Эдвард

Я думал, что кроватка заставит ее позабыть о моем отце и Розали. Думал, она заставит ее понять. Я даже думал, что она вызовет у нее улыбку.

И она вызвала.

Она сделала гораздо больше, чем заставила ее улыбнуться. Если бы только любой спор можно было разрешить с помощью второй кроватки.

И секса после ссоры.

Сегодня вторник. Первый вторник за долгое время, когда отец не придет к нам на ужин. Он не звонил. Я не единственный упрямец.

Когда я прихожу домой с работы, на пороге стоят несколько больших коробок. Я открываю входную дверь и вижу несколько коробок поменьше в гостиной.

- Белла?

Ее голова появляется из кухни.

Я снимаю обувь и глазею на коричневые бумажные свертки.

- Немного закупилась в Интернете?

Она качает головой и широко улыбается. Я притягиваю ее к себе и прижимаюсь губами к ее губам. Она пахнет как конфетка.

- Это от твоего отца.

Ну конечно же. Разумеется. Он же просто король извинений с карточкой «Амекс»*.

- Я открыла одну. – Я пытаюсь прижать ее к себе, но она выворачивается из моих рук. Она что-то вытаскивает из картонной коробки, стоящей на кофейном столике.

Детское одеяльце.

Оно бледно-зеленое. И я ненавижу его.

Она достает второе одеяльце. Два одеяльца.

Ублюдок.

- Уверен, все это выбирала Элис. – Я похож на неблагодарного ребенка. И, может, так и есть.

Она вздыхает.

- Эдвард, разве сейчас это имеет хоть какое-то значение? – И то, как она произносит мое имя. Она уже простила его. И теперь козел отпущения – это я. За то, что таю злобу. На человека, который дарит детские одеяльца вместо того, чтобы просто извиниться.

Белла начинает разрезать канцелярским ножом еще одну коробку. Она явно ждала целый день, чтобы открыть остальные коробки. Она приятно взволнована, и мне не хочется все портить.

Я забираю у нее канцелярский нож до того, как она лишится пальца. Она смеется и подносит детские одеяльца к лицу. Моргая, наблюдает за мной.

И я открываю коробки. Много коробок с детскими вещами. Все вещи попарно. И, возможно, это привычное извинение. Но мне плевать. Этого недостаточно. Даже, несмотря на то, что она улыбается. И, возможно, я тоже улыбаюсь.

Я затаскиваю все наверх. Одежду, которая невероятно маленькая. Радионяни, подгузники, автомобильные сиденья.

Я тащу две кроватки, все еще в упаковке, прямо с переднего крыльца в гараж. По крайней мере, он мог спросить, что нам нужно, вместо того, чтобы скупать весь магазин.

Белла наверху, в маленькой комнате, сидит на полу, скрестив ноги, срезает ярлыки с одежды и укладывает ее в шкаф. У нее практически кружится голова.

Я стою в дверях и наблюдаю за тем, как она улыбается. Глядя на одежду.

- Ты позвонишь ему? – Она шепчет это.

- Нет.

- Эдвард…

- Он может поднять трубку, когда будет готов извиниться.

Ей это не нравится, но она не принуждает меня.

Мы едим вторничный ужин. Тишина и неловкость. И теперь я злюсь на него гораздо сильнее. За это. За то, что у него такой сильный контроль.

- Роуз не может иметь детей. – Не знаю, зачем я это говорю. Чтобы мне стало лучше. Или хуже.

- Что? – Глаза Беллы расширяются, прежде чем она закрывает лицо руками. – Ты не подумал, что стоило сказать мне это раньше, чем мы рассказали ей о том, что ждем ребенка и планируем усыновление?

Я тру лоб.

- Я не подумал об этом. – Очевидно. – Я не подумал, что ей будет не все равно. Она всегда говорила, что не хочет детей. Я не подумал, что это будет иметь значение.

- Ну, а это имеет значение. Разумеется, имеет. – Она выглядит смущенной.

- Она не говорит об этом. Я даже не думаю, что Элис знает.

- Но ты знаешь.

В воздухе висит вопрос, но она не задает его.

- Мне вообще не нужно было ничего говорить.

- Нет, тебе совершенно точно нужно был что-нибудь сказать. До того, как я выставила себя полной задницей. – Она крепко зажмуривается. – Я должна ей что-нибудь сказать. Извиниться за свою бестактность.

- Нет. Ты не можешь. Она убьет меня за то, что я рассказал тебе.

Она долго смотрит на меня, крепко задумавшись. Я пытаюсь прочесть ее мысли. Но не вижу ничего.

Она не опускает глаза, когда, в конце концов, соглашается оставить все как есть. И в них печаль, причиной которой я никогда не хотел быть.

Она очищает тарелки.

Я стою посреди кухни, как дурак. Она стоит перед раковиной. Прячется от меня.

- Белла, все нормально?

Она хватается за край кухонной стойки. Я наблюдаю за тем, как белеют ее костяшки. Она не оборачивается.

- Ты знаешь ее так, как я никогда не узнаю. Ты для нее тот человек. Я эгоистка, если не хочу, чтобы ты был у нее?

- Нет.

- Что «нет»?

- Ты не эгоистка.

Я вижу ее профиль, когда она качает головой.

- Тогда кто я?

- Честная.

Я неуверенно провожу пальцами вниз по ее руке, пока не накрываю ее кисть. Она заметно расслабляется, прежде чем поворачивает кисть ладонью вверх. Ее пальцы сплетаются с моими. Она тает в моих руках. Я крепко обнимаю ее. На кухне.

- Эдвард, мы эгоисты?

Может, мы и эгоисты. Но, возможно, эгоисты – неверное слово.

- Это нормально – хотеть.

Она терзает свою губу. Глаза закрыты.

- Мы хотим слишком много?

Она не ищет доказательств. Она хочет знать.

- Мы сражаемся за нашего ребенка. Думаю, так и должны поступать родители. – Так они и должны поступать в любом случае.

Я мою посуду. Упаковываю остатки еды. Она приготовила больше. На троих.

Но у него есть телефон. Он может позвонить.

Коробка с тортом стоит в центре холодильника, уголок слегка отогнут. Я поднимаю крышку, просто чтобы взглянуть. Вижу половину торта.

С кухни я вижу Беллу, она улеглась с книгой на диване. С той книгой.

Я несу белую коробку, держа ее двумя руками, и стою перед диваном до тех пор, пока она медленно не отрывает глаза от книги. Все ее лицо немедленно покрывается румянцем.

Я пытаюсь быть серьезным, но не могу.

- Белла, что это?

Она прикусывает губу и совершенно невинно смотрит на меня.

- Похоже на коробку с нашим свадебным тортом. – Она восхитительна.

- Я думал, ты говорила, что он отвратительный.

Она качает головой.

- Разве я такое говорила? Я не помню такого.

Я открываю крышку и ставлю торт на кофейный столик. Его основательно располовинили.

- Так что случилось с тортом?

Я пытаюсь не рассмеяться.

- Момент слабости во время беременности.

И мы оба смеемся. И он может не дожить до нашей годовщины, но это все равно смешно.

Она бежит на кухню и возвращается с двумя вилками.

- Это, черт возьми, лучший торт, что я когда-либо пробовала.

Мы доедаем его вдвоем. Я целую талый белый иней на ее губах.

И нам потребуется новый торт на первую годовщину.

Она прижимается ко мне, натягивая на нас одеяло.

- Почитаешь мне?

Я беру нашу книгу, открывая ее на странице с загнутым уголком. И читаю.

Помните, что убить пересмешника – грех.

Она останавливает меня, перелистывает страницы, отыскивая другой отрывок.

Я держу в руках пачку фотографий, пока она пролистывает страницы книги. Одно фото затмевает все остальные. То фото, которое не рассказывает историю нашего прошлого. Фото, которое символизирует нечто совершенно иное. Надежду.

Руки Беллы замирают. И когда я поворачиваюсь к ней лицом, она смотрит на меня.

Она переводит взгляд между моими глазами и глазами на этом фото.

- Что ты видишь?

Секунду я думаю.

- Я вижу тебя. – И я знаю, что это сумасшествие. Но это правда. Я смотрю на это маленькое лицо, на эти мутные глаза, и вижу Беллу.

Она ослепительно улыбается.

- Я тоже вижу тебя.

Она тоже видит меня.

Она вручает мне книгу.

- Харпер Ли?

И я читаю. Книгу, которую мы оба читали несметное количество раз. По совершенно разным поводам.

Я читаю до тех пор, пока она не засыпает. И даже когда она уже спит. Потому что в каком-то смысле, это самый первый раз.

Я смотрю на слова на странице. Те, которые – я знаю – она искала. Те, которые хотела, чтобы я услышал:

Ты никогда не поймешь человека по-настоящему, пока не посмотришь на вещи с его точки зрения,… пока не заберешься к нему под кожу и не прогуляешься там.

Я перечитываю эти слова снова и снова.

Но, возможно, я не хочу забираться под кожу к своему отцу. Может, это ему нужно это сделать. Увидеть все с моей точки зрения. Хоть раз в жизни.

Я смотрю на лицо Беллы во сне. Целую ее в лоб и молюсь о том, чтобы не стать как мой отец.

Вещей в маленькой комнате было больше, чем я от него ожидал. Гораздо больше. Но этого недостаточно. Если он хочет присутствовать в нашей жизни, в жизни наших детей, ему нужно научиться быть достойным человеком. Потому что это только начало. В жизни есть моменты, которые случаются только однажды. Моменты, которые нельзя вернуть.

Такие, как сказать родителям, что мы ждем ребенка. Он у нас один-единственный. И он испортил момент.

Я целую ее висок. Глаза. Вдоль челюсти. Пока она не просыпается. Я веду ее по лестнице в постель, у нее сонные глаза и спутанные волосы. Я помогаю ей раздеться и крепко обнимаю под одеялом.

- Белла, выйдешь за меня?

Она находит мои ноги своими ледяными пальцами. Скажи, что ты услышала меня. И я люблю эти ноги. Эти пальцы.

Когда мир затихает и сон уже близок, она находит губами мое ухо. Это хриплый шепот:

- Я подумаю.

Я обнимаю ее крепче.

- Слишком поздно.

Недели проходят, и я наблюдаю, как растет живот Беллы. Она красивее с каждым днем. Она краснеет, когда я говорю ей об этом и отмахивается, но это правда. И я хочу, чтобы она знала.

Мы проводим праздники с Элис и Джаспером в Сан-Франциско. Отец отклоняет их приглашение, ссылаясь на командировку. На Рождество.

Новый год незаметно приходит и уходит.

Директор детского дома выступала от нашего имени, но безрезультатно. Это раздражает. Нет, приводит в ярость. Сейчас ей год. Она провела первый год своей жизни в металлической кроватке в детском доме в самой бедной стране западного полушария.

Сегодня вторник. Я несколько месяцев не говорил с отцом. Я знаю, что упрям. Мне все равно. Он испортил вторники. Белла говорит с ним. Она не говорит этого, но думает, что я поступаю нечестно.

У меня выходной.

Мы спим. Лежим голыми в постели почти до обеда. Завернувшись в простыни и теплые одеяла.

Волосы обрамляют ее лицо, она теребит край наволочки.

- Вчера я обедала с твоим отцом.

Она смотрит на ткань, а не на мое лицо. Но мне не нужно видеть ее глаза, чтобы понять, о чем она думает. Что она со вчерашнего дня пытается рассказать мне об этом.

- Он спросил, понравились ли тебе детские вещи. – Она прикусывает щеку изнутри.

- Он не может купить извинение. Ему уже следовало бы это понять.

- Эдвард, он старается.

- Этого недостаточно.

Теперь она смотрит на меня. Смотрит на меня по-настоящему.

- Может, так и должно быть.

Завернувшись в простыню, она стягивает ее с кровати. Она вручает мне мой телефон, лежащий на тумбочке.

- Он был очень официален. Как всегда. Отчаянно пытаясь оставаться спокойным. Но я видела это, Эдвард. Как ему не все равно. Как он сожалеет. Как он одинок.

Проклятье. И, может, она играет нечестно. Но это не игра. И никто из нас никому не пожелал бы одиночества.

- Сегодня вторник, - говорю я так, словно это все объясняет. Словно она может читать мои мысли.

- Я знаю. – И, может, она действительно может.

Она забирает простыню с собой в ванную.

Я смотрю на белый потолок. Часть меня хочет злиться на него вечно. Но я знаю, что не могу. Не буду. Наш ребенок, наши дети заслуживают большего.

Моя мама уладила бы все задолго до этого, если бы все еще была здесь. И, несмотря на то, что, возможно, ей не следовало всегда оправдывать его поступки, она бы это исправила. Я не могу винить его за то, что он потерян без нее.

Я одеваюсь.

Я иду в маленькую комнату и захлопываю дверь. Я сажусь в кресло в углу. Я слышу, как выключается вода в душе. И скрип ступенек, когда Белла спускается вниз. Она оставляет меня наедине с собой.

Я смотрю на телефон. Набираю его номер. Мой палец зависает над кнопкой вызова, и я смотрю на экран до тех пор, пока он не гаснет. Я опускаю телефон в карман.

Под окном стоит маленький письменный столик. Антиквариат. Он принадлежал маме. Вчера его здесь не было. Что означает, что он был здесь. В этой комнате.

Я провожу кончиками пальцев по волокнам древесины.

Воспоминания о другом доме, другом городе и другой женщине, которая сидела и писала за ним.

Словно вспышки света.

На маленьком столике лежат две стопки писем. Две стопки писем, которые теперь обрели дом. Бумага, которая исписана словами для наших детей.

Белла неделями писала их. Я не читал ни одного. Они – не секрет, но личные. И она написала их не мне.

Я сижу на старом табурете для пианино, поджав ноги. На том самом, на котором мы с Элис кружились, когда были маленькими. Я разравниваю простой лист бумаги. Стучу ручкой по столешнице. В голове нет ни слова.

Двое детей, которые оба наши. Но еще нет. Я не писатель. У меня нет красивых слов. Но я могу написать письмо. Мой отец никогда не написал бы мне письмо. И никогда не напишет. Он бы сказал, что писать письма - было увлечением моей матери. Это не имеет значения.

Я могу написать письма своим детям.

Я не знаю, с какого письма начать.

Я осматриваю эту комнату, которая до краев набита всевозможными детскими вещами. Она не будет казаться полной, пока их обоих здесь нет. Жадность это или нет.

Один ребенок, у которого уже есть имя, лицо и характер. Один, который до сих пор тайна. Белла пока не хочет говорить о возможных именах. Я думаю, что она ждет того телефонного звонка. Звонка, который сделает нас семьей из четырех человек. Даже, несмотря на то, что одно не имеет никакого отношения к другому.

Писать любому из них страшно. Я стучу ручкой, пока этот звук не начинает меня раздражать. Кажется логичным сначала написать дату.

12 января 2010 года

И я стучу ручкой. До тех пор, пока бумага не покрывается маленькими черными точками. Сегодня двадцать четыре недели. Я представляю себе по десять маленьких пальчиков на руках и ногах.

Я знаю, что твоя мама писала тебе. Моя мама - твоя бабушка - тоже была писателем. Она писала слова везде, где могла. Ее письма стали ее наследством. Я так благодарен, что у меня есть эти частички ее теперь, когда ее нет.

Я надеюсь отдать тебе это лично однажды, когда ты будешь взрослым, и мы с твоей мамой начнем седеть. Возможно, когда ты будешь готов иметь своих собственных детей.

Я уверен, что слова твоей мамы гораздо более четко сформулированы и имеют более глубокий смысл, нежели мои. Я знаю, что у меня почти нечитаемый почерк, но ты заслуживаешь того, чтобы знать, как ты важен.

Я надеюсь, что у тебя ее глаза и ее сердце. Я знаю, что ты будешь сильным и смелым. Я надеюсь, что ты возьмешь от нас самое лучшее.

Я уже люблю тебя и не могу дождаться, когда тебя увижу.

Я не уверен в том, как подписаться. Стучу ручкой.

Папа

Я вырываю второй лист, и это письмо пугает меня даже больше. Потому что если я пишу ей, тогда она наша дочь. Что кажется все более и более невозможным с каждым прожитым днем.

У нас есть кроватка, а я боюсь кучки глупых слов. И это то, он чего он пытался нас уберечь. От этого чувства абсолютного отчаяния. Он хотел, чтобы мы не любили кого-то, кого у нас может не быть возможности иметь. Чтобы не полюбили кого-то до того, как у нас появится хоть какое-то право на это.

Я кладу ручку и пытаюсь представить время, когда наши дети выросли. Я надеюсь, мы доживем до него. Вместе. Я понимаю, что даже если мы доживем, даже если проживем вместе долгую и счастливую жизнь, мой отец, скорее всего, к тому времени умрет.

Я вытаскиваю из кармана мобильный и звоню. На этот раз я жму на кнопку вызова.

Он берет трубку с первого гудка.

Я краток. Приглашаю его на ужин. Он соглашается. Не извиняется. Этого я и жду. Я не могу винить его за то, что он предсказуем. Я не могу винить его за то, что он сломлен. И как бы мне ни хотелось понять, я понятия не имею, каково это – влезть к нему под кожу и прогуляться там.

Мои мысли прерваны пронзительным криком.

Мои ноги приходят в движение даже раньше, чем я понимаю что-либо умом. Дверь в маленькую комнату распахнута, и я тоже кричу.

- Белла!

Она отвечает мне сдавленным рыданием. И годы тренировок ничего не значат. Нет такой вещи, как спокойствие. Когда у меня в груди товарный поезд. Когда мои ноги летят вниз по лестнице.

И затем я вижу ее. На диване в гостиной. И даже, несмотря на то, что я бегу, спотыкаясь на ходу, я не могу добраться до нее достаточно быстро.

Одну руку она прижимает к животу, а второй вцепляется в свое лицо. На нем лишь боль. Мучительная боль.

В голове кутерьма. Подсчет. Статистика выживаемости.

Двадцать четыре недели.

Блять. Блять. Блять.

Мы даже не выбрали имя.

Этого не случится. Это не может быть по-настоящему.

Лишь крики. И затем больше нет никаких звуков. Только Белла. Моя Белла.

Не теряя ни секунды, я бегу на кухню и хватаю домашний телефон. Трясущимися руками набираю 911, пока мои заплетающиеся ноги пытаются бежать к ней.

Вся моя жизнь здесь, в этом мгновении.

Я бросаю телефон на пол, когда вижу то, что видит она.

*кредитная карта «Америкэн Экспресс»

Перевод: helenforester
Зав.почтой: FluffyMarina