей манере жарко и сбивчиво благодарить его, многократно возвеличивая его мнимые добродетели, он год за годом просил ее замолчать. Потому что, если бы уж они начали говорить друг другу приятности, ей он на полном серьезе мог бы признаться, что считает ее причастной к тому, что почти спасло ему жизнь.

Только те, кто однажды на собственной шкуре почувствовал магию создания собственного текста, могут понять ощущение мучительной немоты, периодически возникающее у каждого, кто пытается писать. Только те, кто испытывал прилив кристальной радости, возникающей, когда отдаешь часть своей энергии в чистый лист, знают это иссушающее терзание своим бессилием, когда что-то, что прежде как будто не требовало никаких усилий, начинает казаться недосягаемым  и неподъемным. Только те, кто ошибся с выбором своего дела, потом нашел его и снова потерял, понимали, насколько мало преувеличивал Гилберт, когда связывал Бруклин с тем, что почти спасло ему жизнь – жизнь, в которой он снова мог радоваться.

Маргарет с Бруклин были страшными трудоголиками; это Гилберт понял еще в первый вечер, когда они начали репетировать. Сначала они долго обговаривали что-то о персонажах, сидя в гостиной типично американского, просторного дома;  к его полному удивлению, они то и дело кивали на его идеи о персонаже, которые он саркастически высказывал, думая, что шутит. Маргарет была с ними по-матерински нежна и при этом следила, как львица, за каждым их движением; Гилберт понял, что она мысленно уже сыгрывает их, представляет себе перед камерой. Бруклин тоже смотрела на него изучающе и долго; он ежился под ее тяжелым взглядом. Он думал, сейчас соберется народ, оценивать их репетиции; но этими двоими, кажется, вообще никто не интересовался. Маргарет демонстративно отключила домашний телефон; Бруклин постоянно вертела в руках мобильный и то и дело проверяла его, но Гилберт так ни разу и не видел, чтобы он подал хоть какой-нибудь сигнал.

Репетировать они пошли совсем в ночи, выбрав для ключевой сцены огромную кровать в спальне Маргарет. Нервно теребя в руках изрядно измятый уже сценарий, Бруклин взгромоздилась на подушки; у нее был усталый, погасший взгляд, когда она убирала со лба непослушные волосы. Предстояло играть одну из поворотных сцен всего фильма; как, скажите на милость, он будет изображать идеального вампира, влюбленного в  глупышку-школьницу, если самому ему до смерти хочется спать, а в любви надо признаваться этому прожженному во всех сферах жизни недоброму бегемоту?

- Почему ты так возненавидел меня, когда мы впервые встретились? – произнесла Бруклин, осторожно поднимая на него глаза.

И он неожиданно перестал быть собой.

Как идиот, Гилберт застыл рядом с кроватью, забыв о сценарии в руках. Она любила его, любила бесконечно, безудержно, так, как только может полюбить в первый раз в жизни начитавшаяся счастливых романов восторженная девочка. Он был в ее глазах чудом, красотой из другого мира, настолько прекрасной, что она не могла поверить в возможность его существования в том же мире, что и она; она признавалась ему в любви и теми же словами навеки прощалась с ним. Всепроникающая грусть от крушения ее чистых надежд вызывали боль, как вызывает у оторванного от родины изгнанника забытая мелодия колыбельной матери, сыгранная на чьей-то далекой скрипке.  Гилберт подался к ней вперед, даже не подумав противиться  первому порыву утешить ее, защитить от терзаний и разочарования, сохранить ее такой влюбленной, чистой, еще ничего не знающей, не познавшей ни одного предательства и обиды. Исчерканные  его непутевыми исправлениями поля измятой книжки заплясали перед глазами, пока она протягивала ему руку, и все встало на свои места, все, что он не смог понять в этом тексте и пытался исправить, не заметив крывшегося в нем смысла. Этот текст нельзя было рассматривать под лупой, врученной ему светилами в колледже; все его недочеты, длинноты и слащавые повторения были всего лишь деталями, за которыми он не смог увидеть суть, а увидел только теперь. Это был текст, в который хотели верить те, кто слишком опрометчиво поверил кому-то наяву. Это был текст, в котором хотелось жить тем, кто слишком рано набил себе шишки, ударившись о реальность. Это был текст, создававший новый мир, в котором все было так, как мечталось в детстве, и у каждого был друг, родственная душа и счастливый конец. Текст, который помогал женщинам от тошноты и безнадежности. Текст, который мог повернуть время назад, расставить все на места и не дать совершить прошлых ошибок – и давал надежду на то, что эти ошибки удастся исправить.

В этом тексте была та магия, которую он потерял. И в том, как хмурая женщина с темными глазами вдруг по-девичьи доверяла ему придуманные секреты, была магия. И в том, как они чувствовали друг друга, была магия, и магия была повсюду, и казалось, что пока она здесь, нет ничего, что нельзя было бы исправить и залечить.

 - Я не могу прочитать твоих мыслей, - пробормотал Гилберт, противясь импульсу приблизиться к ней; он слишком боялся навредить ей, если позволит к себе привязаться. – Мне хочется узнать, о чем ты думаешь.

- Я боюсь, - продолжала Бруклин, неловко придвигаясь к нему поближе, стесняясь и опасаясь такого тесного, незнакомого сближения. – С тех пор, как мы встретились, я больше всего боюсь потерять тебя. Боюсь, что вдруг ты исчезнешь, и больше я тебя не увижу.

У нее были ясные, искренние глаза, полные счастливых тайн;  Гилберт содрогался от мысли, что он мог их разрушить.

Хотелось обняться с ней, рассказать о своих горестях, утешиться в ее доброй чистоте; но ему было опасно даже притрагиваться к ней. Она была живая, теплая, она еще ничего не знала – а он целый век изучал и испытывал на себе разочарования темного, беспросветного одиночества, и до сих пор помнил его, до сих пор носил в себе холод бесприютных зимних улиц, в паутине которых не мог согреться.

- Ты не представляешь, как долго я ждал тебя, - выговорил он, несмело целуя ее сложенные на животе руки. Она переплела их пальцы, и было так хорошо; он так давно ждал с кем-то такого полного, счастливого понимания; Бруклин улыбалась ему робко и радостно, и все казалось таким близким – его былые радости, покинутые надежды, та магия, которую он потерял.

Бруклин высвободила руки и перелистнула сценарий. Гилберт поспешил сделать то же самое.

- Я хренею - Маргарет, там дальше ужасно убогий текст, - пожаловалась Бруклин раздраженно. Когда она подняла глаза, она снова была той же – темной, угрюмой, ненавидящей всех вокруг, начиная с себя. – Давай попробуем другой эпизод, Гилберт. Там не так фальшиво. Не против?

- Нет, - ответил он. Спать хотелось по-прежнему,  затекла спина и болел живот. Не обращать внимание на все это оказалось непривычно просто. Только что он об этом забыл, как будто этого не было. У вампиров ничего не болит. Им не хочется спать. Только одиночество у них неожиданно оказалось тем же самым. – Выбирай, какой хочешь. Мне понравилось.

Она кивнула, тяжело смотря на него темными глазами.

Оказалось, что понравилось всем троим: они репетировали до глубокой ночи, перебивая друг друга в веселых импровизациях и замирая в сладковато-горьком томлении, которое было таким настоящим, что его не хотелось отпускать. Репетировать закончили только тогда, когда Бруклин заснула, свернувшись клубком на измятых подушках, и Гилберт понял, что он совершенно обессилел от их полунаписанных, полупридуманных на месте диалогов. Маргарет ни с того ни с сего долго обнимала его, снова напомнив маму,  которая по очереди обнимала на ночь каждого из своих детей.

Почти весь следующий день Гилберт проспал в гостевой комнате в бунгало Маргарет; периодически порывался, но никак не мог окончательно проснуться – давно он не спал так глубоко и крепко.  Что-то здесь напоминало ему дом, хотя ничего похожего  не было совершенно. Светлый солнечный простор, удобный минимум мебели и глубокая тишина, такая незнакомая для того, кто привык слушать ночами шум большого города  - от всего этого веяло чем-то новым, незнакомым и смутно хорошим. Неожиданно спокойно выспавшись в уютной спальне, Гилберт наконец поднялся, чуть поплутав, не без труда нашел кухню, в основном по сигаретному дыму, и Бруклин деловито пододвинула ему завтрак, подняв голову от своей тарелки.

- Маргарет ушла на встречу с продюсерами. Наказала мне проследить, чтобы ты поел, или же заставлять тебя всеми возможными способами, включая садисткие.

Неожиданно оголодавший, Гилберт не дал предлога для крайних мер.  Непонятная запеканка из чего-то вкусного и румяные блинчики исчезли с рекордной скоростью.

- Мне нравится этот отель. Мало народу и кормят вкусно, - ляпнул он просто так, чтобы разогнать тишину. Бруклин хоть и жевала рядом с ним – он уничтожил штук десять блинов, а она все еще клевала один блин-мученик – но всячески старалась показать, что разговоров за столом не поощряет.

- Мне нравится эта темница. Никого нет и никто не капает на мозги, - кивнула Бруклин, глубоко затягиваясь. - В прошлой было куда проблемней.

- Ждешь принца, который бы спас тебя из заточения, победив дракона?

- Я что, похожа на прекрасную принцессу? – она неуклюже откинулась на спинку стула, отодвигая тарелку, как будто не в силах была доесть эту огромную порцию в пол-блина.  – Отбываю наказание.

- Давно мотаешь срок?

- Недавно, - она коротко хмыкнула его неуклюжему каламбуру. -  Маргарет упекла меня сюда за особо тяжкие.

- Держит в строгом режиме?

- В черном теле, - она выдохнула облачко дыма и запила сигарету огромным глотком кофе. Кого она родит, в ужасе подумал Гилберт, в его жизни не хватало только Франкенштейна. Мама рычала, как львица,  если кто-то курил в радиусе километра от беременной Джейни. При виде Бруклин ее хватил бы инфаркт.  – Она сейчас и за тебя примется. Когда подпишешь контракт, знаешь, что это будет?

- Согласие на казнь?

- Подписка о неразглашении. Обещание держать при себе все секреты.  Понимаешь, о чем я?

Серо-зеленые глаза Бруклин снова впились в Гилберта тяжелым взглядом. Сколько в них было страха снова не оправдать собственных ожиданий. Смотря на собеседника, она как будто продолжала буравить ненавистью саму себя.

- Молчание или смерть?

- Мучительная.

- Блин, а по фейсбуку-то с блогом все, должно быть, разошлось уже, - это был первый раз, когда он увидел панический ужас на ее лице, и тут же сообразил, о чем шутить можно, о чем нельзя. - Не пугайся! У меня дурацкое чувство юмора.  Очень мне интересно трещать на каждом углу непонятно о чем, я сам половины не понимаю.  Да и кому мне разглашать. Я прилетел сюда три дня назад и не знаю, на сколько задержусь.

- Ты специально прилетел ради роли?

- Роли… Или нет. Не знаю, - он неопределенно пожал плечами. – Не хочу возвращаться. Бывает, знаешь… когда все вокруг напоминает только об одном, и хочется бежать и спрятаться от этого куда подальше.

- Бывает. Знаю, - Бруклин злобно затушила окурок в пепельнице. Гилберт решил не поднимать больше эту тему. Когда она играла взволнованную оправданными надеждами девочку, она нравилась ему больше. - А срок давности у твоей подписки есть?

- Хрен ее знает, - пожала плечами Бруклин, отвернувшись и смотря на искрящийся на солнце яркий океан. - У тебя, наверное, есть. Ты пока не знаешь, на какой срок тебя обязуют.

- А ты знаешь?

- Я? Я свой срок знаю,-  Бруклин злобно прищурилась, впиваясь в его спокойный, заспанный взгляд. И отвернулась, то ли найдя, то ли не найдя подтверждения своим мыслям. Ее рука инстинктивно скользнула по спрятанному под столом животу. -  У меня пожизненный.

Гилберт молча взял еще один блин. После целой ночи репетиций он, по крайней мере, уже почти не боялся ее показной свирепости.

 Маргарет пришла, когда он мыл посуду после их с Бруклин позднего завтрака; у нее уже все было решено, все готово и продумано, и от ее кипучей деятельности у Гилберта кружилась голова. Она обрушила на них лавину своих мыслей о решении той иди иной сцены, маркетинговом бюджете, способах улучшить удачные продюсерские идеи и обойти неудачные требования, было набросано расписание съемок, как будто завтра она собралась уже приступать. Гилберт слушал ее, пытаясь поспеть за ее темпом, Бруклин молча курила. Он понял только то, что роль он получил, и то, что Бруклин попросила никому не рассказывать о том, что он здесь видел. Понял, что Маргарет болеет этим проектом, как могут болеть своей идеей увлекающиеся люди, и что каждый день она читает отрывки из «В тумане», когда ложится спать, а тисканная-перетисканная книжечка не вылезая живет в ее сумке. Понял то, что Маргарет Бруклин не мама, но обращается с нею, как с дочерью;  что Бруклин живет в ее доме и больше, кажется, ни с кем не общается. Понял, что они очень долго искали ей партнера, и очень обрадовались, что нашли.

- С вами двоими, ребятки, у нас все получится! – ликовала Маргарет,  рассказывая о своих многочисленных планах. – С вами двоими у нас все будет прекрасно.

Бруклин вздыхала, отводя взгляд от них обоих.

Гилберт вернулся к себе в квартиру поздно, когда уже снова было темно. Секс-десант был дома – как раз обсуждалось, куда пойти тусоваться. Он не сказал им, что получил роль – отчего-то не смог.  О том, где он был ночью, не сказал тем более. Соврал, что встретил в баре девчонку и был с ней в ее квартире…

Ту ночь он запомнил на всю жизнь. Ребята  порасспрашивали его о несуществующей девчонке, он наплел им что-то, что пришло в голову,  и пошел к себе – после всех впечатлений остро требовалось побыть наедине с собой. Привычный гул мужских голосов затих – секс-десант наконец выбрал себе клуб. Старенький, довольно-таки убитый от слишком частого использования компьютер долго пыхтел, пытаясь словить неверную общую сеть вайфая.

Гилберт пил чай и смотрел в окно; по-прежнему новый пейзаж большого чужого города расцвечивался длинными линиями огней. Меньше недели назад он был в Лондоне. Засыпал на лекциях в колледже, ходил на ковер к своему агенту и ворочался по ночам от бессонницы в измятой постели крысятника.  Если бы ему сказали, что на четвертый день своего пребывания в Голливуде он будет обсуждать главные роли с курирующим многообещающий проект режиссером, он бы рассмеялся этому человеку в  лицо, дословно приведя слова из прощальной отповеди Оливии.

Оливия.  Сколько усилий он ни прилагал, он по-прежнему постоянно видел перед собой ее лицо. Сколько бы ни старался, ассоциировал с нею любую деталь – даже то, что никогда и близко не было связано с нею. Изживал и старался избавиться от этого, как от настырной болезни – но что бы он ни делал, все равно в конце концов понимал, что он по-прежнему очень, очень болен.

Гилберт сел на ковер, чтобы хорошо видеть панораму ночного Лос-Анжелеса. Крысятник был крысятником, но там хоть письменный стол стоял – в этом павильоне для съемок реалити-шоу про роскошную жизнь о письменном столе наверняка не слышали.  Горячий ноутбук грел ноги даже через джинсы.

Сначала он думал, это будет просто абзац. Клочок, огрызок, как все прошлые годы. Потом клочок стал приобретать более законченную форму; Гилберт заново увидел прежний конфликт и знакомый способ его разрешения, увидел вглубь каждого человека, который появлялся в тексте, предугадал, как каждый будет вести себя и что  станет с каждым из них в конце. Как будто под кайфом, увидел дорожку, которая вела к  финалу, и, сам не веря себе, почувствовал в себе силы пройти этот путь от начала до конца, встретиться с каждым из людей, которые появлялись на этом пути, и помочь каждому из них  дойти до точки в своей истории. Строчки путались в голове, пальцы не успевали выстукивать мысли, атакующие воображение – как будто кто-то убрал заслонку, и все, что копилось и томилось и тосковало, не находя выхода, валом вырвалось наружу, устремившись к свежему воздуху.

Это было как откровение после невежества, как симфония после глухоты, как счастье после безвкусного существования без надежды на радость. Гилберт боялся пошевелиться, боялся встать за водой, боялся переменить позу, чтобы не спугнуть чудо, которого уже не ждал и на которое больше не смел надеяться. Все, что раньше делало его собой, все образы, которые он видел, то  чувство текста, которое он старался развить и думал, что навсегда потерял – все это по-прежнему жило в нем, по-прежнему позволяло чувствовать смутную, копящуюся где-то силу, которую он мог обрушивать на чистый лист документа «Без имени».  Долгие годы немоты как будто оттягивали резинку рогатки, чтобы выстрелить сейчас, когда он совсем было отказался от себя, когда он уже совсем готов был сдаться и камнем пойти на дно темного океана собственной обыкновенности.

Взошло солнце, перешло в зенит, стало клониться к закату, а Гилберт все сидел, временами прощупывая в голове текст, словно бы боялся, что стоит отвлечься, и все снова начнется заново. Но немоты больше не будет – он знал это, чувствовал это и поклялся в этом себе самыми важными своими святынями. То, что делало его собой, он больше никому не отдаст. Никому не позволит заставить себя сомневаться в своей силе. Даже если его текст никогда не будет завершен, даже если он никогда не увидит свет, даже если никто, кроме него, никогда не прочтет его.  Он будет писать, чего бы это ни стоило; он будет писать, пока может, и никому не позволит отобрать у него его собственное, выстраданное счастье.  У него будет его собственный мир, его собственные друзья и счастливый конец. У него будет его магия, от которой будет лучше жить ему, а может быть, и кому-нибудь другому тоже. Он больше никогда не будет один.