Твоя ладонь как зеркало судьбы.
По линии руки прочесть желая,
Ты жаждешь знать, что будет впереди,
Куда ведет той линии кривая.
Зачем нужна нам линий тех игра,
И как понять: пора проститься или ждать утра?
Что хочет «завтра» от меня?
Важно ли то, что вижу я,
Раз игру не я веду?
Где же нам провести черту?
Где, скажи, провести черту?
Что б «завтра» ни ждало от меня,
Все ж я здесь, свободен я,
Волен знаки сам читать –
Моя черта.
поэтичный перевод «Where Do We Draw the Line» by Poets of the fall
По линии руки прочесть желая,
Ты жаждешь знать, что будет впереди,
Куда ведет той линии кривая.
Зачем нужна нам линий тех игра,
И как понять: пора проститься или ждать утра?
Что хочет «завтра» от меня?
Важно ли то, что вижу я,
Раз игру не я веду?
Где же нам провести черту?
Где, скажи, провести черту?
Что б «завтра» ни ждало от меня,
Все ж я здесь, свободен я,
Волен знаки сам читать –
Моя черта.
поэтичный перевод «Where Do We Draw the Line» by Poets of the fall
Ожидать, что жизнь будет относиться к вам хорошо,
потому что вы хороший человек,
все равно что ожидать, что разъяренный бык не нападет,
потому что вы вегетарианец.
Шари Р. Барр
– Подъем, дорогуша!
Кабинет одновременно заполнил яркий белый свет и громогласный голос Миранды – старшей медсестры, которую мы за глаза называли Мамушкой. Если бы вы могли лично пообщаться с этой эпичной дамой минут пять, то сами поняли бы, чем она так похожа на героиню из «Унесенных ветром».
Дело тут не только в цвете кожи и дородных габаритах. Миранда была счастливой обладательницей сотни платков, которые повязывала на голову на африканский манер, и богатой мимикой, которой умело пользовалась, давая наставления (в том числе и нашему «главному») или бросая очередное колкое замечание. Именно Миранда была настоящим «боссом» и душой родильного отделения, где проработала лет тридцать.
– Давай-давай, пошевеливайся, Эдвард. Тебя там ждет двойной подарок.
– Опять две роженицы сразу? – щурясь от непривычного света и широко зевая, уточнил я, больше для того, чтобы потянуть время.
– Нет, двойняшки, – с улыбкой в голосе пояснила Миранда.
Я потянулся, окончательно проснувшись, и только тут вспомнил, что после душа так и не надел чистую форму – просто обмотал вокруг бедер полотенце и, рухнув на диван, мгновенно вырубился.
Теперь же оно сползло на пол, обнажив все. Ну буквально все!
Сгорая от стыда, я вскочил и, рывком подняв чертово полотенце, кое-как прикрыл им причинное место. Не то чтобы я страдал повышенной скромностью, но и демонстрация детородного органа всем подряд к моим вредным привычкам не относилась.
– Гляньте-ка на него, как взвился! – хохотнула Миранда, подбоченившись. Я встретился с ней взглядом и тоже рассмеялся. – Напрасный труд: все, что нужно, я рассмотреть успела. Но то я, меня-то уж ничем не удивить, а если бы кто-то из девчонок-медсестер зашел? Чего это тебя на стриптиз вдруг потянуло? Или похвастаться решил, негодник? – она прищурилась и шутливо погрозила мне пальцем.
– Сил не было форму искать. Ты же понимаешь.
– Да понимаю уж, как не понять, – тяжело вздохнула Миранда.
Мы с минуту помолчали, погрузившись в мрачные воспоминания о событиях этой ночи.
– Ну ладно, чего уж теперь, – махнула она рукой. – Все хорошо, что хорошо кончается. Ты давай умойся, кофе, что ли, по-быстрому выпей, а я пойду форму чистую для тебя найду.
– Сколько я проспал? Часа два?
– Ага, как же, держи карман шире! Минут сорок, а то и меньше: я же не знаю, сколько ты в душе плескался. – Широкое лицо Миранды осветила игривая улыбка.
– Звучит так, будто ты хотела бы поплескаться вместе со мной, – принимая правила ее игры, выдал я.
– А то как же, красавчик. И будь я лет на двадцать моложе, мы бы поплескались, можешь даже не сомневаться! Ух, как бы мы поплескались!
Миранда театрально похлопала ресницами и, гордо расправив плечи, выплыла в коридор – удивительно грациозно для своей комплекции.
♀+♂=☺
С пациенткой непременно возникнут какие-то сложности – это я понял сразу, как только выяснилось, что за время беременности она ни разу не была на приеме у врача, не делала УЗИ и не сдавала анализы. Даже о том, что у нее двойня, она узнала несколько минут назад, когда ее подключили к аппаратам.
Неплохие жизненные показатели каждого плода и то, что пациентка не производила впечатление законченной наркоманки и алкоголички, снижало шансы возможных патологий – это не могло не радовать. Однако тот факт, что мы явно имеем дело с чокнутой хиппи или просто с чокнутой дамочкой, порадовать уже не мог. Мой богатый опыт говорил о том, что в процессе родов с такими пациентками обязательно случается какая-нибудь жопа.
Вопреки опасениям, все шло гладко, разве что чуть быстрее, чем я того ожидал. Наша странная пациентка Мэри вела себя безупречно: в точности следовала всем моим указаниям, не паниковала, не жаловалась на боль и усталость. Несмотря на неполные двадцать три года и первую беременность, от нее исходила та внутренняя сила, спокойствие и уверенность, которые можно встретить только у опытных матерей, да и то далеко не у всех.
Поэтому к моменту рождения первого ребенка – мальчика – я не только и думать забыл о своих дурных предчувствиях, но даже успел проникнуться к Мэри уважением.
– Ваше счастье весит два килограмма восемьсот тридцать граммов, – обрадовал я ее привычной фразой.
Именно так я объявлял вес каждого младенца с того самого момента, как впервые принял роды самостоятельно. Тогда эти слова вырвались у меня случайно, но все же возникли не на пустом месте и были сказаны не ради пафоса. Ну хорошо, не только ради пафоса.
Мой отец был акушером-гинекологом, мать – педиатром во втором поколении. Родители были не из тех, для кого профессия врача – всего лишь работа, не хуже и не лучше любой другой, но из тех, для кого это образ жизни и образ мышления. Сколько себя помню, я всегда интересовался медициной (перебинтованные конечности у Бэтмена и полостная операция на Винни-Пухе считается медициной, ведь так?) и знал, что пойду по их стопам. Часть этого я впитал еще с молоком матери, часть – дома, дыша одним с родителями воздухом, слушая их увлеченные беседы о рабочих буднях. Когда все детство и юность вы проводите бок о бок с врачами, горящими своей работой, шансы, что огонь не перекинется на вас, ничтожно малы.
Я рано узнал, откуда берутся дети, чем тут же поспешил поделиться с одноклассниками, для большей убедительности прихватив из дома научный журнал с откровенными фотографиями родового процесса. Видимо, наша учительница посчитала, что для восьмилеток информация слишком уж шокирующая, потому что на следующий день меня вместе с родителями пригласили в кабинет директора для разъяснительной беседы.
Именно там, громко сопя и ковыряя носком ботинка серо-грязный ковер с проплешинами, на вопрос директора, зачем притащил в школу это «непотребство», я ответил, что хочу, как папа, стать акушером-гинекологом.
Слова, в тот момент сказанные не слишком осознанно, все же глубоко засели в моей голове, постепенно перерастая в убеждение, а затем и в стремление. Ту историю родители вспоминали часто: сначала просто со смехом, как забавную шалость их единственного сына, а позже, убедившись, что отказываться от выбранной в восемь лет профессии я не собираюсь, – еще и с гордостью.
Когда я учился в медицинской школе, мне на глаза попалась статья с заголовком «Сколько весит счастье?». Она была посвящена теме снижения веса, и читать я ее не стал, но ответ на этот вопрос сам собой возник в голове: счастье весит ровно столько, сколько весит ваш ребенок. Было мне тогда немного за двадцать, и становиться родителем не входило в мои планы на ближайшие лет десять, но меня растили с мыслью, что дети – главное счастье в жизни каждого человека. Я искренне верил в это тогда, верю и теперь. Может быть, теперь даже больше, чем прежде.
Эта самая мысль вырвалась на свободу, когда я, умирая от радости и гордости за самого себя, положил своего первого новорожденного на живот его матери:
– Ваше счастье весит три килограмма семьсот граммов, – дрожащим от волнения голосом сообщил я.
– Спасибо, – улыбаясь сквозь слезы, поблагодарила она.
Я и сам едва не разрыдался от переполнявших меня чувств. В то время я был настолько впечатлительным, что, делая УЗИ и видя слезы счастья в глазах будущих родителей, и сам подчас не мог совладать с эмоциями.
– Простите, чертова аллергия совсем замучила, – изображая чихание и вытирая увлажнившиеся глаза, извинялся я.
Годы работы мало что оставили от того излишне чувствительного и немного пафосного паренька. Но даже сейчас, в тридцать девять лет, будучи сертифицированным врачом с легким налетом цинизма, я по-прежнему считаю, что рождение ребенка – это главное чудо. Просто теперь мне доподлинно известно, что даже чудо приходит в наш мир через боль и кровь.
– Два восемьсот? Это не слишком мало? – обеспокоенно спросила Мэри, приподнимая голову и ища взглядом своего сына, которого все еще осматривал Джаспер Уитлок, лучший неонатолог, с которым мне доводилось работать. И говорю я так вовсе не потому, что мы много лет дружим.
– Нет, для многоплодной беременности очень даже неплохо, – заверил я.
– С ребенком все в порядке, – подтвердил Джаспер.
Закончив осмотр, он передал новорожденного медсестре и повернулся к нам. Во всей его позе угадывалось напряжение, взгляд – сосредоточен и хмур. Не нужно было хорошо знать доктора Уитлока, чтобы понять: его тело ведет сейчас серьезную борьбу с усталостью. Сутки без сна – обычное дело, но эта ночь выдалась слишком уж насыщенной и драматичной.
Я и сам чувствовал, как бастует моя поясница – пока еще скромно и неясно, – чувствовал, как начинает гудеть в голове. Не самое приятное состояние. Особенно, когда в твоих руках находится чья-то жизнь.
– А теперь нам нужно еще немного потрудиться, чтобы родить второго малыша, – мягко сказал я и ободряюще улыбнулся пациентке, хотя мой личный уровень бодрости стремился к нулевой отметке. – Ты готова, Мэри?
Она ничего не ответила, закусив губу от боли, но уверенно кивнула.
Однако, осмотрев Мэри, я понял, что «немного потрудиться» не получится. Трудиться придется много, и в основном мне.
Хьюстон, у нас чертовы проблемы! Ну что за долбанная ночка?!
– Мэри… нет, погоди, не тужься. Постарайся не тужиться, Мэри! – я сжал ее руку, заставляя посмотреть на меня. – Когда родился первый ребенок, в матке стало много места, и второй малыш перевернулся. Теперь он лежит поперек.
– И что это значит? – продолжая кусать губы, со стоном спросила она.
– Ничего такого, с чем бы мы не справились. Мы просто сделаем кесарево.
На лице Мэри отразился страх – настолько глубокий и сильный, что затмил собой боль схваток.
– В этом нет ничего страшного, с тобой и ребенком все будет хорошо.
Мой голос прозвучал достаточно твердо и убедительно, однако, вместо того чтобы успокоиться, пациентка зажмурилась и помотала головой.
– Нет, нет, нет! Никакого кесарева, никаких операций! Наша вера запрещает такие вмешательства. Дети должны приходить в этот мир естественным путем.
Религиозные фанатики? Чудненько! Только этого мне сегодня и не хватало.
– Да, согласен, дети должны приходить в этот мир естественным путем, – сказал я вкрадчивым тоном, каким обычно говорят с ребенком или умственно неполноценным человеком. Возможно, не самое лучшее решение, однако иначе мне не удалось бы скрыть свою злость и раздражение. – Но гораздо важнее, чтобы дети рождались живыми и здоровыми. Чтобы твой ребенок родился живым и здоровым. Без операции тут не обойтись, понимаешь, Мэри?
– Я понимаю, но нет. Это невозможно, и этого не будет! Я не дам своего согласия. Не дам! – она снова отчаянно помотала головой. Мокрые от пота волосы прилипли к лицу, дыхание стало частым и поверхностным.
– Мэри, пожалуйста! – мои эмоции тоже начинали прорываться наружу.
– Нет, вы не понимаете! Если я сделаю это, муж убьет меня! – выкрикнула она и разрыдалась, сотрясаясь всем телом. Это был уже не страх – это был ужас. – Убьет или выкинет на улицу вместе с детьми. А мне некуда пойти. Некуда! Ему и так не понравится, что я оказалась в больнице. Мне стало плохо на улице, и кто-то вызвал скорую. А так нельзя! Все наши женщины должны рожать дома, должны…
– Ты хоть понимаешь, что ты и твой Бог сейчас убиваете ребенка?! – звеневший от злости голос Джаспера заглушил тираду Мэри.
– Джас! – я обернулся к обычно сдержанному и спокойному другу и бросил на него предостерегающий взгляд.
Я был согласен с ним, но подобные высказывания могли дорого ему обойтись, да и эффект на пациента имели обычно противоположный желаемому. Вместе с тем трудно было осуждать Джаспера за его несдержанность, зная, что всего пару часов назад он долго и упорно боролся за жизнь новорожденного малыша, который едва не умер, еще не успев родиться.
Мне и самому хотелось как следует встряхнуть Мэри со словами: «Что же ты делаешь, дура?! Что же это за Бог у вас такой?!»
Нет, я не был атеистом, но только до того момента, когда религия начинала пересекаться с медициной, угрожая жизни и здоровью людей.
До сих пор четко помню самый первый раз, когда мне оказалось категорически не по пути с вероисповеданием моих пациентов.
Это была супружеская пара ортодоксальных мусульман. Женщину привезли к нам с небольшим кровотечением и схватками. Еще в приемном отделении муж пациентки силой оттащил меня от нее, требуя, чтобы роды принимала женщина-врач. По иронии судьбы все три сертифицированных врача-акушера и четыре резидента в нашей клинике – мужчины, так что при всем желании удовлетворить его требование было невозможно.
Я максимально спокойно выслушал его угрозы убить меня, после чего молча развернулся и ушел к пациентке. За то время, что я потратил на ее благоверного, жизненные показатели роженицы и плода настолько ухудшились, что требовалось экстренное кесарево. Я не имел права делать что-то без их согласия (строго говоря, сама пациентка и не была против: трудно возражать, когда ты находишься в полубессознательном состоянии), но, поразмыслив с минуту, решил, что мне легче будет договориться со своим страхом и карьерными амбициями, нежели с совестью. Стараясь не думать о том, что, возможно, уже сегодня меня уволят или убьют, я провел кесарево, чем спас жизнь матери и ребенка.
И какими, вы думаете, были самые первые слова новоиспеченного папаши, когда я, собравшись с духом, вышел его обрадовать?
– Хвала Аллаху!
«Ну да, ну да, конечно, – подумалось тогда мне. – А не твоя ли слепая вера в этого самого Аллаха едва не стоила жизни твоей жене и сыну?»
– Кесарево – это ведь хорошо? – вслед за молитвой неожиданно спросил он. – Это значит, что вы не видели… эм… самого главного, ведь так?
Мне потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, о чем сейчас толкует этот странный человек.
– Вы имеете в виду вагину? – уточнил я, прерывая напряженное молчание.
Даже черная пышная борода не смогла скрыть судорогу, пробежавшую по его лицу при этом слове. Меня вообще всегда удивляло, насколько мужчины боятся произносить его вслух. Если, конечно, речь идет не о какой-нибудь сальной шутке, сказанной в кругу друзей за кружкой пива.
Я с трудом поборол в себе мстительное желание громко и четко повторить «вагина» еще раз десять, чтобы у чувака, который явно ничего не знал о процессе родов, случился нервный тик. И как бы ни было велико мое желание сказать, что я не только видел «самое главное» место его жены, но и вводил туда пальцы, благоразумие все же взяло верх. Поэтому я не стал его разочаровывать – пусть и дальше пребывает в счастливом неведении и в мире со своим Аллахом.
Обмануть мужа той пациентки было не сложно. Но обмануть мужа Мэри невозможно: шрам после кесарева никуда не денешь. Я не был знаком с этим придурком, но уже ненавидел его. Если бы Мэри рожала дома, как того хотел он и его Бог, ни у нее, ни у второго ребенка не осталось бы ни единого шанса.
Реакция Мэри на слова Джаспера оказалась даже хуже, чем я опасался. Она дернулась в сторону, кажется, всерьез намереваясь убежать, но ее задержали провода приборов, подсоединенные к животу. Я успел схватить Мэри за плечи и прижал их к койке.
– Спокойно, спокойно! Никто не будет ничего делать против твоей воли. – А как бы хотелось, черт возьми, как бы хотелось! – Но послушай меня, просто послушай. Может быть, именно ваш Бог сделал так, что сегодня ты оказалась в больнице? Он послал тебя сюда, потому что знал: без помощи врачей тебе не справиться. Может быть, это Божий промысел? А ты сейчас отказываешься от этой помощи и идешь наперекор Богу. Ни один Бог не желает смерти своим детям.
Я ни разу не был ни на одной церковной мессе и понятия не имел, какие сладкие речи обычно льют богослужители в уши прихожан, но надеялся, что говорю сейчас на понятном для пациентки языке. Надеялся, что мои слова звучат достаточно убедительно и логично, даже для ее затуманенного религией и страхом разума.
Мэри затихла, перестав плакать. Она все еще отрицательно качала головой, но уже не так уверенно – я понял, что на верном пути. На ее лице отразилось сомнение: она явно вела борьбу с самой собой, взвешивая все за и против. Мне требовалось всего лишь немного времени, чтобы склонить чашу весов в нужную сторону – единственно правильную сторону.
Вот только времени у меня не было.
Прибор, считывающий жизненные показатели плода, издал тревожный сигнал, сообщая о том, что частота его сердечных сокращений медленно, но неуклонно падает. У меня оставались считанные минуты на то, чтобы что-то предпринять. И тратить драгоценное время на болтовню было бы преступлением.
– Эдвард! – голос Джаспера, в котором отчетливо слышался призыв «Сделай уже что-нибудь!»
– Доктор Каллен? – голос медсестры Джейн, холодный и равнодушный, как звон медицинской стали.
– Делаем комбинированный акушерский поворот¹, – решился я. Мне не нравился этот вариант, но другого попросту не было. – Обезболить. Быстро! И еще мне нужен аппарат УЗИ.
Успокаивающе поглаживая руку Мэри, которая снова начала громко плакать, я бросил взгляд через плечо – Джейн все еще стояла на месте, будто не понимая, за что ей взяться в первую очередь.
Господи, как можно быть такой нерасторопной идиоткой?!
– Я сказал обезболить! Живо!
Очень вовремя подоспевшая Миранда без лишних промедлений взялась за ампулу с артикаином и шприц.
– А ну-ка посторонись, деточка, – с ласковой свирепостью в голосе распорядилась Миранда, своей внушительной фигурой оттесняя в сторону миниатюрную Джейн. – Займись лучше аппаратом УЗИ. Да побыстрее!
В родильной возникло оживление, которое со стороны можно было принять за бестолковую суету, но на самом деле все тут четко знали свои функции и слаженно их выполняли. Ну, может быть, за исключением Джейн.
Пока я в ускоренном темпе мыл и дезинфицировал руки, Миранда стояла рядом, держа наготове пару стерильных перчаток, и зудела о том, как ей надоели ни на что не годные новенькие медсестры; о том, как она надеется, что раз Господь свалил их на ее бедную седую голову, то в придачу он ниспошлет ей и терпение, чтобы она никого из них не прибила сгоряча. Странно, но ее монотонное ворчание действовало на меня самым лучшим образом, помогая сосредоточиться и настроиться.
– И знаешь что, мой мальчик. На твоем месте я бы занялась чисткой кармы. Сегодняшняя ночка говорит о том, что она у тебя порядком засорилась, – многозначительно изогнув бровь, заключила Миранда.
В ответ я только усмехнулся, качая головой. Все мои мысли уже были целиком и полностью заняты предстоящей процедурой.
Комбинированный акушерский поворот использовался редко, а с жизнеспособным плодом – почти никогда, слишком рискованно это было. Но что еще мне оставалось? Только делать то, что умею, то, что могу сделать, отложив на потом все сомнения и страх собственными руками убить ребенка, с которым ничего не случилось бы, проведи я кесарево.
Проверяя, подействовала ли местная анестезия, я вкратце объяснил перепуганной насмерть Мэри, что сейчас буду делать.
– Я помогу тебе, но и ты должна помочь мне. Дыши спокойно и ровно, расслабься и не двигайся, хорошо? – она кивнула, но тут же громко всхлипнула, услышав теперь уже непрерывный тревожный сигнал приборов, говорящий о том, что жизненные показатели плода упали до критических отметок. – Нет, Мэри, нет. Все будет хорошо, верь мне. – Я ни черта не был в этом уверен, но прямо сейчас должен был успокоить пациентку. – Ты мне веришь?
Мэри снова кивнула. Она запрокинула голову назад и, закрыв глаза, задышала ровнее.
Когда все было сделано, и девочка – заметно меньше своего брата – наконец родилась, мне показалось, что она мертва. Я перерезал пуповину и быстро, но бережно передал ее Джасперу, из последних сил борясь с чувством внутреннего опустошения. В родильной воцарилось тягостное молчание, которое я так ненавидел. Даже Мэри не задавала вопросов, страшась ответов, – просто беззвучно плакала.
Винила ли она себя? Или же по-прежнему считала, что поступила так, как должна была поступить? Я не знал этого. Не знал даже, виню ли сам себя. Это были те несколько минут, когда ты жадно цепляешься за надежду, не позволяя горю настигнуть тебя. И пусть это горе не твое, а чье-то чужое, но волею судьбы ты сам стал его частью, хотя должен был подарить людям счастье.
Тихий писк, в котором не сразу угадывался плач ребенка, лопнул вакуум горестного молчания, словно мыльный пузырь. В родильной снова закипела жизнь. Несмотря на раннее утро после бессонной ночи, ее тут же наполнили улыбки, деловитые замечания и приятная суета. Поверьте, чья-то крохотная жизнь, которую удалось спасти, – лучшее лекарство от усталости.
Чувство радости накатило на меня теплой волной, сделав ноги ватными.
Да, вот так вот, малышка, вот так...
Впервые за долгое время в горле комом встали слезы.
♀+♂=☺
Прежде чем переодеться и ехать домой, я зашел в реанимацию, где лежала еще одна пациентка, за чью жизнь мы упорно сражались этой ночью.
В процессе естественных родов нет ничего возвышенного и прекрасного. Еще меньше этого в кесаревом сечении. А уж если случается обильное кровотечение, которое долгое время не удается остановить, тут и говорить не о чем. Нет ничего красивого в том, чтобы, стоя в луже крови, сжимать руками матку или накладывать на нее стягивающие швы², надеясь при этом, что другие органы не начнут отказывать и не придется делать гистерэктомию³. Не так люди представляют себе чудо рождения. Иногда я им даже завидую.
Я давно уже перестал задаваться вопросом, почему матка, в чьи обязанности входит давать новую жизнь, подчас норовит эту жизнь отобрать, попутно убив еще и свою хозяйку. Но смирился ли я с этим? Едва ли.
– Доброе утро, доктор Каллен, – поздоровалась со мной медсестра, заступившая на дневное дежурство.
– Доброе.
– С миссис Стэнли все в порядке. Все показатели в норме. Она уже отошла от наркоза и сейчас просто спит, – ответила медсестра на мой молчаливый вопрос.
– Спасибо, Лорен.
Вышел в коридор и столкнулся с Джаспером. Я не смотрелся в зеркало с прошлого вечера, но если в эту минуту выглядел так же, как он, то, значит, выглядел я хреново.
– Та еще ночка, – устало улыбнулся Джас.
– Но хотя бы без потерь.
– Как миссис Стэнли?
– Самое худшее позади. Должна быстро восстановиться. Ты заходил в интенсивную терапию? Как дела у ее сына?
– Уже дышит сам, – не без гордости ответил Дажспер. – Младенцы обладают удивительной волей к жизни.
Мы замолчали и медленно зашагали по коридору.
Дверь одной из палат приоткрылась, и оттуда высунулась голова моей пациентки. Ее рыжие волосы были всклокочены, а лицо выглядело сонным, но при виде нас с Джаспером заметно оживилось.
– Доброе утро, доктор Каллен! Помните, еще три дня назад вы говорили мне, что уже совсем скоро? Но я до сих пор здесь. Ну так когда же все-таки, а?
– Теперь уже точно совсем скоро, – улыбнулся я. А пройдя мимо, обернулся и шутливо добавил: – Не беспокойся, Виктория, беременной от меня еще никто не уходил.
Девушка рассмеялась и снова скрылась в палате, а мы с Джаспером устало поплелись дальше.
– Ну а ты-то сам как? – снова нарушил молчание Джас.
– Хорошо, если не считать того, что на мне нет нижнего белья. Только за последний месяц это уже пятые трусы, которые мне пришлось выбросить, потому что они пропитались кровью пациентки. Дерьмовая тенденция. – Я вздохнул и попытался перевести все в шутку: – Наверное, мне пора забить на Calvin Klein и перейти на более дешевую марку, чтобы не обанкротиться.
Джаспер улыбнулся, но как-то не весело.
– Вообще-то я спрашивал тебя не как врача, а как будущего отца. Каково оно?
– О, ты даже не представляешь!
– Если ты забыл, я дважды отец, так что очень даже представляю.
Я не стал говорить Джасперу, что у меня все иначе. Когда ты несколько лет ждешь это чудо, борешься с отчаянием, но в какой-то момент уже перестаешь верить, а чудо вдруг происходит, все воспринимается совсем по-другому, острее и сногсшибательнее.
– Мы все в ожидании и в сладком предвкушении, – вместо этого сказал я. – Масштабный ремонт в будущей детской, кроватка, коляска и крохотные вещички – стопок двадцать. А, и еще снимок УЗИ, засмотренный до дыр. Теперь ты представляешь масштаб нашего счастливого безумия?
– Ты хотел сказать безумного счастья?
– Не уверен, – рассмеялся я. – Если серьезно, моментами я погружаюсь в повседневные дела и забываю о том, что скоро стану отцом. А потом вдруг вспоминаю, и кожа тут же покрывается мурашками.
– Я так рад за вас. Правда, очень рад!
Мы как раз поравнялись с лифтом, когда он издал дзинькающий звук и выпустил из своих недр Эммета с Розали – беспечную парочку молодоженов.
Они познакомились в клинике, когда Эммет пришел сюда в качестве резидента, а Розали уже была здесь сертифицированным неонатологом. Три месяца назад он наконец получил сертификат акушера-гинеколога, а еще спустя месяц они поженились. Несмотря на то, что Роуз старше Эммета на шесть лет, из них вышла отличная пара – тот случай, когда люди идеально дополняют и уравновешивают друг друга.
Поздоровавшись, Розали убежала переодеваться, а Эммет задержался с нами.
– Опять опаздываете, семейка МакКарти? Медовый месяц уже позади, а страсть все не утихает? – насмешливо спросил Джаспер.
– Рядом с такой женщиной страсть утихнет еще не скоро. Или вообще никогда. О, святая плацента! Вы бы только знали, какие штуки вытворяет эта женщина! Она…
– Нет-нет, давай без горячих подробностей. Мне с ней еще работать. Не хочу смотреть на Роуз и представлять, как она вытворяет все эти штуки, – усмехнулся я, выхватывая из его пальцев бумажный стаканчик остывающего кофе.
– Эй, я заплатил за него три бакса!
– Ты опоздал, а у меня была чертовски напряженная ночка. Так кто из нас двоих заслуживает кофе из Старбакса? Правильно, я! А еще доктор Уитлок. Будешь, Джас?
– С удовольствием, – подыграл он.
Джаспер взял у меня из рук стакан и с демонстративным наслаждением сделал глоток кофе.
– Вот же придурки, – беззлобно проворчал Эммет.
Достойно ответить ему мы не успели, потому что двери лифта снова открылись, явив миру запыхавшуюся Миранду.
– Мальчики, там в приемном истинный кошмар. Привезли беременную женщину, – Миранда перевела дыхание, – после аварии. Срок двадцать пять-двадцать семь недель.
– Наша смена закончилась еще полчаса назад, а вот доктора МакКарти… – начал было Джаспер, но Миранда властным жестом руки заставила его замолчать.
– Там все очень плохо, еле стабилизировали. Просят Дон Кихота и Санчо Панса. Я сказала, что вы еще здесь и сейчас спуститесь.
Ох уж мне это прозвище, приставшее к нам с легкой руки все той же Миранды!
Причин тому было две. Во-первых, мы все время работали в паре, да и вне клиники дружили много лет. А во-вторых, хоть Джаспер и не страдал от лишнего веса и низкого роста, но на фоне моей долговязой, худосочной фигуры все же создавался определенный контраст.
– Сюда ее поднимать не стали, – продолжала вводить в курс дела Миранда, уже затягивая нас в лифт. – Повезли в хирургию. Сказали, чтобы вы сначала заглянули в операционную, хотя бы посмотрели и оценили ситуацию, и только потом шли мыть руки. Если это вообще будет иметь смысл. – На последней фразе Миранда нахмурилась и скорбно поджала губы, став почти точной копией Мамушки.
В операционной привычно пахло кровью и бетадином. Но вместо спокойствия и сосредоточенности, обычно исходивших от хирургов, тут царил бедлам. На полу беспорядочно валялись окровавленные губки; монитор мигал красным, захлебываясь тревожным сигналом; вокруг пострадавшей, которая снова дала сбой, толпился медперсонал: нейрохирург и хирург общей практики, анестезиолог и медсестры. Разговаривали одновременно и громко, при этом, конечно же, умудряясь слышать и понимать друг друга. Достаточно было лишь на минуту окунуться в эту атмосферу, чтобы почувствовать всплеск адреналина.
– Что тут у вас? – спросил я, пробираясь к операционному столу. От усталости, которая только что валила меня с ног, не осталось и следа. Даже три литра кофе не дали бы такого эффекта. – Подключили приборы к плоду? Меня интересуют его жизненные показатели.
Не дойдя всего полшага, я споткнулся. Это было странное и страшное состояние, когда пол под тобой трещит и ломается, словно подтаявший лед, затянувший реку. Горло будто заполняется горькой стоячей водой, и ты не можешь издать ни звука, не можешь даже дышать. Просто падаешь, падаешь в ледяную, колючую темноту.
Грудную клетку сдавило. Внутри тоже что-то затрещало и переломилось, но не ребра – что-то под ними, гораздо глубже.
Я ухватился за руку, крепко сжал ее. Холодные пальцы и обручальное кольцо, под которым, я это точно знал, пряталась маленькая родинка, – все в крови. Голова закружилась, меня повело в сторону, и я снес хирургические инструменты – они попадали на пол, звоном металла вспарывая ошеломленное молчание людей в операционной.
Отовсюду посыпались крики и ругательства. Застывшая перед глазами картинка снова ожила, пришла в движение, но стала смазанной, затуманенной.
Кто-то обхватил меня за плечи и потащил от стола, рука выскользнула из моей ладони – жуткая, невосполнимая потеря. Я вырывался, пытался остаться, но вместе с тем, хотел, чтобы меня тут не было: ни в это операционной, ни в этой жестокой реальности, ни в этом мире.
Кажется, я тоже что-то кричал, снова обретя голос. Или это был не я? Уже не я? Во мне не осталось ни сдержанности, ни мужественности, ни достоинства. В такие минуты им нет места.
Сквозь эту какофонию звуков до моего сознания доходили только обрывочные фразы самого знакомого голоса – голоса Джаспера. Но и он казался искаженным, ненастоящим.
– Позовите МакКарти!.. Эдвард, пожалуйста!.. Он не спятил, это его жена!..
Сил во мне больше не осталось, и я сдался.
♀+♂=☺
Я проснулся, но глаза открывать не стал. Прислушался к сердцу – оно стучало так быстро, будто все это время я занимался бегом, а не спал. Вгляделся в темноту внутри своей черепной коробки. Это ведь был сон? Операционная, мигающий красным монитор, куча врачей и залитое кровью лицо моей жены – всего лишь ночной кошмар после трудного дежурства.
А если нет?
Я распахнул глаза и резко сел. Миранда с Джаспером метнулись ко мне с такой скоростью и с такими лицами, словно я был младенцем, который вот-вот выпадет из колыбели. Это выглядело смешно.
Вернее, это выглядело бы смешно, если бы я вдруг не понял, почему они так странно себя ведут: никакого ночного кошмара не было. Если только наяву.
Я сидел не на нашей с Таней двуспальной кровати у себя дома, а на старом продавленном диване в маленькой подсобке, которую в позапрошлом году мы с Эмметом переделали в некое подобие кабинета, расчистив ее от хлама. Во рту пересохло, а голова гудела, как с похмелья. Наверняка мне что-то вкололи, чтобы я не…
– Таня? – дышать снова стало трудно, но я все-таки сумел выдавить из себя имя жены.
Миранда со словами «Я сейчас» выскочила из кабинета.
Джаспер присел на корточки и положил ладони мне на колени. Он мог бы и не отвечать: я понял все по выражению его лица, по тому, как он отводил взгляд в сторону, понял по заплаканным глазам Миранды. Я понял все даже раньше, понял в тот самый момент, когда увидел Таню на операционном столе.
– Мне жаль, Эдвард, но Таня… ее больше нет. И доктор Шепард, и другие сделали все, что могли, но… – ладони Джаспера сжали мне колени, почти больно. – Но у нее была открытая черепно-мозговая травма, не совместимая с жизнью. Ты… ты держись, ладно?.. Черт, я правда не знаю, что сказать!
Я кивнул, а затем еще раз и еще. Я кивал как китайский болванчик, сглатывая слезы и давясь ими. В груди жгло от сдерживаемых рыданий. В какой-то момент я перестал их сдерживать, но легче не стало.
Сколько раз я сам говорил мужьям эти банальные, заезженные фразы: «Я сделал все, что мог, но…», «Мне так жаль, мне правда очень жаль» – не потому что был не в состоянии или не хотел придумывать какие-то другие слова утешения и оправдания, а потому что они были правдой. Я действительно делал все, что мог, и мне действительно было чертовски жаль каждую умершую пациентку.
Сколько раз я видел ошеломление, боль и слезы их мужей и родственников. Сколько раз, глядя на них, мне хотелось тут же сбежать или хотя бы отвернуться.
«Нет, смотри, чувствуй и разделяй их боль, – говорил я себе. – Останься и будь рядом, хотя бы в эти самые страшные первые минуты. Это единственное, что ты можешь для них сделать».
И мне казалось, что я действительно понимаю и чувствую их горе и боль утраты. Ни черта подобного! Вот сейчас, это была боль – настоящая, полнокровная, злая и бескомпромиссная, никто не поймет ее, пока не испытает на себе.
– На, выпей, – сквозь собственные всхлипы я различил участливый голос Миранды. – Это бренди, из моих личных запасов. Давай-давай, тебе надо… – А затем грозно: – И не смотри на меня так, Уитлок! Бренди – отличное лекарство от многих болезней. А от душевных ран – тем более.
Она вложила мне бутылку в ладонь, сверху накрыла ее своей и поднесла к губам. Я стукнулся зубами о горлышко, но все же сделал глоток – внутри все обожгло, пришлось дышать через рот. Воспользовавшись этим, Миранда влила в меня очередную порцию бренди. Часть пролилась и потекла по подбородку и шее.
– Так-то лучше, мой милый. А теперь соберись. Тяжело и больно, я знаю, но надо собраться. – Она судорожно вздохнула и погладила меня по спине. – Бедные мои дети.
Новая страшная мысль ужалила меня. Я накрыл глаза ладонями и крепко зажмурился, чтобы остановить наконец этот поток слез. Перед мысленным взором со скоростью взбесившейся карусели замелькали картинки: вскрытая картонная коробка с еще не собранной кроваткой; бирюзовая коляска в коридоре, о которую я постоянно спотыкался, матерясь на всю квартиру; детские вещички, которые Таня то и дело перебирала, мечтательно улыбаясь. От этого тоже ничего не осталось? Всего лишь куча ненужного теперь барахла?
Я открыл глаза и, собравшись с духом, задал свой главный вопрос:
– А ребенок, Джас? Он… умер?
«Только не отводи взгляд, только не отводи!» – мысленно молил я, всматриваясь в друга.
– Нет, он в реанимации. – Что-то вроде улыбки скользнуло по лицу Джаспера. Говорить об этом ему было гораздо легче, чем о смерти Тани. – Я его интубировал, сейчас он стабилен, но весит всего семьсот сорок граммов и…
Джаспер еще что-то говорил, но я уже не слушал его, даже спасибо забыл сказать. Выскочил из кабинета и понесся в нужную сторону, огибая снующий туда-сюда медперсонал.
Забежал в отделение и в замешательстве замер на пороге. В реанимации стояло десять кувезов. Занято было только четыре, но какой из них мой?
– Вон тот, дальний слева, – пришла мне на помощь дежурная медсестра, которую я поначалу даже не заметил. – Только руки сначала обработайте.
Я не без труда оторвал взгляд от нужного мне кувеза и посмотрел на руки – с них кто-то пытался стереть кровь Тани, но она все еще оставалась в порах и линиях на ладонях, расчерчивая их бардовым. На голубой форме тоже виднелось несколько пятен засохшей крови. На локтевом сгибе приклеен пластырь – еще одно доказательство того, что мне вкололи какой-то транквилизатор, хотя сам я этого не помнил.
На обработку рук ушло несколько минут. Все это время мое настроение совершало немыслимые кульбиты, то взмывая ввысь (тогда я принимался остервенело тереть руки, стремясь поскорее увидеть сына), то опускалось на самое дно (тогда я в страхе останавливался и неподвижно держал руки под струей воды, чтобы оттянуть тот самый момент, когда увижу своего ребенка: слишком хорошо понимал, с чем именно мне предстоит столкнуться).
Крошечные недоношенные дети, которых нам удавалось спасти и выходить, для меня всегда были счастливой победой. Еще несколько десятилетий назад у них почти не было шансов выжить. В моем представлении, родители таких малышей должны были испытывать пусть горькую, но радость.
Что испытывал я, пока быстрым шагом преодолевал расстояние до кувеза? Что испытывал я, пока, остановившись в метре от цели, смотрел на крохотного сына, обмотанного проводами? Прежде всего страх и боль. А еще гнев: почему мы, почему это произошло именно с нами? За что?!
К глазам снова подступили слезы. Глядя в потолок, я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, запрещая себе эту слабость.
Соберись, ну же, давай!
Я просунул руку в окно кувеза – она дрожала, дрожала впервые в жизни. Ладони покалывало от волнения.
– Эндрю, – тихо поздоровался я. Мы с Таней все еще вели споры по поводу имени, но я знал, что это ей нравилось больше других.
Мой голос прозвучал хрипло, однако прочистить горло я не решился, словно мой сын был пугливой бабочкой, которая могла в любой момент вспорхнуть и улететь. Я начал с самого знакомого и привычного: убрал его ладошку с трубки капельницы, оценил жизненные показатели, отображенные на мониторах. И только потом погладил ногу – крохотную, как у пупса, – приподнял ее и долго держал в руке, чтобы Эндрю успел почувствовать и осознать, что он не один – я рядом.
Эндрю был таким маленьким, не больше моей ладони, с тонкой красноватой кожей, через которую просвечивал синий узор вен. Семьсот сорок граммов моего хрупкого долгожданного счастья.
Все еще не отпуская ногу сына, я встал на колени и прижался лбом к прозрачной стенке кувеза, рассматривая и изучая личико Эндрю, наполовину скрытое трубками.
Чем дольше я смотрел на него, тем сильнее крепла во мне надежда на лучшее, постепенно перерастая в уверенность. Я готов, и я буду бороться за своего сына, потому что…
Потому что я – отец… Я и вправду отец! С ума сойти!
Меня охватили щемящее чувство нежности и пока еще робкое счастье, хотя бы на короткое время притушив боль из-за смерти Тани.
– Мы справимся, Эндрю, обязательно справимся. Все у нас будет хорошо. Все. Будет. Хорошо.
_______________________________________________
1. Речь идет о классическом акушерском комбинированном наружно-внутреннем повороте, при котором поворот плода на ножку производится при полном раскрытии шейки матки двумя руками — одной, введенной в матку, и другой, воздействующей через переднюю брюшную стенку (прим. автора).
2. Стягивающие швы – это очень крупные стежки, обхватывающие матку, чтобы остановить кровотечение (прим. автора).
3. Гистерэктомия – гинекологическая операция, при которой удаляется матка (прим. автора).
Источник: http://robsten.ru/forum/69-3268-1
класс! 
