Глава пятая

«Смотри в меня»

 «Фильм, в котором почти не воспроизводима речь.

Она пишет ему откуда-то: «Здесь сыро»,

Он ей очень рекомендует себя беречь.

И они никогда не осуществляют встреч –

А на сэкономленные отапливают полмира.

Ему скопленной нежностью плавить льды, насыпать холмы,

Двигать антициклоны и прекращать осадки.

Ей на вырученную страсть, как киту-касатке,

Уводить остальных от скал, китобоев, тьмы.

Славно съездить, мой милый, мягкой тебе посадки.

Познавательной мне тюрьмы».

Вера Полозкова

«- Я ищу друзей, - сказал Маленький принц. - А как это - приручить?

- Это давно забытое понятие, - объяснил Лис. - Оно означает: создать узы.

- Узы?

- Вот именно, - сказал Лис. - Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете...

- Я начинаю понимать, - сказал Маленький принц. - Есть одна роза... Наверно, она меня приручила»...

Гилберт снова читал Бобби его любимую книгу. Старался изо всех сил: внимательно перелистывал страницы, менял голос и произносил все реплики «с выражением». И у него получалось бы неплохо, если бы не разбирающий смех; даже на серьезных местах улыбка так и пряталась в уголках его губ. Бруклин сидела на полу у изголовья Бобби и тоже с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться; этот отрывок ее ребенок требовал читать ему так часто, что все они давно уже знали его наизусть. Когда Гилберт кидал взгляд на Бруклин, и они в очередной раз с трудом сдерживали непослушное хихиканье, он закрывал глаза и продолжал читать по памяти.

«- Пожалуйста... приручи меня!

- Я бы рад, - ответил Маленький принц, - но у меня так мало времени. Мне еще надо найти друзей и узнать разные вещи.

- Узнать можно только те вещи, которые приручишь, - сказал Лис. - У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!

- А что для этого надо делать? - спросил Маленький принц.

- Надо запастись терпеньем, - ответил Лис. - Сперва сядь вон там, поодаль, на траву - вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе»...

Комната Бобби примыкала к Бруклиновой спальне. Бруклин никогда не закрывала дверь между ними – боялась, что не услышит, как он зовет ее. Она до сих пор помнила эти мучительные ночи, когда в детстве она лежала одна в темноте и боялась всего на свете, и никто не приходил к ней, считая ее ночные страхи беспочвенными капризами. Нэнни спала на первом этаже и не слышала ее криков, брат всегда спал как убитый; мама, когда была дома, наверное, специально делала вид, что не слышит, как, набравшись смелости, Бруклин иногда пробовала ее позвать. Она никому не признавалась, что боялась засыпать в темноте и когда уже давно была подростком – прекрасно понимала, что все страшное существует только в ее воображении, и все равно не могла заснуть, испуганно вглядываясь в сгустки темноты по углам. До сих пор ей, бывало, вспоминалось то бессильное уныние, которое охватывало ее каждый раз, когда девочкой она понимала, что близится время ложиться спать. Перестать бояться одинокого бдения в спящем доме получилось только тогда, когда помимо школы она начала сниматься в кино, не бросая при этом свою верховую езду, танцы и спорт. Бруклин и до сих пор иногда радовалась, когда понимала, что засыпает и сегодня не придется долго лежать в темноте, замирая от каждого шороха.

Бобби, правда, ее детских страхов не унаследовал. С раннего детства, стоило ей потушить свет,  он засыпал  крепким мальчишеским сном,  уютно завернувшись в одеяло до самых ушей. Несколько раз Бруклин не могла поверить, что он так быстро заснул, подходила, проверяла и иногда беспокоилась – но Бобби действительно спал, чаще всего отвернувшись  к стенке, и, бывало, улыбался во сне. Разбудить его было сложно – поэтому они с Гилбертом даже не сильно шептали, пока сидели на полу в ее спальне и отчего-то временили закончить очередной уходящий вечер.

Гилберт держал на коленях один из своих многочисленных блокнотов и задумчиво грыз кончик своей ручки; он всегда писал только шариковыми, определенной фирмы, и всегда запасался ими впрок, потому что они периодически исчезали из продажи, и ему приходилось их с трудом экономить. Сегодня они наконец собрались пообсуждать сценарии, лежащие между ними на полу с ровными строчками ее заметок и исчерканные его широким, не очень понятным почерком. У них давно уже повелось обсуждать друг с другом все роли, о которых они всерьез задумывались,  и на этот раз Бруклин рассчитывала на советы Гилберта больше, чем когда-либо. С парой решений она откровенно дотянула до последнего момента, и необходимо было давать ответы тем, кто ждал их – а что ответить, она по-прежнему не знала.

А после сегодняшней новости, что фильм, который уже был подтвержден для нее, снят с предпродакшена из-за продюсерских отказов, перспективы рисовались самыми что ни на есть мрачными. Даже Гилберт, который в своей манере емко и саркастично разложил ей по полочкам все свои соображения по поводу ее потенциальных ролей, не помог ей избавиться от тягостного предчувствия неудачи.

Бруклин старалась сниматься во всех проектах, в которых получалось; свою работу она любила. Выбирать роли нравилось ей примерно так же, как выбирать подарки для Бобби — у нее была возможность выбрать то, что нравилось больше всего, и это казалось радостью. Но пока она была не слишком довольна фильмами, которые удавалось снять в перерывах между частями вампирской сказочки. И костюмированная историческая драма, и эпатажная история из жизни проституток времен Великой депрессии, и остросюжетная мелодрама в стиле фэнтези рисовались отличными лентами на этапах предпродакшена и непосредственно съемок, но, когда спустя какое-то время нужно было отсматривать результат, чаще всего Бруклин оставалась разочарованной. То, что казалось выигрышным в сценарии или на площадке, выглядело бледным на экране, не производило должного эффекта, а иногда и вовсе производило нелепое впечатление. Хорошо было, когда проект изначально был авторским, малобюджетным и мог быть засчитан как положительный эстетический опыт. А случались откровенные провалы — например, ее последняя работа в фэнтезийной мелодраме. Ни тщательно прописанный текст, ни интересный сюжет, ни стопроцентно звездный актерский состав положения не спасали. Кассовые сборы с огромным трудом покрывали затраты на съемки и огромный маркетинговый бюджет. После очередных подсчетов сборов стало окончательно ясно, что, если бы не поклонники саги «В тумане», фильм бы почти провалился в прокате.

Бруклин привыкла винить в неудачных фильмах себя. То, что авторские проекты с нею почему-то считались качественными, а все более-менее коммерческие тут же получали ярлык "как Бруклин Бридж снова безуспешно попыталась доказать, что она не актриса одной роли", логичнее было бы связать с собственными недостатками. С раннего детства слушая жесткую критику в отношении себя, Бруклин привыкла считать себя хуже остальных; гораздо проще было думать, что работа не получилась у нее, чем размышлять, почему неплохо сыгранная роль не заиграла всеми красками в другом оформлении.

Гилберт придерживался другого мнения. Он вообще был склонен многократно преувеличивать ее заслуги, добрая душа. «Заткнись и пой», всегда говорил он, стоило ей начать ругать себя в его присутствии, или же «Еще одно слово из этого района, и я позову полисмена». Себя он при этом вообще не воспринимал всерьез, беспощадно критикуя каждую реплику своих персонажей. Каждый новый фильм друг с другом они уже по традиции смотрели вместе, и так и выходило, что они хвалили друг друга по очереди и ругали сами себя.

Правда, Гилберту хотелось верить. Не потому, что он приводил какие-то особо веские аргументы, и не потому, что он был сильным авторитетом в этой области. Но Гилберт умел видеть и распознавать хорошее от плохого с очень маленькой погрешностью. Это получалось у него само собой. «Смотри, как завалили диалог», бубнил он во время просмотра фильма. «Все шло неплохо, пока они не решили выдумать типа необычный финал, банальней которого только сюжетные ходы моего романа». «Этот актер будет гениален даже в роли мусорного бака, а режиссер вообще — снять такой фильм и умереть». «На месте этого сценариста я бы уже повесился из-за собственной убогости, сваляв веревку из собственных черновиков».

Убогости Гилберт опасался как огня, и это помогало ему. Наличие у него чутья подтверждали и его фильмы — так же, как и она, Гилберт использовал простои между частями «В тумане» для других проектов. Но у него все выстрелы попадали в цель. Он выбирал не роли, а режиссеров и сценарии — и выигрывал. Пусть какая-то часть публики еще продолжала греметь о том, что помимо второсортной роли унылого упырчика он ни на что не способен, непредвзятым людям было понятно: Гилберт имеет все шансы стать большим актером. А когда он стал принимать участие не только как актер, но и как сценарист, скептиков сильно поубавилось.

Бруклин, несмотря на его похвалы, оставалось только мечтать о таком.

- Спасибо, - они закончили с делами, и Гилберт какое-то время сосредоточенно записывал что-то в блокнот, пока она собирала с пола свои бумаги. – Мне всегда легче, когда я тебе обо всем рассказываю. К тому же в этот раз все просто – ты либо оказываешься прав, либо, когда ты вернешься, я уже буду работать в офисе.

Гилберт смешливо закатил глаза.

- Я предпочитаю оказаться правым, - улыбнулся он, закрывая блокнот и вытягивая на ковре свои длинные ноги. – Вы с Барби точно одинаковые. Он вчера звонил мне, говорил примерно то же самое, что и ты.

- Да, бедный Барби! Мы с ним полночи переписывались по скайпу, все жаловались друг другу. Вчера как раз, ты только ушел.

- Ты хоть оценила, насколько тебе легче принимать решения, чем ему? Представила себя на его месте?

- Вот Барби меня понял, - деланно надулась Бруклин. - А ты только и можешь, что меня учить.

- Мой день проходит зря, если я не открою кому-нибудь парочку прописных истин.

На самом деле Барби звали Кэн – этим прозвищем Гилберт еще много лет назад наградил их друга, который играл третьего главного персонажа во всех фильмах саги «В Тумане». За пять лет Кэн прошел путь от нескладного отличника до нового секс-символа, чья армия фанаток находилась в постоянной войне с армией фанаток Гилберта. Роль оборотня Джерарда была для него первой главной ролью и первой ролью в кино вообще – Маргарет наткнулась на него случайно, когда приходила к своей подруге, ставившей любительскую постановку в его школе. Кэн был у них в команде младшим и переживал неожиданную славу слегка иначе, чем они с Гилбертом – а особенно остро беспокоился сейчас по поводу того, что ждет его в будущем. Проблема подбора проектов была знакома им всем – между частями своей саги хотелось обязательно сделать что-то еще, и желательно, что-нибудь новое и интересное. Во-первых, чтобы отвлечься от привычных персонажей и сменить амплуа, во-вторых – чтобы не остаться ни с чем тогда, когда вампирский ажиотаж утихнет и надо будет жить дальше, и в-третьих – потому, что играть в кино им всем нравилось. Выбирать роли было непросто – а Кэну было непросто вдвойне, потому что на этот раз он впервые пытался делать это самостоятельно. Совершеннолетним он стал совсем недавно, и раньше все его контракты заключал отец, который к карьере единственного сына относился крайне серьезно и курировал все проекты, в которых Кэн принимал участие. Собственно, именно отцовское кураторство сейчас и стало основной проблемой Кэна. Взгляды на то, какую роль считать стоящей, у них с отцом оказались почти противоположными, и принимать решения спокойно Кэну не давали. Он уже сыграл в паре боевиков, про которые отец говорил «многообещающие» - на самом деле ничего из талантов Кэна, кроме умения драться и демонстрировать мускулы, в этих сценариях востребовано не было. Кэну же хотелось хоть чуть-чуть «поиграть душой», и сложность поиска ролей для него осложнялась семейным диктатом.  Гилберт и Бруклин его волнения прекрасно понимали – и то, что они могли со всех сторон обсудить эту проблему, как и многое другое, Кэн очень ценил.

- Знать бы еще, как помочь ему, - Гилберт смешно почесывал голову, явно размышляя о нескольких вещах сразу. – Перечить его папаше – это сразу рисковать челюстью. Если бы мой папа был боксером, я бы, наверное, со страху тоже отличником бы был. Я его сюда позвал, он всегда к нам приехать просится. Может, здесь перебесится в очередной раз, повеселеет чуть-чуть.

- И я позвала. Он засмеялся и ответил – вечно вы с Гилбертом говорите мне одно и то же.

- Да; самое смешное, что мы с тобой ни разу не сговаривались.

Бруклин вздохнула. Сегодня она опять боролась с собой, заставляя себя наслаждаться жизнью, а не сосредотачиваться на огорчениях. Бобби целый день капризничал с нею и слушался только Нэнни, что всегда приводило ее  уныние и заставляло чувствовать себя плохой матерью; сорвалась роль, которая ей нравилась, и все перспективы сразу стали казаться на редкость зыбкими.

К тому же Гилберт уезжал завтра рано утром, и, хотя это было совершенно правильно, обыкновенно и запланировано, но она злилась и огорчалась из-за его отъезда, как дура.

- Бедный Гилберт, - Бруклин с нелегким сердцем сложила в аккуратную стопку все, что было на полу, и отправила в Боббин ящик для игрушек. Яркий контейнер на колесиках оказался лучшим вместилищем для ее рабочих бумаг. - Тебе завтра работать, а мы с Барби плачемся тебе о своих проблемах. Ты какой-то идеальный. Давно мог бы послать нас всех куда подальше.

- Глупая Бруклин, - Гилберт расслабленно наблюдал за ее сборами, теребя в пальцах мягкие ворсинки ковра. – Мне ж интересно, обсуждать это все. У меня материал каждый раз новый. А когда я у тебя помощи попрошу, ты меня тоже куда подальше пошлешь?

- Ну что вот ты говоришь. Заткнись, у меня и так депрессия.

- Тараканы у тебя в голове, а не депрессия. Вот ты все над Бобби своим смеешься, что он у тебя игрушки в строгом порядке выкладывает. А ты бы хоть видела себя, если на твоей тумбочке кто-то перепутает местами блокнот, мобильный, книжку и головоломки твои математические.  Ты совершенно также начинаешь их переставлять местами и ворчишь себе под нос.

- Не все же могут спать в обнимку с компьютером, как ты,-  Бруклин заинтересованно оглядывала вещи на своей тумбочке. Она и внимания не обращала раньше на то, что вещи у нее выстроены именно в том порядке, который перечислил Гилберт. – Пошли скорей купаться, и я тебя отпущу. Ты весь вечер на меня потратил сегодня.

- Не потратил, а провел, - Гилберт встал и по-мальчишески потянулся, смешно совмещая детскую гримаску со своим большим длинным телом. – Надо еще попрощаться с Нэнни. Поблагодарить ее за сбалансированное и удивительно вкусное питание.

- Нэнни сегодня ночует у меня, - сообщила Бруклин, сходив проверить, как спит Бобби. Он спал хорошо; спокойно и почти неслышно дышал во сне, обнимая голову удава Психодела.  Она оставила в двери заметную щель, когда они вышли из спальни. - Дэннис привел очередную телку.

Гилберт захихикал.

- О, бедная изгнанница. До чего только не доходит материнская любовь ради счастья своей кровиночки.

- Не ёрничай.  По сравнению с тем, что творилось в его молодости, это кажется курортом. Здесь у нее собственная комната, к тому же она часто остается, потому что ей привычней находиться рядом с нами. Когда Дэнниса нет, например, она тоже здесь спит. Ей не нравится одной.

Нэнни было слегка за пятьдесят, а ее сыну перевалило за тридцать – все Бруклиново детство Нэнни переживала и с трудом отслеживала подростковые  заскоки своего сыночка, которого среди близких она называла не иначе как «Обалдуй». Дэннис был кошмарным сном любой матери – он никогда не хотел учиться, никого не хотел слушать и, в общем, не очень хотел что-либо делать. В школе он профессионально занимался борьбой, и борьба пригождалась ему часто – сколько Бруклин помнила, Нэнни постоянно звонили из участка, куда Дэнниса забирали после драк из самых разных мест – школы, бара,  спортивной студии, просто улицы, где он что-то с кем-то не поделил. Самое странное, что с Нэнни у них никогда не возникало по этому поводу конфликтов – Дэннис искренне любил мать, во всех возможных ситуациях старался доводить до нее как можно меньше волнующей информации и с раннего возраста не сидел на ее шее, подрабатывая тренером в полуподпольных студиях. Нэнни,  конечно же, все равно переживала, изводилась каждый раз, когда он не приходил домой ночью – хотя он и предупреждал, что не придет – и опасалась, что он никогда не остепенится, видя его прочное неприятие к оседлости, стабильности и всему, что считается ценностями в обычном обществе. Вечно занятая воспитанием чужих детей, Нэнни с болью переживала то, что ее собственный ребенок как будто нарочно смеется на всяким воспитанием.

После рождения Бобби Бруклин считала себя должницей Нэнни на веки вечные; ей было приятно, что, хоть и косвенно, но именно благодаря ей Дэннис более-менее наладил свою жизнь. Когда после первого фильма саги «В Тумане» они с Гилбертом стали известными на любом селе, пришлось озаботиться не только непробиваемой конспирацией, но и безопасностью. Быть разорванными на части орущей толпой не хотелось ни Бруклин, ни Гилберту, и личный телохранитель стал для них не роскошью, а необходимостью. Брать незнакомого человека и проверять его способность хранить секреты Бруклин бы никогда не рискнула – даже теперь к  Бобби были допущены только те, кто знал о нем с самого начала, потому что все, что его касалось, она по возможности держала в строжайшем секрете. Дэннис подошел как нельзя кстати. Огромный мускулистый тренер по борьбе был идеальным телохранителем, и к тому же он был семьей – Бруклин с самого начала считала его чем-то вроде старшего брата. Гонорар и «непыльная» с его точки зрения работа устроили его целиком и полностью, а больше всех была счастлива Нэнни. Сама она постоянно находилась при Бруклин и ее ребенке, и там же служебные обязанности предписывали быть и Дэннису – а значит, она почти всегда была рядом и с непутевым сыном. Бруклин мало чему радовалась так сильно, как когда Нэнни сказала ей, что с рождением Бобби и началом всей их голливудской эпопеи для нее как будто началась новая, более спокойная жизнь.

Сейчас, правда, Нэнни раздобыла себе новую навязчивую идею устроить личную жизнь Дэннису. Когда Бруклин не работала, он тоже был свободен – а значит, мог вовсю предаваться амурным делам.  Каждый раз надеясь, что сын остепенится, Нэнни всячески поддерживала его интерес к женскому полу – а поэтому то и дело оставляла сыночку их дом и оставалась у Бруклин. Обе они так привыкли постоянно находиться в связке, что обеим было удобно такое положение дел.

А к Гилберту Нэнни вообще дышала неровно. Как, впрочем, и большая часть женщин, особенно постарше.  Бруклин всегда от души веселилась, когда видела, как ее нарочито строгая, не дающая спуску нянечка растекалась в сладкий елей, стоило ему показаться на пороге. И никогда не могла решить вопроса, кто из них вел себя смешнее – очарованная Нэнни или же Гилберт, смущенный и красный, как непривыкший к вниманию противоположного пола подросток.

- Береги себя и обязательно кушай как следует, - наказывала Нэнни, когда Гилберт пришел в гостиную, где она вязала за просмотром очередного медицинского сериала. Давно, совсем в молодости, Нэнни страстно мечтала стать врачом,  и с тех пор смотрела все подряд «Скорые помощи» и «Докторов Хаусов». Когда кто-то из ее близких заболевал, она обрушивала на него вал медицинских терминов, которые чаще всего перевирала, и всегда беспощадно критиковала назначения состоявшихся врачей. Гилберт пару раз наблюдал это и чуть не умер со смеху, утверждая, что, произнося названия лекарств или симптомов, Нэнни «бодалась», совсем как молодой Джордж Клуни. – Тебе обязательно надо следить за тем, как ты питаешься. И непременно высыпайся! Ты же не хочешь упасть от анемии в середине своего триумфального шествия по Старому свету!

Нэнни часто говорила, как героиня черно-белого кино. Гилберт не позволял себе улыбнуться или сарказничать, а только послушно кивал, делая вид, что непременно будет стараться. Нэнни иногда не понимала, насколько невыполнимы ее такие несложные рекомендации.

Гилберт уезжал без особого желания – Бруклин видела это. Иногда он с удовольствием предвкушал интересные роли, с интересом готовился к ним, собирал материал. Он был жутким трудоголиком, а уж если работа ему нравилась, мог вообще уйти в нее с головой, забывая обо всем. Однако сейчас ему предстояли не съемки – он уезжал на промо-тур своего нового фильма, шикарной исторической драмы, которая, хоть в Канны, в отличие от другой его картины, и не попала, но уже собрала несколько почетных наград с уважаемых фестивалей разных стран. И, хотя этим проектом Гилберт был доволен и очень его любил, предстоящий промо-тур, очень масштабный, не вызывал у него большого энтузиазма. Бруклин прекрасно понимала его. Она не понаслышке знала, что это такое. Череда одинаковых вопросов, на которые надо каждый раз давать полные доброжелательные ответы, не важно, устал ли ты, спал ли ты или у тебя аллергия на одеколон журналиста; изнуряющие часы в толпе орущих девочек, которые готовы порвать друг друга за секунду близости с тобой, и самое неприятное – сотни и тысячи слепящих вспышек, которые, как волки, преследуют тебя, куда бы ты ни пошел.  Гилберт ехал не заниматься любимым делом – он ехал работать. И ехал не с самым легким сердцем – Бруклин видела это в том, как он говорит о поездке, как строит планы на приезд, как прощается.

Все это время – около двух недель – что они отдыхали после Канн, Гилберт почти каждый день приходил на ужин, и они шли купаться. Прогрессивный метод борьбы с курением действовал довольно неплохо – правда, сигареты все равно снились им по ночам и то и дело мерещились везде, где можно,  но они честно боролись с этим, в том числе ежевечерними заплывами.

Вода за день нагревалась и была ночью мягкой, ласковой. Бруклин чаще всего плавала у бортиков, по периметру; Гилберт ужасно смешно плескался, носился от берега к берегу, нырял в самой середине и любил играть в воде в догонялки, неожиданно выныривая из воды перед нею или хватая сзади за ногу. Обычно они так смеялись, что, возвращаясь, Бруклин каждый раз ожидала увидеть разбуженного Бобби.

Сегодня, конечно, нет. Близость отъезда всегда делала Гилберта тяжелым и сосредоточенным; все его попытки показать, что все так, как обычно, Бруклин даже всерьез не восприняла. Можно было предположить, что он тяготится предстоящими разъездами – но она знала, что путешествовать Гилберт любит, и ко всем приносимым ими неудобствам давно привык. Можно было подумать, что ему лень – что тоже было неправдой, потому что работать он умел и умело заставлял себя выполнять все, что требуется. Можно было растрогаться и связать его нежелание с привязанностью к Бобби или к ней или еще к кому-нибудь дома – но Бруклин-то знала, что на самом деле душа у Гилберта болела в основном о его романе.

- Да, - сказал Гилберт чему-то, о чем думал, и принялся трясти головой, чтобы вытрясти воду, попавшую в ухо. – Пожалуй, этих спортивных пятиминуток мне будет не хватать.

- Мне тоже, - пожалела Бруклин, выжимая волосы. – Я без тебя не буду купаться. Только с Бобби разве что.

- Да, за тебя я могу быть спокоен. С твоим сыном-амфибией ты без водных процедур не останешься.

Они фыркнули. Ее Бобби и правда способен был сидеть в воде часами – он очень рано научился плавать, и, когда они всей компанией уезжали куда-нибудь на пляж, самой сложной задачей было вытащить его из моря. Он пересиживал в прибое даже самых отчаянных купальщиков, и чаще всего Гилберту приходилось, изрядно потрудившись его поймать, вытаскивать его из воды за пятки, высоко поднимая в воздух с возгласом: «Это не ребенок, это какое-то водоплавающее!»

- Ну ты в отелях, может, тоже выкроишь себе время на спорт?

- Тебе самой-то не смешно? В промо-туре у меня будут другие виды спорта. Силовое выпрыгивание из постели, например.

-Спортивная ходьба по красной дорожке.

- Бег с препятствиями по аэропорту.

- Скоростное метание автографов!

Они засмеялись и почти одновременно зевнули. Гилберт привычно прикрыл рот ладонью.

- И завтра мне снова рано вставать, - проговорил он безрадостно. – Счастье было таким недолгим.

- Неужели ты не выспался за это время?

- Ты смеешься, Брукс? Выспаться я разве что на том свете смогу. У меня эти дни выдались самыми рабочими за последний год… - голос на этих словах звучал не в пример бодрее. – Господи, какой был кайф. Так жалко, что закончилось.

Бруклин повернула голову, чтобы увидеть его лицо. Когда Гилберт был доволен тем, как обстояли дела с его романом, он становился как будто на несколько лет младше: глаза начинали сиять, как у счастливого ребенка, и он весь светился изнутри.

- Ну как, по-прежнему выходишь на финишную прямую? – Бруклин шутливо оттянула резинку его плавательных шорт, чтобы она щелкнула его по коже. В отместку он обернул ее своим мокрым полотенцем. – А то я тебя уже пару лет как спрашиваю – ну как там у тебя дела с твоей писаниной – а ты каждый раз мне говоришь, что выходишь на финишную прямую.

Пытаясь выбраться из влажного махрового кокона, Бруклин усиленно работала локтями, чтобы Гилберт убрал свои руки с полотенцем. Однако он отпустил ее только тогда, когда она перестала сопротивляться и сделала вид, что обижается.

- Можешь смеяться дальше, но у меня такое впечатление, что в этот раз я реально как будто вижу финиш, - выдохнул Гилберт, слегка запыхавшийся от их борьбы.  – У меня был примерный список дел, и я впервые в жизни его перевыполнил. Даже не знаю… Сейчас вот приду, хочу еще раз пролог пересмотреть, доработать… и кажется, вообще можно будет к третьей редактуре переходить.

- Тебе завтра вставать в мерзкую рань, а ты хочешь еще дорабатывать?

- Плевать; посплю в самолете. Так всегда бывает, Брукс; вот думаешь – да, надо раньше пойти спать, сегодня работать не буду… Ну вот только немножко. А потом, когда работа пойдет, вообще становится ничего не важно. Что там спать, там дышать готов перестать – только бы дальше шло.

- Скажи мне хоть, когда закончишь. Я тебе что-нибудь подарю.

- Ох, Брукс, - он мечтательно цокнул языком. - Клянусь, когда я поставлю последнюю точку в редактуре, я напьюсь до беспамятства. Честное слово. Буду пить из горла текилу, запивать горящим абсентом, пойду танцевать на столе и вопить нецензурные песни. И вся округа будет знать, что я наконец написал роман.

Бруклин несколько раз видела Гилберта пьяным и много раз выпившим. С описанной им картинкой ее впечатления никак не вязались. Выпившим он много смеялся над каждой, даже не смешной шуткой, болтал всякие глупости и становился непривычно румяным. Пьяным он тяжелел, с трудом мог говорить и засыпал в любом месте, где его положишь. 

- Я хочу это видеть. Даже представить не могу, как ты танцуешь на столе.

- Уж тебя-то я приглашу в первую очередь.  Можешь не сомневаться.

- По крайней мере, это будет справедливо. Ты меня пьяной видел,  а я тебя нет.

- Спорим, это будет самое чудовищное зрелище в твоей жизни!

Придвинув второй лежак так, чтобы было удобней разговаривать, Гилберт разлегся на боку, облокотившись на локоть. Даже до отъезда, он уже выглядел усталым – собственно, Гилберт выглядел усталым всегда, потому что, когда у него не было работы, он работал в два раза больше обычного.  Бруклин досадливо подумала, что она целый день сегодня только и делала, что жаловалась ему. В прошлые вечера они о чем-то говорили или смеялись, а сегодня она гнусила и хандрила ему на ухо. Снова пришла в голову мысль, что у нее даже подружки нет, чтобы пообсуждать с ней Бобби. С подружками у нее вообще всегда была напряженка – в детстве подружиться ни с кем не удалось, а те первые ростки, появившиеся с кем-то из коллег, быстро исчезли после успеха саги «В Тумане» и появления сына. Довериться до конца кому-то из нынешних знакомых она не решилась, и почти все ее друзья изначально опять же были друзьями Гилберта - Джейни, его сестра, и Эмма, жена его друга, и вообще все члены его лондонской банды, в которой ее с первого же раза приняли, как свою. Эта команда да ребята из саги «В Тумане» - больше друзей она по-прежнему не нажила. О Бобби, конечно, они очень много говорили и с Нэнни, но с Нэнни сложно было обсуждать что-то на равных – не всегда бывает приятно чувствовать собственную неопытность. И в этом случае ее подружкой и жилеткой опять был Гилберт.

Бруклин сердито выпустила воздух; панические настроения случались с нею часто, но обидно было, что очередной приступ накатил на нее прямо накануне поездки Гилберта. Теперь в отъезде он будет вспоминать о том, как она истерила, вместо того, чтобы думать о чем-то хорошем, что было у них дома.

- Прости, что я снова гружу тебя, - она отвлеклась от бесполезного созерцания неба и резко поджала под себя ноги. – Я так привыкла, что с тобой можно поговорить о чем угодно… что часто забываюсь и начинаю болтать, что в голову взбредет. Тебе наверняка скучно так бесконечно выслушивать мои бредни.

Повернувшись, она натолкнулась на серьезный, совершенно спокойный взгляд Гилберта, который задумчиво перебирал пальцами влажную бахрому полотенца. Когда она начала извиняться, он недовольно поднял свои мохнатые брови.

- Ну может расслабишься уже? В умении ругать саму себя тебе нет равных. Что ты думаешь, когда ты говоришь мне про Бобби или про себя – неужели мне все равно? Кто я тогда получаюсь после этого?

Бруклин слегка поежилась. Близился момент, когда она начнет чувствовать холод. Но вести с Гилбертом неспешные дружественные разговоры, растянувшись рядом на лежаках для загара, которыми они почти никогда не пользовались по назначению,  было очень приятно. Спокойно и уютно, и в голову не лезли лишние мысли. Рядом с Гилбертом всегда почему-то казалось, что все ее ошибки не так страшны, как она склонна была накручивать себя в одиночестве.

- Хочешь, я тебе тоже пожалуюсь, для равновесия, - капризно протянул Гилберт, подавив очередной зевок. – Мне знаешь как не хочется отправляться одному в этот промо-тур. Как король, представь – один из всей актерской группы! Никогда раньше так не было. И еще как назло, именно тогда, когда мне так писалось хорошо…

Выражение досады на его лице напомнило Бруклин Бобби, когда тому не давали досмотреть особенно интересный мультик, перенося просмотр на завтра.

- Ничего, ты не огорчайся. В октябре мы снова поедем всем табором, и ты на третий день начнешь ворчать, что не понимаешь, отчего целью жизни всех остальных является лишить тебя хотя бы минуты уединения.

- Я такого не говорил никогда! Ну просто реально – каждый вечер им надо собираться вместе на дружеский ужин? Мэнди вообще считает, что каждая минута, которую она не тратит на попытки соблазнить меня, прожита зря!

- Ага, просто стоит нам не собраться, как ты начинаешь: «А почему все засели в номерах? Мы что, так и просидим всю ночь в отеле? Нет, так не пойдет, у нас еще целый час и мы должны обежать все музеи Берлина!»

- Да, Брукс – в этот раз нам надо попасть к Рейхстагу все-таки. А то что такое – мы столько раз были в Берлине, а дотуда не дошли! Мне там для романа кое-что посмотреть хочется… Не для этого, другого.

- Я еще хотела в Бельгии в музей кружев обязательно. Пойдешь со мной? Я предложила всем девчонкам, и все отказались.

- Придется пойти, что ж делать. А то ты потащишь с собой Кэна, а Кэн в музее кружев будет выглядеть слегка неуместно, - Гилберт потянулся, собираясь вставать, а потом расслабился, явно решив полежать еще. – Могу тебе сказать точно, куда я с тобой не пойду. Не вздумай даже еще раз потащить меня на шоппинг.

Бруклин спрятала в кулак смех, который невольно становился все громче.

- Правда? А я собиралась! Ты же опять в обносках ходишь, неужели ты не заметил?

- Какие обноски, я чемодан собирал сегодня – половину футболок не распакованных положил, которые ты мне тогда купила! Ты как с цепи сорвалась тогда, шоппер-Бруклин –  три раза магазин обошла, прежде чем меня из примерочной выпустила! У меня столько одежды новой в жизни не было, я до сих пор не знаю, куда ее девать.

- Ну потому что тебе же надеть было нечего. Кто-то в конце концов должен был уже заняться твоим гардеробом. Ты даже замечать не будешь, что выглядишь, как непонятно кто! Твои оторванные рукава и рваные джинсы ведь компрометируют меня в глазах общественности как твою типа-девушку!

- Ну а я как твой типа-мужчина, не выгляжу разве полным лохом, когда ты носишься по всему магазину, подбирая мне рубашки?

- Да нет. Ты вспомни, как мы смеялись. Ты мне кричал из примерочной: «Вернись, я все прощу!»

- Это я помню. На нас все как на клоунов смотрели. Но мы с тобой ведь когда выходим куда-нибудь, как с ума сходим.

- Да когда не выходим тоже.

- Точно. По жизни ржём. Думаешь, это у нас какой-то корпоративный вирус?...

- Послушай, а что мы будем делать дальше? – неожиданно задала Бруклин вопрос, который не планировала. – Теперь, когда все кончилось? Сейчас ты приедешь, мы отработаем последний промо-тур… И что? Ведь даже контракт заканчивается с датой выхода последнего фильма.

Гилберт помолчал, потом неуклюже пожал плечами. Отросшие за несколько недель пряди в беспорядке подсыхали после купания и падали на лоб. А ведь его, наверное, опять остригут, подумала Бруклин, вспомнив его образ в фильме, который он ехал продвигать. В обычной жизни Гилберт был рад не то чтобы не стричься, а вообще и не бриться. Свою бороду сейчас он убрал только потому, что Нэнни пугалась и говорила, что чучел огородных она ужинами не кормит.

- А что, по-твоему, мы должны делать, - хмыкнул Гилберт и снова лег, разминая затекшее запястье. Задумчиво он смотрел в небо и слегка улыбался, когда говорил. – Да уж наверное, что-нибудь будем… Наберем себе проектов, каждый штук по десять, будем стараться убежать от стереотипа, который сейчас навешен на нас. Ты будешь выбирать роли проституток и прожженных стерв, я… не знаю, что угодно, только не идеального героя-любовника, не вампира, не подросткового кумира и чтобы эти чертовы линзы не носить!  Буду играть брутальных менов, пока меня будут брать на эти роли, а потом… Наверное, душевных гуру главных персонажей, которые появляются в ключевых сценах и наставляют на путь истинный, проникновенно смотря в камеру умудренными глазами бассетта…  Ты тоже, сначала будешь главной героиней, потом главной героиней в фильмах на тематику тридцатилетних, потом что-то типа «Секса в большом городе», а потом придет время играть маму главной героини, хотя тебе-то еще далеко до этого… Так и будем работать, пока роли есть. Наверное, через сколько-то месяцев после конца нашей саги нас с тобой «поссорят». Вот как все премии закончатся последние, как раз будет время. Представь, какая будет сенсация – почти развод года. Придется перетерпеть. Фанаты наши поплачут-поплачут, но со временем успокоятся, а мы пойдем дальше. Ты выйдешь замуж, конечно. Тебе же хочется. Не сразу, не скоро, возможно,  но обязательно за кого-нибудь хорошего. Я его как следует проэкзаменую, имей в виду – я очень строгий критик и первого встречного к тебе не подпущу. У тебя родится… еще несколько детей. Сколько захочешь. Дочка и сын, наверное. Бобби будет их очень любить, а Нэнни, как обычно, обожать и воспитывать. Вы будете встречать все вместе Рождество, День благодарения, все эти дела…  Да, Дэннис, конечно, женится на ком-нибудь – Нэнни тоже надо порадовать. Скорее всего, внуков она будет воспитывать одновременно с твоими младшими, и будет ворчать на невестку, когда никто не слышит, а на самом деле боготворить ее за то, что остепенила ее сыночка… Дэннис так и будет с тобой работать твоим личным телохранителем. Вы с ним будете вместе уезжать на рассвете, стараясь не разбудить детей, и одинаково спешить вечерами домой, где вас будет ждать такой шумный маленький детский сад и очередной Нэннин ужин за огромным столом, через который все будут кидаться фантиками от конфет.

- А ты? – спросила Бруклин, пытаясь поверить хотя бы в отдаленную возможность того, что рисовал ей Гилберт, который как будто всматривался перед собой в только ему одному видимый телевизор. – А что будет с тобой?

- Со мной? Ну, наверное, тоже что-нибудь будет… - он смешно пожевал губами, обернулся в ее сторону и снова уставился вверх. – Наверное, я когда-нибудь допишу свой роман. И не только допишу, но даже издам его. И он станет бестселлером. Хотя удивляться этому сейчас не придется – с моим именем бестселлером становятся даже трусы… А я напишу еще один. Или два. Или три. Сейчас у меня набросков хватит на целую эпопею. И я когда-нибудь смогу всем этим заняться. Даже до самых забытых своих замыслов доберусь, Брукс, когда-нибудь – честное слово! И буду писать сценарии. И сниматься в них. Возможно, даже попробую срежиссировать что-то, что написал сам. Может быть, кстати, я приглашу и тебя. Помнишь, я тебе обрисовывал в общих чертах один сюжетец? Он ведь почти готов у меня. Могли бы сыграть его вместе. У нас же с тобой химия, там, физика, биология, все дела. Снова всколыхнется пресса, конечно, будет писать романтичные статьи, вспоминая, какими мы были молодыми и страстно влюбленными, и ах, что же теперь сотворила жизнь с нами, некогда державшимися за руки и не скрывавшими своей нежности даже на людях… А мы будем сидеть под навесом между дублями, пить чай со льдом и перемигиваться, вспоминая былые дни, подробности которых так, наверное, и останутся между нами.

- И что же – ты ни на ком не женишься?

- Не знаю… - он задумчиво поворошил на голове волосы. - Да нет, наверное, женюсь все-таки. Вдруг я кого-нибудь встречу. Вдруг полюблю кого-то опять без памяти – чем судьба не шутит. Буду изводить тебя фотографиями первых зубов своих многочисленных детишек, которых несомненно захочу наплодить в изрядном количестве. Супруга моя будет возмущенно шипеть, когда мы будем встречаться семьями и она будет вынуждена наблюдать, как мы с тобой пикируемся и говорим как будто на своем языке, шутками, которых больше никто не понимает…  Может, я и разведусь с ней потом, кто знает. С любовью без памяти у меня напряженка. Я куплю себе домик где-нибудь в Корнуолле, на побережье. Дети будут приезжать ко мне на каникулы. Мои чаще, а иногда и твои. Может, и ты будешь навещать, твой муж будет приезжать с тобой, и у вас будет спальня под сводами крыши, как ты любишь.  А я буду писать свои тексты, сидя в кабинете с видом на океан… И время от времени ездить в Лондон. Ты же знаешь, я всей душой люблю Лондон. Я пропишу в завещании, чтобы меня ни в коем случае оттуда не увозили.

- Фу, Гилберт, ну разве можно думать об этом в твоем возрасте! – возмутилась Бруклин и несильно стукнула его по плечу. – Ты говорил о таких хороших вещах, а закончил совершенно неприлично!

- Так, между прочим, именно этим все обычно и заканчивается.

- Не смей говорить об этом со мной! Тем более перед отъездом! – Бруклин сама удивилась, отчего ее так задели Гилбертовы слова. – Даже не поднимай эту тему! Ты всего на пару лет старше меня – как ты можешь бросаться такими мыслями, как будто тебе 90 лет!

- Возраст, мой юный друг Бруклин, это не количественная величина, а качественная, - поучительно произнес Гилберт, поднимая вверх палец. - Мудрость не связана с количеством прожитых лет – она накапливается вместе с опытом и впечатлениями, из которых человек способен извлечь жизненные уроки.

- Гилберт, иди в жопу, сейчас же, писать роман, - подавив в себе желание чем-нибудь швырнуть в него, которое традиционно возникало, когда он напускал на себя маску умудренного опытом старца, Бруклин глубоко вздохнула, так и смотря на его светящееся в темноте лицо. – Нет, правда, напиши, обязательно закончи его. У тебя ведь наверняка так хорошо получится.

- Ты думаешь?

- Да, на полном серьезе. Ты так хорошо говоришь. Так умеешь формулировать. И слова находишь какие-то… правильные, какие нужно. К тому же ты уже вынес мне с ним весь мозг – не можешь же ты его взять и бросить! Обязательно допиши до конца.

Гилберт вздохнул, неуклюже пытаясь устроиться удобнее на жестком лежаке. Пластмассовые рейки уже уставили красные следы на его бледной, лишенной загара коже.

- Хорошо бы было так, как ты говоришь, - кивнул он без улыбки и осторожно взялся за ее коленку, выступающую с лежака. Бруклин только сейчас сообразила, что весь разговор нервно дергала этой ногой – Правда, насчет мозга ты мне льстишь. Нельзя просто так взять и вынести такой мозг.

- В смысле – его так мало, что и выносить-то почти нечего?

- Нет – его выносили столько раз, что у тебя развился непробиваемый иммунитет.

Его теплая, большая ладонь приятно контрастировала с ночной прохладой. Бруклин не хотелось шевелиться, не хотелось отвечать, просто хотелось продлить это неторопливое, спокойное мгновение, когда они бесцельно валялись в своем фактически общем саду и вели разговоры, в которых было не слишком много смысла, но было едва уловимое, редкое чувство надежного взаимопонимания.

- Гилберт, я не хочу, чтобы когда все закончилось, мы стали снова совсем чужими.

Почему-то стесняясь – хотя с чего бы ей стесняться дотрагиваться до него – Бруклин протянула руку и убрала с его лица влажные отросшие пряди. Он сморгнул, когда она дотронулась до его волос.

- А то знаешь, как мне иногда кажется. Что мы перестанем вместе работать, контракт закончится… и ты куда-нибудь исчезнешь. Не в буквальном смысле, конечно, а так, незаметно. Станешь заходить все реже, со временем перестанешь звонить.  И я только из интернета узнаю, что ты издал свой роман и он стал бестселлером. Мне станет неудобно приходить тебя проведать, потому что тебя либо не будет, либо ты будешь вдруг не один… А когда ты станешь не один жить, то построишь забор… И так мы постепенно станем, как старые знакомые. Встретимся случайно на какой-нибудь премьере, или встрече, или премии там. Ты меня спросишь – ну, как дела? Я тебе – нормально. А у тебя? – Да тоже нормально. Или как вот ты говоришь – штатно. Обрадуемся встрече, договоримся увидеться еще как-нибудь – и не увидимся, потому что почувствуем, что нам не о чем говорить и нас больше ничто не связывает…

Гилбертовы пальцы по-прежнему обхватывали ее ногу. Где-то вдали залаяли собаки.

А что он сейчас скажет, вдруг испугалась Бруклин. Вдруг он заметил. Вдруг он вспомнил, догадался, понадеялся, что больше такого никогда не повторится, и про себя порадовался, что совсем скоро жизнь так и разведет их в разные стороны?

- Осторожней, Брукс, - сказал Гилберт со своим фирменным выражением, когда почти невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно. – Как бы тебе не пришлось потом брать свои слова обратно.  Мы ведь с тобой сейчас самые близкие друзья друг у друга. Так сразу это явно не пройдет. По первости хотя бы по привычке будем друг к другу бегать. Кто знает, сколько это продлится. Скорее ты сама первая начнешь тяготиться, если  я прилеплюсь к тебе и буду приходить столоваться, как это водится. Будешь говорить, чтобы я наконец отстал и нашел себе другую какую-нибудь подружку и палочку-выручалочку.

Пауза затянулась, и она снова опустила голову. Гилберт улыбнулся и встал. Улыбка у него была такая, как будто он и так все понял.

- Иди ты в задницу, профессор, - наконец сказала Бруклин, потому что это был самый удобный выход из ситуации. – Об этом и будет твой роман? Учебник по психологической помощи «Как смотреть на мир положительно»?

- Нет. Это будет сложное философское произведение, наполненное многочисленными аллюзиями, гиперболами и метафорами, с разветвленной системой персонажей, нелинейной композицией и крайне гениальной основной мыслью.

- Ох ты ж блин. А как же я буду его читать?

- Действительно, тяжело тебе придется. По складам разве что. Ты ж все равно ничего не поймешь.

- Определенно. Но ты все равно подари мне. У меня бессонница часто, я буду использовать по назначению.

- О Боже, какая ты язва! – смех исказил непробиваемое выражение лица Гилберта. – Иди спи. «Спокойной ночи малыши» уже закончились.

- А я тренируюсь не спать, перед чтением твоей нетленки.

- Еще бы. Я так часто зевал, когда ваял ее, что не удивлюсь, если моя вечная сонливость передастся через текст тем несчастным, которые обречены на ее прочтение. Как у Кафки, знаешь? Правда, так, как он, я, наверное, не сумею…

- А у тебя по-прежнему на крышке ноутбука написана цитата из его дневника?

- Ну видишь, прогресс от этого налицо – ты запомнила, кто такой Кафка.

- Я очень люблю Кафку. Особенно грефневую.

Гилберт рассмеялся так громко, что испугался, что разбудит Бобби, и торопливо прикрыл рот рукой, нагибаясь от смеха.

- Честное слово, Брукс.  Я буду скучать. Правда, представляешь?  Пообещай, что пока меня не будет, ты не изменишься настолько, чтобы встретить меня холодно и воспитанно, как чужого, - его слова по сравнению с громким смехом казались почти шепотом.

Опускать взгляд было некстати; Бруклин часто заморгала, чтобы унять смущение.

- Пообещай, что не изменишься настолько, чтобы не захотеть приходить.

Гилберт сделал шаг вперед, нахмурился, и, кажется, так и хмурился, пока они обнимались на прощание - молча, удивленно и горячо.