Эдвард

Последний месяц моей жизни определяло то фото. То фото и обещание телефонного звонка.

После всего, что случилось, с тем, что я теперь знал, все, на чем я мог сосредоточиться – это на ожидании одного телефонного звонка от Беллы.

Того звонка, который она мне обещала.

Того звонка, которого я знал, что не дождусь.

Того звонка, который я буду вынужден совершить взамен.

Я говорил себе, что дам ей неделю. Сможет ли она услышать это в моем голосе? Поймет ли, что я скрываю от нее?

Но это был не телефонный звонок.

Это была всего лишь Белла, промокшая насквозь, у меня на пороге.

И я могу лишь надеяться, что вид Беллы, стоящей под дождем будет тем самым моментом, который отныне будет определять мою жизнь.

Слова, что лились из ее уст, парализовали меня. Все без исключения. Об ужасе того дня. И другие слова. О любви. Словно они рвались изнутри.

Я молчал. До тех пор, пока не мог этого больше выносить. До тех пор, пока не осталось ничего другого, кроме как поверить ей.

Мои руки на ней, убеждаются в том, что она настоящая.

Я держу ее в своих объятьях.

Я целую ее.

И недолгое время не было ничего, кроме нас.

Я оставил ее там. В своем доме. В своей постели.

Я сижу в машине, двигатель работает, голова лежит на руле. Размышляю, не позвонить ли и сказать, что заболел. Я знаю, что не могу. Не после двухдневной поездки в Форкс, превратившейся в недельную. Не тогда, когда мне осталось здесь работать от силы два месяца.

Я не хочу признавать то, чего я действительно боюсь. Быть вдали от нее сейчас – это одно, но по-настоящему я боюсь, что когда вернусь утром домой, ее там не будет.

Но если все получится, если у нас есть хоть малейший шанс, я не могу провести всю жизнь в слежке за ней. Я не могу ждать, что она уйдет от меня.

Она будет там, когда я вернусь.

Я сказал, что доверяю ей.

Она будет там, когда я вернусь.

Я включаю заднюю передачу и выезжаю со своего парковочного места.

Я еду на работу, думая только о хорошем. Убеждая себя в том, что она действительно здесь.

Я думаю о ее глазах. О том, что они совершенно не изменились. О том, что я надеюсь, что они никогда не изменятся.

Я думаю о ее губах. О том, что по ощущениям они точно такие же, что и раньше.

Я думаю о ее силе. О том, какая она упорная. О том, что меня не было там, чтобы защитить ее. Я гоню эту мысль прочь.

Только о хорошем.

Она любит меня. Она сказала это. Вслух.

Она хочет черничных блинчиков на ужин.

И после этих слов я почти поверил, что я для нее – то же, что и она для меня. Что это возможно.

Я прохожу в больницу через автоматические двери и впервые за все время, что работаю, я не оставляю свою личную жизнь по ту сторону дверей. Я не забываю о ней и не хочу забывать. К черту профессионализм.

Ее лицо стоит у меня перед глазами. Я могу лишь улыбаться.

- О, добрый вечер, доктор Каллен. Хочу предупредить, что нас ждет одна из тех ночей.

Это такие ночи, которые мне обычно нравятся. Которые занимают все время. Когда нет ни одной свободной секунды, чтобы подумать. Те, когда я изо всех сил выполняю свою работу. Причина, по которой я поступил в медицинскую школу. Причина, по которой я стал врачом. Причина, по которой я работаю с детьми. Словно я все же могу хоть как-то защитить ее. Такая ночь, когда я спасаю детям жизнь.

Я слышу гневные крики из комнаты ожидания. Мужской голос. Служба безопасности довольно скоро позаботится о нем.

Я едва успеваю переодеться в костюм, когда меня вызывают, чтобы проконсультироваться по поводу жертвы автокатастрофы. Маленькой девочки.

Я видел тысячи жертв автокатастроф. Тысячи. Мое сердце бьется ровно. Мои руки тверды. Мой разум спокоен.

Она еще даже не девочка. Просто младенец. И она изо всех сил кричит.

Она вся в крови, с головы до пят. Кровь меня не беспокоит.

Она громко кричит и колотит ручками всех, до кого может дотянуться. Крики – это добрый знак. Это значит, что она жива.

Найти источник кровотечения. Это всегда цель номер один.

Я кладу руки на ее крошечные плечики, и она успокаивается. Достаточно для того, чтобы медсестра начала стирать кровь.

И затем все становится ясно.

Это не ее кровь.

Кровь принадлежит матери, которая только что испустила последний вздох на операционном столе в нескольких палатах отсюда.

Я чувствую, что мой желудок бунтует.

Сегодня такая ночь, когда я теряю самообладание.

Я видел детей, умирающих от огнестрельных ранений. Я видел синдром детского сотрясения*. Но сегодня такая ночь, с которой я не умею справляться.

Я едва успеваю добраться до мусорного бака. Но ничего не выходит, кроме желчи.

Я опускаюсь на пол, прижимая руки к лицу.

И я знаю, что это не из-за маленькой девочки в этой комнате. Это из-за маленькой девочки, которая только что лишилась матери.

- Уходи отсюда, Каллен. В таком виде ты нам не нужен.

Он прав.

В ванной я сбрызгиваю лицо водой. Я похож на дерьмо.

За последние сутки я спал два часа. Кого я обманываю? Я целый месяц почти не спал, и это заметно.

Середина ночи, но мне нужно попить, поэтому я в темноте иду по коридору в ванную.

Я слышу приглушенные голоса из спальни родителей, поэтому останавливаюсь и слушаю. Они не ругаются, но они в ссоре уже несколько дней. Они замолкают, когда бы мы с Элис не оказались поблизости.

Элис говорит, что случилось что-то плохое, но я не знаю, что это.

Телевизор включен. Он включен уже несколько дней. Но они не разрешают нам его смотреть.

- Я не могу сделать этого снова, Эсме. Один раз уже было больше, чем я мог принять, и ты знаешь это!

Я слышу лишь ее плач, и от этого мне тоже хочется плакать.

У отца громкий голос. Он кричит и отказывается слушать. И от этого мне тоже хочется кричать. Мне хочется кричать на него за то, что он доводит маму до слез.

- Разве это хоть чем-нибудь отличается от того, что она сделала? Разве это хоть чем-нибудь лучше?

Я не знаю, о ком он говорит. Но я знаю, что он ненавидит эту «её». Я слышу это.

- Эсме, ты сделала свой выбор. – В его голосе не слышится уверенности, и я не понимаю, потому у него всегда такой уверенный голос.

И затем я слышу ее.

- Это был неверный выбор, Карлайл! Я сделала неверный выбор!

- Как ты можешь говорить об этом сейчас? А как же твой сын, Эсме?

- Мне все равно.

- Ты это не всерьез.

Но, похоже, что она говорит всерьез.

Я пытаюсь услышать ее ответ, но ее голос слишком тихий.

Она рыдает, и я гадаю – что же я такого сделал, что так расстроил ее.

Я забываю слушать, и затем отец стоит передо мной, глаза в красных прожилках.

- Эдвард, возвращайся в постель.

Я быстро разворачиваюсь и иду обратно по коридору, тихо, как мышь, так и не попив воды.

Я закрываю дверь в свою комнату и забираюсь в постель, пытаясь во всем разобраться.

Я пытаюсь слушать из своей комнаты, но ничего не слышу.

Я искоса смотрю на потолок, на звезды, которые, как я знаю, там, но в комнате темно слишком долго, и они больше не светят.

Я все еще хочу пить. Но это только предлог, чтобы снова выбраться из постели. Я украдкой выскальзываю из комнаты и слышу, что в доме все смолкло. Я на цыпочках крадусь в комнату Элис. Она спит с ночником и открытой дверью.

Я подношу лицо прямо к ее лицу.

- Элис?

Она не шевелится.

- Элис, проснись.

Она трет глаза и натыкается рукой на мое лицо.

Она двигается, и я ложусь рядом с ней.

- Эдвард, тебе приснился плохой сон?

- Да.

- Ты можешь остаться, но тебе стоило бы спать с ночником.

Мне восемь, и я слишком взрослый, чтобы спать с ночником.

Дорога домой слишком длинная и слишком короткая.

Я говорю себе, что она будет там. Она будет там.

Я медленно и беззвучно открываю дверь. В доме тихо и темно.

Я медленно иду в спальню, мысленно считая шаги. Пряча свой страх за числами.

Я распахиваю дверь.

И почти забываю, как стоять, потому что она там. Спит. Одеяла разбросаны. Волосы разметались по подушке.

Я медленно подхожу к постели, не желая разбудить ее. И в то же время, желая растолкать ее, и зацеловать со словами: «Ты осталась».

Я провожу рукой по ее лицу, не прикасаясь к ней. Я смотрю на нее. Дышит. Мирно.

Забраться рядом с ней в постель? Спать на диване?

Солнце почти взошло, и я оставляю ее там и иду в свой кабинет. Я достаю «Убить пересмешника» из запертого ящика стола. Я достаю фотографии, одну за другой.

Маленькая полоска черно-белых фото с сельской ярмарки. Рассказывающих историю нашего второго поцелуя. Который был больше похож на первый. О том, как я влюбился в эту девушку без плана.

И затем я достаю фото со дна стопки. Словно срываю пластырь.

Она была бы в шоке. Она будет в шоке.

Когда я прекратил кричать на отца настолько долго, чтобы слышать, слышать по-настоящему, его слова оставили меня сломленным и плачущим. Оставили нас обоих плачущими на полу его кабинета. И впервые за всю свою жизнь я почувствовал, что, может быть, понимаю его. Может быть, знаю его.

Он начал с самого начала. С их первого свидания. Как мама сказала, что хочет целую кучу детей, и что если он не хочет того же самого, может сразу уходить. Как он гадал, скольких несчастных она уже отпугнула той же фразой. Как он не ушел. Как с того дня принадлежал ей. Как хотел дать ей все. Как они поженились, будучи вместе всего месяц.

Как взбесились его родители. Угрожали прекратить платить за колледж. Угрожали ликвидировать его трастовый фонд. Угрожали отказаться от него. Что они тоже влюбились в нее. Что каждый, кто ее знал, не мог ее не любить.

Кое-что из этого он не смог рассказать мне словами. Ее дневники, запертые в сейфе в его кабинете, рассказали мне остальное. Самое трудное.

Я не мог злиться на него за то, что он прятал их от меня. Это было слишком болезненно. Слишком, чтобы пережить это снова.

Вместе мы договорились не рассказывать Белле. Какой смысл в том, чтобы рассказать ей? Это гораздо больше, чем один человек в силах принять. Мы приняли решение. Но это было до того. До того, как она все рассказала. До того, как обнажила душу.

Как я могу рассчитывать, что она будет честна со мной, когда сам скрываю от нее такое? Я не могу. Это нечестно по отношению к ней. Единственного секрета достаточно, чтобы разлучить людей.

Это был один секрет, который вел к другому секрету. Два секрета. Секреты, которые сами по себе имели огромную разрушительную силу. А вместе их достаточно, чтобы сломать человека. Даже такого сильного, как она.

И ни один из этих секретов не мой, чтобы рассказывать его.

Мне невыносима мысль о том, что она узнает их так, что узнал я.

Я в последний раз смотрю на фото в своих руках.

Мои родители. Невероятно молодые. С обожанием смотрят на красивого младенца, девочку, которую держат на руках. То, как они смотрят на нее. Вот как выглядит любовь.

И эти слова.

Веселого Рождества

Мира на Земле

От нашей семьи - вашей

С любовью,

Каллены

Карлайл, Эсме и Изабелла

Декабрь 1980 года

Я задерживаю дыхание.

Я складываю фотографии в стопку. Книга открыта. Слова, напечатанные на той странице.

«Я хотел, чтобы ты понял, что такое настоящая смелость, а не думал, что смелость – это человек с пистолетом в руке. Это когда ты понимаешь, что проиграл, не успев начать, но все равно начинаешь и доводишь дело до конца, несмотря ни на что».

На полях небрежный почерк Беллы, рядом со словами автора:

Если бы я только могла найти такую смелость

Она всегда у нее была. Смелость. Если бы только она могла это понять.

Я закрываю книгу. Засовываю ее в ящик. Крепко запираю фотографии внутри.

Я возвращаюсь к девушке, которая спит в моей постели. К женщине, которую буду любить всю оставшуюся жизнь.

Я так устал, что едва держу глаза открытыми.

Я медленно поднимаю одеяла, проскальзываю в постель и ложусь рядом с ней. Мне хочется обнять ее и прижать к себе. Мне хочется сделать ее своей.

Я даже не знаю, могу ли прикоснуться к ней. Я не знаю, каковы правила. Я не знаю, что разрешено. Я больше не знаю, кто мы есть. Сейчас. Я не знаю, кто мы есть сейчас.

Почему ты так далеко? Мне хочется кричать это.

И затем она переворачивается лицом ко мне, бормочет что-то, запутывается и хватается за меня своими маленькими руками.

Крепко спит.

- Эдвард.

Моя.

Сейчас моя.

*особо любопытные, go Wikipedia ;)

Перевод: helenforester
Зав.почтой: FluffyMarina