Шины с ревом вгрызались в раскалённый песок, нарушая золотистую тишину.
Эдвард остановил машину почти у кромки воды. Рванул дверь, торопясь вдохнуть, избавиться от спазма, гнавшего его сюда. Ему казалось, что здесь он снова сможет мыслить ясно.

Сбросил обувь, прошёл к воде, чувствуя, как ветер треплет волосы, как мокрый песок ласкает ноги.

На пляже было безлюдно; вдалеке был слышен лай собаки, но никого видно не было. Эдвард оглянулся на свою машину - огромное, нелепое инородное тело на тонком песке. Присев на корточки, он погрузил пальцы в прозрачную воду, перебирая песок и мелкие ракушки. Ловкие движения складывались в аккорды, неуловимые, но знакомые, как собственное дыхание. Набежавшая волна заставила его покачнуться; мелодия прервалась, так и не оформившись.

Сердце странно сжалось от какого-то предчувствия; Эдвард словно взглянул на себя со стороны. Нужно было работать, работать упорнее, не обращать внимания на ежедневную головную боль, на окаменевшую спину.
Концерты начнутся в сентябре; ему необходимо было закончить программу. Эдвард проводил сутки за инструментом, но слышал лишь какофонию, хлеставшую по ушам, по нервам. Нужно было отдохнуть в начале лета, взять хотя бы неделю тайм-аута, но он работал, словно одержимый. Иначе он не умел.

С четырнадцати лет жизнь для Эдварда заключалась в черно-белых клавишах, в творениях великих, подчинявшихся ему с кажущейся лёгкостью. Конкурсы в Праге, Сиднее, Лидсе, награды, сдержанная похвала педагогов. С годами раскрылся и его талант как композитора; в программах, включавших произведения Рахманинова, Нильса Фрама и Брамса, появлялись и его собственные этюды. Во время их исполнения ещё сильнее билось сердце; эта ни с чем не сравнимая магия, словно ток, текла сквозь пальцы, метавшиеся по клавишам, сплетая звуки в историю жизни, любви, тоски и нежности.

Критики, поначалу скептически относившиеся к новому имени, впоследствии сравнивали Эдварда Каллена с писателем - настолько ясно чувствовалось это ни с чем не сравнимое повествование в его пьесах, без слов рассказывавших о том, что жило в сердце и ждало пробуждения.

Так долго Эдварду не нужен был никто и ничего - он был переполнен работой. Все, что владело его мыслями и сердцем, находило отражение в его музыке. Она заменила ему саму жизнь. У него не было друзей - лишь коллеги и люди, которых объединяло общее дело, педагоги, музыкальные функционеры. Родители-врачи, практиковавшие в Нью-Йорке, с теплотой относившиеся к сыну, но связанные бешеными графиками, не позволявшими видеться месяцами.

Он никогда не любил - мимолетные связи, тешившие его тело, но не затрагивавшие душу. Поклонницы, следившие за его жизнью не менее рьяно, чем за жизнью голливудской звезды, сливались для Эдварда в кричащую массу. Два цвета, чёрный и белый - лишь они вносили чёткость в его дни, придавая им смысл.

Эдвард хорошо помнил тот день, с которого и началось прозрение.

Год тому назад он репетировал свою программу, состоявшую теперь практически наполовину из его собственных произведений, с крупным лондонским оркестром, с которым уже не раз триумфально выступал на родине. Лица музыкантов были знакомы, в оркестре царила приятная, непринужденная атмосфера. В перерыве Эдвард увлёкся беседой с первой скрипкой, спокойным, интеллигентным человеком средних лет. Разговор шёл о программе, о нюансах исполнения, о сложном отрывке одного из этюдов.

Когда репетиция возобновилась, Эдвард ощущал невероятный подъем. Звуки лились непринуждённо, как дыхание, оркестр казался единым организмом, чье сердце билось в унисон с его собственным.

Внезапно резко взвизгнувшая скрипка и возгласы заставили Эдварда вздрогнуть и сбиться с такта; он поднял голову и увидел, как человек, с которым он ещё полчаса тому назад вёл оживлённый разговор, выронив ещё вибрировавший инструмент, оседает на пол. К музыканту бежали коллеги, кто-то вызывал скорую помощь.
Он умер ещё до приезда медиков. Еще около часа потрясённые коллеги не расходились; инструменты и люди молчали, не в силах постигнуть произошедшее.
Через два дня Эдвард присутствовал на похоронах. Он видел жену покойного и дочь-подростка, поддерживавших друг друга, видел друзей, не сдерживавших слез.

Трагедия, свидетелем которой он стал, вызвала в Эдварде странную, глубокую реакцию.

Он осознал, что с юности шёл лишь по краю жизни, не касаясь ее. Только музыка и вызываемые ею эмоции могли тронуть его; рядом не было никого, кто бы источал живое тепло, кому был бы важен человек, а не композитор, чья близость наполнила бы счастьем самого Эдварда. Он был одинок.

Жизнь продолжалась; в оркестре произошли кадровые перемены, программа была отыграна, как всегда, с грандиозным успехом. Эдвард уехал на мировые гастроли - любимое дело полностью владело им. Затем вернулся в Лос-Анджелес, где жил подолгу, отогреваясь на солнце. Но он уже не был прежним.

Эдвард слышал, как в машине надрывается брошенный на сиденье телефон. Почему-то сегодня ему было легче игнорировать тех, кто буквально разрывал его на части.
Он лёг на горячий песок и закрыл глаза. Шум воды успокаивал напряженные, как канаты, нервы. Солнце прорывалось под закрытые веки, танцевало на лице, на ладонях. Почему именно сейчас...

Впервые новая программа должна была представить Эдварда как современного композитора и состоять полностью из его собственных пьес, объединённых одной темой. Впервые был заключен контракт с Нью-Йоркским филармоническим оркестром.

И впервые Эдвард понял, что не сможет осуществить задуманное тогда, когда он был так близок к мечте.

Он многое переосмыслил тогда. Стал ещё острее чувствовать, тосковать по чему-то, чему не было названия. Чаще общался с родителями, старался поддерживать связь с теми немногими, кого он мог назвать друзьями, пока подготовка к программе, казалось, снова не отбросила Эдварда за грань его призрачного мира. Он почти мог прикоснуться к тому, к чему шёл эти долгие годы, ради чего жил вполсилы.

А теперь, здесь, на берегу океана, лёжа без сил под палящим солнцем, он признался себе, что пуст. Полностью.

В раскрытую на песке ладонь ткнулось что-то мягкое, влажное. Эдвард вздрогнул и открыл глаза. Собака. Молодой лабрадор вилял хвостом, заглядывая ему в глаза и подпрыгивая на месте.

- Привет, приятель, - тихо сказал Эдвард и улыбнулся. Пёс завертелся на месте, мягко подталкивая носом руку Эдварда и всячески изображая радость.

- Ты один? Не может быть... Эй, ты молодчина, только осторожнее! - Эдвард рассмеялся, гладя голову собаки, явно признавшей и в молодом человеке друга и пытавшейся лизнуть его лицо.

Эдвард встал, вытряхивая песок из волос и вглядываясь в казавшийся необъятным пустынный пляж.

- Где твой хозяин? - Собака села смирно, склонив голову набок.

- Нет, дорогой. Это не я. Ты потерялся?

Эдвард склонился к собаке, снова погладил ее.

- Пойдём пройдёмся. - Эдвард легко хлопнул ладонью по своей ноге; пёс двинулся рядом с ним по кромке воды, словно так и должно было быть.

Медленно бредя по песку, он думал о том, что отдал бы все, чего достиг лишь за то, чтобы эта собака была его; чтобы он был дорог кому-то так. Чтобы его ждали дома. Чтобы у него был дом, а не безликие, роскошные гостиничные номера и апартаменты. Тёплые руки, касающиеся его во сне. Сердце, отвечающее ему...

На пляже не было ни души. Эдвард волновался теперь по-настоящему. Что делать с собакой? Он не мог взять ее с собой... Но бросить ласкового пса на пляже было выше его сил.

- Откуда же ты взялся, малыш...

Пёс снова сел, почти прижавшись к ноге Эдварда, не выказывая ни малейшего беспокойства, лишь тихонько постукивая хвостом по песку.

Эдвард лихорадочно соображал: отвезти пса домой, накормить, позвонить... а куда? Быть может, его ищут уже...

- Поедешь со мной? - ласково спросил Эдвард, потрепав холку пса. - Нам обоим нужно поесть.

Пёс лизнул руку Эдварда.

- Эх ты, - рассмеялся молодой человек, ощущая, как где-то внутри развязывается тугой узел.

Поднявшись на ноги, Эдвард обернулся.

Прямо за его спиной стояла девушка. Длинные тёмные волосы, внимательные глаза цвета горького шоколада. Какая-то светлая одежда - Эдвард не мог разглядеть. Ее глаза - словно водоворот. От этого взгляда по спине прокатилась горячая волна; Эдвард молча смотрел на неё.

- Вы нашли Джерри? - Хрипловатый, спокойный голос. Пёс носился вокруг, подталкивая то Эдварда, то свою хозяйку.

Воздух звенел какой-то странной тишиной. Словно исчезли звуки, шорох океана, лёгкий ветер - незримый купол отгородил двоих от всего мира.

- Да... Простите... - еле слышно ответил Эдвард, не отрывая глаз от ее лица. - Я лишь хотел...

- Я знаю. - Нежная улыбка подсветила темные глаза. - Спасибо вам. Он постоянно сбегает.

- Нужно... быть осторожнее...

- Джерри знает, к кому можно подходить.

Эдварду казалось, что они говорят о чём-то другом. Девушка смотрела на него так, словно пыталась заглянуть в душу.

- Как вас зовут? - выдохнул Эдвард.

Девушка покачала головой, мягко улыбаясь.

Джерри носился как оглашённый, взметнув вихрь песка. Эдвард лишь на секунду отвёл глаза.

Он был совершенно один на пустом пляже.

С бешено колотившимся сердцем Эдвард сел на постели, отдышался. Ему ничего не снилось, нет. Просто неясное чувство, странная смесь тревоги и восторга вырвала его из объятий сна, хотя ему едва удалось задремать.

Он не помнил, как сел в машину и уехал домой с пляжа.

Рациональная его часть понимала, что ничего особенного не произошло. Огромный Sunset Beach только кажется пустынным в определенное время дня. Естественно, они не могли быть одни, это смешно... Очаровательный пёс, его хозяйка - такие же любители тишины. А все остальное - странная, словно остановившаяся атмосфера без времени, эти бездонные глаза...
Эдвард посмотрел на часы – четы
ре часа утра. Сон окончательно покинул его.

Сев к роялю, он мгновение смотрел на клавиатуру, толком не понимая, что делать. Закрыв глаза, Эдвард легко коснулся пальцами клавиш, разминаясь.

Мелодия возникла из ниоткуда. Вместо привычных аккордов - магическая вязь, заставившая горло сжаться.

Игра всегда была естественным состоянием для Эдварда, но то, что происходило сейчас, не имело названия. В этой мелодии было все - шёпот воды, любовь, щемящая нежность, надежда.

Аккорд оборвался. Тяжело дыша, Эдвард открыл глаза, вытер мокрое лицо. Несколько секунд смотрел на пустой нотный лист, а затем, схватив со стола ключи от машины, вылетел из дома.

Сейчас ему казалось кощунством снова бросать свою машину у кристальной воды. Эдвард спустился вниз; солнце поднималось, погружая все вокруг в странный розовый свет. Пляж был все так же безлюден. Было ещё довольно прохладно: Эдвард вздрагивал, обхватив плечи руками.

- Где же ты... - вырвалось еле слышно. Почему ему настолько необходимо было увидеть ту, чьего имени он не знал, кого видел лишь раз в жизни?

Почему он был уверен, что волшебство, создавшее неповторимую мелодию, было связано с этой женщиной, чей голос до сих пор звучал так близко?

Эдвард сжал переносицу. Он смертельно устал в этой гонке; его теперешнее состояние можно было объяснить этой усталостью, парализовавшей чувства и мысли. Лишь вчера на берегу ему удалось немного расслабиться, вот и все. Отсюда и нежданный прорыв утром. А все остальное...

Пожав плечами, он решил вернуться к машине, поехать домой. Записать набросок мелодии, перезвонить, наконец, своему менеджеру. Отработать пропущенное вчера время.

Вернувшись домой, Эдвард заставил себя выпить чашку кофе и сразу сел к роялю. Он ещё помнил этот трепет, эти чарующие звуки, вызвавшие слезы на его глазах.
Взяв нотный лист, он понимал, что должен делать. Нужно сделать черновой вариант, отработать его.

Через несколько минут Эдвард понял, что не в состоянии вспомнить ни одной ноты.

Мелодия была с Эдвардом все это время; он помнил струящиеся звуки, невероятную гармонию. Но он не мог работать с ней. Он впадал в странное оцепенение, лишь пытаясь записать ее; музыка жила собственной жизнью, не подчиняясь музыканту. Эдвард понимал, что уже не сможет переключиться. Он должен закончить то, что продиктовала ему какая-то высшая сила, которую он пытался игнорировать.

Измучившись за несколько дней совершенно, Эдвард вернулся на побережье. Его снова поразила пустынность обычно оживленного места, но размышлять здраво он не мог.
Сел у воды, как и тогда, не зная сам, чего ожидать.

Уже смеркалось, синеватая бархатная дымка окутала пляж. Волнение усиливалось; через мгновение Эдвард услышал шорох.

- Джерри! - крикнул он. Лабрадор бросился к нему, облизывая лицо и повизгивая.

- Мой хороший... Привет, малыш... - Эдвард не чувствовал ничего, кроме чистого, незамутненного счастья.

Джерри внезапно затих, улёгшись рядом с Эдвардом на песок и положив морду ему на колени, словно уступая сцену ещё кому-то.

Она подошла, словно появившись из ниоткуда, села рядом.

- Я ждал тебя, - еле слышно сказал Эдвард.

Девушка мягко улыбнулась, глядя Эдварду в глаза.

- Я здесь.

- Как тебя зовут? - Не думая, Эдвард коснулся ее щеки, отвёл в сторону темные волосы. Каждое движение, каждый жест были правильными. Так, словно иначе и быть не могло. Словно знаешь и ждёшь всю свою жизнь...

- Белла.

- Белла... - шепотом отозвался Эдвард. - Почему...

Эдвард не понимал, что хочет услышать. Слишком странно, слишком легко дышится сейчас... Слишком сильно ощущение дома... Своего места рядом с ней...

Джерри пошевелился рядом, но было тихо. Опять эта тишина. Словно снова остановилось время.

Эдвард взял руку Беллы, переплел свои пальцы с ее, коснулся губами тёплой кожи.

- Я ждал тебя... Так давно... Останься...

- Я останусь с тобой, - тихо сказала Белла. Ее темные глаза заполонили собой все вокруг.

Ничего не нужно было объяснять. Незримая связь была сильнее любых слов.

Эдвард не знал, сколько времени они провели на берегу. Минуту... час... вечность.

- Мне пора, - сказала Белла, поднявшись. Джерри вскочил, снова описывая круги вокруг них.

- Я смогу увидеть тебя снова? Белла, пожалуйста... Не оставляй меня так...

Эдвард был готов молить ее, лишь бы знать, что...

- Я останусь с тобой...

Голова раскалывалась, грудь словно сдавило тисками. Уже сутки Эдвард не покидал свой кабинет. Он вернулся тогда домой, не в силах избавиться от чувства утраты. Белла снова исчезла, как и в прошлый раз. Он снова проснулся ночью, ведомый странной силой, и снова феноменальная музыка не отпускала его. Лишь одно изменилось...

Эдвард писал. Он смог записать мелодию полностью. Больше никаких преград, никакого оцепенения. Только темные глаза, которые, казалось, были везде, наблюдая, ведя. Нежный голос, лёгкие прикосновения... Любовь... «Я останусь с тобой... Не будет ни времени, ни пространства... только мы...»

Во время работы над программой, Эдвард возвращался на побережье каждый день, оставаясь подолгу, вглядываясь в прозрачный воздух. Лето угасало; в жаре уже была мягкость, присущая концу августа. Предзакатное солнце иначе отбрасывало тень на шёлковый песок. Больше не было ничего.

Была лишь музыка.

«La canzone di Bella” погружала концертные залы в благоговейную тишину. Наградой музыканту становились слезы на глазах слушателей. А Эдвард... В каждом городе по всему миру, в каждом зале он искал другие глаза, полные неизбывной нежности, так и не отпустившей его. Каждая нота была данью ей... Каждый вздох, каждое движение - для неё...

- Я еду домой. Мне необходим отдых.

- Эдвард, сейчас это невозможно! Ты можешь получить то, о чем и мечтать не мог... О чем не мог мечтать никто из современников, одумайся!

- Я. Возвращаюсь. Домой. - Сцепив зубы, Эдвард, словно торнадо, метался по апартаментам, собирая вещи.

Он приехал в Лондон поздно ночью, один. Его никто не встречал: привычная ситуация.
Взяв такси, Эдвард добрался до своей городской квартиры и рухнул в ледяную постель.

Утром, проигнорировав разрывавшийся телефон, он решил выйти на пробежку, чего не делал уже очень давно. Просто провести день так, как хочется. Сделать вид, что нет одиночества, нет этой сладкой боли в сердце, вызываемой звуками музыки. Нет тоски, прочно поселившейся в душе.

А есть свежий воздух, какое-то странное и радостное предчувствие, пульсирующее в венах.

В парке было малолюдно; женщина с коляской, пожилой мужчина, неспешно прогуливающийся под тенью деревьев.

Эдвард надел наушники; в том, что «La Canzone di Bella” сопровождала его везде, не было ни капли тщеславия. Он не считал эту музыку своим достижением. Он был лишь посредником, получившим подарок неизмеримой ценности. Никто не поверил бы в то, что происходило в дни, предшествовавшие рождению этого шедевра. И Эдвард никогда не позволил бы себе дать чужим мыслям, чужим взглядам даже прикоснуться к тому, что он сохранил глубоко в себе.

Музыка набирала силу; Эдвард бежал, чувствуя прибывающее спокойствие, уверенность. Солнце светило все ярче, наполняя душу ликованием.

Через какое-то время Эдвард остановился, тяжело дыша и усмехаясь собственной усталости. Он теряет форму...
Внезапно что-то подтолкнуло его
сзади. От неожиданности Эдвард покачнулся и упал на траву.

- Джерри?!...

- Простите... Бой, в сторону... Простите, ради бога... Он ещё совсем молодой... Бой, отойди...

Эдвард смотрел в лицо девушки, отогнавшей щенка лабрадора, пытавшегося обнюхать его лицо. Она протянула ему руку, помогая встать.

Солнце слепило его. Он видел лишь темные волосы, сияющие карие глаза. Чувствовал тёплую ладонь в своей.
- Белла...

- Мы знакомы? – Девушка улыбнулась. Эта улыбка была другой. Смущенной, настоящей, полной жизни.

Не выпуская ее руки, Эдвард покачал головой.

«Не будет ни времени, ни пространства... Будем только мы...»