Лифчик. Моя Грейс. Что-то вроде разговора.

Я застегиваю застежку на спине. Убираю ее волосы и наблюдаю, как она смотрит.

- Хорошо, правда?

Грейс кивает, внимательно глядя на дерьмо, которое моя мать никогда не делала для меня. Именно поэтому я здесь. Полагаю, именно поэтому она позволяет мне это. У нас есть тайны, но также мы и откровенничаем друг с другом.

- Этот заставляет меня выглядеть так, будто у меня есть что-то, - она краснеет, как шестнадцатилетняя, признавшись, что ей хочется иметь что-то, тому, кому хочется обмотать ее скотчем, чтобы она стала плоской-плоской, очень плоской.

Я беру ее девичьи груди и прячу их.

- Не вздумай показывать его папе. Он сойдет с ума, если увидит эти вещи.

- Я уже почти взрослая, мам. Он ведь должен знать это, верно?

- Ты не понимаешь, Грейс. – Я сижу на скамейке в гардеробной, пока она восхищается своими новыми увеличивающими вставками и кружевом. – Для папы ты никогда не будешь взрослой. Ты навсегда останешься неуклюжей девочкой в розовых балетках с подгибающимися коленками. Каждый раз, когда ты говоришь «папа», он слышит «папочка». Каждый раз, когда ты обнимаешь его за шею, ты для него в два фута высотой и ты никогда не будешь достаточно высокой. Ты никогда не будешь достаточно большой. (п.п.: один фут – приблизительно 30,5 см.)

- Он должен будет отпустить когда-нибудь.

- Этого никогда не произойдет. Поверь мне. Я пыталась сбежать от него. Это невозможно. – Я улыбаюсь, но это правда. – И откровенно, Грейс? Быть взрослым не так уж замечательно, как ты думаешь. Когда это происходит – это печально и болезненно. Думаешь, ты сейчас ограничена правилами? Ты не представляешь, какие правила тебя ждут, когда ты повзрослеешь. Оставайся в своей пижаме и розовых балетках так долго, как только можешь. Это самое счастливое время, которое у тебя когда-либо будет.

- Тогда почему ты покупаешь мне лифчик в этом магазине? – Она щелкает лямками, и она слишком похожа на меня. Вызов. У нее всегда был Эдвард, поэтому она любит хороший вызов. Во всех правильных смыслах. Не со стороны проблем. Просто она много требует и задает очень много вопросов. Не принимает дерьмо как данность. Это хорошая черта. Это хороший коктейль из меня и Его.

- Потому что, когда мне было шестнадцать, у меня не было папы. Наличие сисек – это не плохо. Просто будь осторожна с тем, что делаешь с ними.

Она хихикает, но это не смешно. Я абсолютно серьезна. Она умолкает. Щеки розовеют.

- О Боже, - стонет она. - Ты ведь не собираешься начать тот же «сахарный» разговор, как папа, верно?

- «Сахарный»? – я улыбаюсь, потому что понятия не имею, что это такое, но… черт возьми, это Эдвард и это, должно быть, было фантастически смущающе, и, черт, почему я пропустила это? (п.п.: вспоминаем разговор Эдварда, Эммета и Джейкоба о мастурбации.)

Моя Грейс вздыхает.

- Он сказал мне, что я не должна раздавать весь свой сахар направо и налево, потому что тогда у меня ничего не останется. Затем он спросил меня, остался ли у меня еще мой сахар, и меня чуть не вырвало. Он думает, я не поняла, о чем он говорит? Неужели он не понимает, как это грубо и унизительно?

Я не могу перестать улыбаться. Я вынуждена опустить взгляд. И внести в график минет на ближайшее время. Реально хороший, такой, что заставит мою челюсть болеть.

- Он - врач. Конечно, у него заниженная чувствительность. Так или иначе, что ты ему ответила?

Ее лицо прячется в руках.

– Только и не ты туда же.

- Сядь сюда, Грейс. - Я похлопываю по месту рядом с собой. С весьма недовольным видом она садится. Я беру ее за руку и поигрываю с золотым сердцевидным колечком на ее пальце. Ей было двенадцать, и ее глаза были огромными. Не думаю, что она когда-либо снимала его. Вот и хорошо, я хочу, чтобы те шестнадцатилетние парни, которые будут держать ее за руку, знали, когда спросят, кто подарил его ей. Я вполне уверена, что именно поэтому Он купил его.

Моя голова прислоняется к ее. Каштановые к светло-каштановым. Она все еще пахнет, как ребенок. Она все еще ребенок. Всегда будет.

- Разница между папой и мной в том, что я – реалист, в то время как твой папа – оптимистичный идиот. Я понимаю, что ты не маленький ребенок. Я знаю, что миллион придурков мальчишек засматриваются на тебя, а ты засматриваешься на них. Я знаю, что тебе интересно, что творится за пределами твоей комнаты. Также я знаю, как это пугает. Как улыбка от мальчика может дарить самые лучшие чувства или вызывать мурашки на коже. Это великолепно, и это пугающе. Это прекрасно, когда человек прекрасен. Это ужасно, когда человек неправилен. Дело не в возрасте, а во взаимопонимании. Некоторые ситуации случаются, чтобы ты увидела, что совершила ошибку. Некоторые вещи ты не можешь контролировать, а затем становится слишком поздно, чтобы все вернуть обратно. Думаю, именно это хотел сказать твой отец своим отсталым «сахарным» способом… просто… если ты позволишь каждому брать ту сладость, которую имеешь, то что останется? Если ты сохранишь ее и отдашь тому, кто, в свою очередь, даст тебе немного своего сахара – это будет хороший обмен. Но никто никогда не наполнит твою сахарницу, если ты позволяешь брать оттуда просто так. Понятно?

- Кто-то же должен быть так же хорош для меня, как я для него.

- Безусловно. И откровенно? Я бы сделала это намного проще, чем Эдвард, и сказала тебе пинать по яйцам любого, кто приблизится к твоей дурацкой сахарнице.

- Откровенно, - смеется она.

Я поднимаю голову. Вздыхаю. Она выглядит слишком взрослой. Слишком похожей на меня.

- Я наполню твой ящик для нижнего белья. Не майками - со свитерами тебе разрешается носить это, Грейс.

Я получаю объятия. И дарю объятия.

Дерьмо.

В доме темно. Я приканчиваю третий пакетик фисташек. Иногда мне кажется, что я могла бы быть детективом. Думаю, во мне слишком много крови Чарли. Думаю, я слишком часто носила его китель. Думаю, что Джинжер слишком похожа на меня, а я слишком похожа на Эдварда. Говорят, если живешь с кем-то слишком долго, то становишься таким же. Думаю, это дерьмо в какой-то степени правда. Он стал более толстокожим, а мое сердце - более мягким.

В окне мелькает свет.

Джинжер поднимается по лестнице. Мои дети спят. Эсме уложила их, и я поцеловала ее на прощанье. «Мой муж – врач и спит с другими женщинами». Заткнись, ты понимаешь, что я имею в виду. «Он спит там же, где и они. Где их новорожденные дети». Это тоже гребаная ложь. Он не спит. Мы никогда не спим. Сон для слабаков.

Я ненавижу находиться в доме одной. И я ненавижу эту вульгарную чертову обувь, которую носит эта девочка.

Я ненавижу вопли, которые слышатся, когда ее тащат внутрь ее дома. Я ненавижу те фотографии на свое камере и тот заснятый фильм, что лежит на пассажирском сиденье. Я ненавижу то, что не могу вломиться в их парадную дверь и выбить всю дурь из ее отца. Я ненавижу то, что должна вести себя ответственно и вызывать службу спасения. Ненавижу, что мои руки дрожат. Ненавижу, что мое сердце содрогается, а по коже ползут мурашки. Я ненавижу то, что не могу дышать. Ненавижу, что, когда сине-красные мигалки подъезжают к ее дому, она ненавидит меня. Я ненавижу, что меня ненавидят за то, что я делаю дерьмо, которое ненавижу.

Я ненавижу, что Эдвард стонет, когда видит меня сидящей в отделении «Скорой помощи». Ненавижу, что он выглядит таким чертовски уставшим.

- Дай-ка угадаю…

Но он не делает этого. Он просто занимает место рядом со мной, оборачивая руку вокруг моих плеч. Здесь пахнет стерильностью и скукой, и желанием пойти домой. Его пальцы перебирают мои волосы, а потом находят мои пальцы, когда он кладет свою руку на мою.

- Я убью этого негодяя. – Я могла бы это сделать. Во мне достаточно зла и ненависти к нему, чтобы прикончить его. Но, видите ли, у меня есть и не только это. Маленькое сердечко, бьющееся тихо, но громко, как башенные часы в полдень. У меня есть эта любовь, эта невинность и знание, что такое любить и быть любимым. У меня есть руки этого сильного мужчины, обнимающие меня, и его пальцы, тянущие меня вверх. Тихий путь до кафетерия и улыбка от медсестры, знающей, кто, черт возьми, я такая.

- Поздравляю, - это все, что она говорит, проходя мимо, потому что, конечно же, он уже всем рассказал. Или… возможно, они просто говорят это, потому что мы имеем так чертовски много, что это стало неким приветствием для меня.

- Хочешь увидеть кое-что, что заставит проблемы Джинжер показаться тебе слегка преувеличенными?

- Ее проблемы не преувеличены.

- В сравнении, - он пожимает плечами, делая большой глоток.

- Если это касается больного ребенка, то нет. Мне достаточно хватает этой психологической херни за день.

Он встает и протягивает мне руку, потому что знает, что я приму ее. Это его лучший аргумент. Я следую за ним через два этажа на его этаж. Я прохожу мимо стекла, которое видела раньше миллион раз. Я надеваю желтый халат, который носила раньше.

- Этот малыш родился на прошлой неделе. – Он очень-очень маленький, и мне хочется поколотить своего чокнутого мужа. Я пялюсь на ребенка. В его глаза.

- Я сказала, что не хочу видеть больных детей.

Ни одно из всего этого не отражается на нем, и мне интересно как. То есть, отражается и слишком сильно – это составляет девяносто процентов сна, которого он недополучает. Я про то, что он имеет храбрость там, где я не могу. У Джека была лихорадка, а я была тем, кто нуждался в помощи. Дети, нуждающиеся в пересадке новых сердец, умирают на его глазах, а он продолжает возвращаться снова и снова. Он либо больной извращенец, либо гребаный Святой. Я еще не решила.

- Он не больной, просто недоношенный. - Эдвард осматривает его. Те же руки, прикасающиеся к моим детям, прикасаются к этому малышу. Без какой-либо разницы. – Его мама не хочет его.

- Что?

- Она не знала, что у него синдром Дауна, или если и знала, то не осознавала полностью, что это такое. Она… слегка не в том состоянии, чтобы начать понимать. Он не один из моих пациентов, но я был здесь, так что ты понимаешь. – Святой. Он - Святой. Эдвард наблюдает за этим ребенком. Я наблюдаю за ним. – Как только она увидела его, то сильно испугалась. Она ни разу не навестила его.

Я смотрю на ребенка и приказываю своему глупому подбородку не трястись. Не дрожать.

- Дерьмо, - вздыхает он, - почему люди так лажают?

- Ты спрашиваешь не того человека.

Он качает головой, глаза остаются на ребенке.

- Ты не облажалась, любимая. Вполне уверен, что твоя забота о Джинжер сегодня доказывает это.

- Мне не нужно, чтобы ты гладил меня по головке, Эдвард. Я просто говорю, что я неидеальна. Я не собираюсь стоять тут и обгаживать эту глупую девочку. Я была такой же глупой девочкой.

Тишина опускается на нас. Мы наблюдаем за ребенком, пока Эдварда не вызывают в другое место. Я получаю поцелуй и поглаживание. Я остаюсь смотреть одна.

- Моя мама была сучкой. Полное дерьмо, да?

Моргает. Рот просит то, что я давала так много раз. Я оглядываюсь вокруг, и это дерьмо заставляет меня хотеть кричать. Найти ту девушку и выбить эту глупую привилегию из нее.

- Моя Грейс была такой же. Возможно, я смогу это сделать и не навлечь на нас неприятности от Доктора Сверкающие Ботинки.

Я осторожно поднимаю малыша, очень, очень осторожно. И он желает то, что ему не принадлежит.

- Типичный мужчина. Думаешь, тебе принадлежат мои соски? Какое право, честно говоря, ты имеешь, чтобы так думать?

Он собирается заплакать. Я собираюсь схлопотать проблемы. Мне нужен Эдвард, но его жалкой задницы нет рядом. Приходит медсестра, и я говорю ей:

- Он голоден.

- Он уже поел, - отрезает она. Она новенькая. Я не пользуюсь козырем жены доктора, потому что не настолько идиотка, но прямо сейчас? Я вытаскиваю карту «Тебе двадцать, а мне нет, у и меня есть четверо детей, а у тебя нет. Где эта чертова бутылка?»

Неважно. Посрать на ее. Я знаю, где все, что нужно. Как только она уходит, я кладу ребенка и осматриваюсь вокруг. Я смотрю там, где смесь хранилась раньше. Смотрю там, где она, очевидно, должна быть. Нахожу то, что мне нужно. Что ему нужно. Я собираюсь приготовить ее и накормить его. Я собираюсь соблюсти порядки и быть стерильной. Я собираюсь быть пластмассовой и холодной бутылочкой. Я собираюсь быть той глупой девчонкой.

Я ненавижу Каллена. Я сильно, сильно, сильно ненавижу его.

Как он посмел поступить со мной так?

Я беру ребенка не как двадцатилетняя. Я поднимаю ребенка, как мать четверых, а в скором будущем и пяти детей. У меня две теплые руки и одна теплая грудь в его рту, которые я использую по назначению. Я даю комфорт там, где его нет. Я – хорошее место, чтобы можно было закрыть глаза и почувствовать, что мир не так уж и плох. Я - хорошая соломинка, чтобы держаться за нее.

Я медленно становлюсь такой же слабачкой, как и мой чокнутый муж.

Чокнутый. Святой.

Мне иногда интересно, в чем чертова разница.

Мои глаза сонные и тяжелые, когда я снова вижу его. У него выпуклость за щекой, когда он опускается на колени рядом со мной. Я тыкаю туда, и он улыбается, глядя на малыша. Спящего. Какой счастливчик.

- Знаешь, обычно перед тем как позволить кому-то сосать мои сиськи в течение нескольких часов, я узнаю его имя.

- Медсестры захотят оторвать тебе голову, Бел.

- Эта дрянь с синей подводкой для глаз может попробовать.

Он смеется, и, полагаю, его она достала тоже.

– Это, если честно, в какой-то степени жестоко по отношению к нему. Сначала предоставить ему вкусное материнское молоко, а потом вернуть к тому дерьму.

- Черт, я в любом случае похожу на дойную корову в последнее время. Чем мне может навредить еще один ребенок? Я, вероятно, могла бы накормить каждого ребенка на этом этаже. Одновременно.

Он улыбается и целует мое колено. Потирает его большим пальцем. Смотрит на меня. Наконец-то.

- У него нет никакого.

- Никакого чего? – спрашиваю я.

- Имени. Ты хотела узнать его имя.

Я смотрю на малыша. На Эдварда. Кто-то зовет его по имени, но он не обращает внимания. На мне. Все его внимание на мне. Он ждет.

- Он похож на Уильяма.

Цыпочка с синей подводкой для глаз называет его имя снова. Мне не двадцать лет. У меня четверо… пятеро детей. Я усовершенствовала способ орать, оставаясь тихой. Я усовершенствовала умение говорить кому-то, что делать, пока мягкое тепло мирно спит на моих коленях. Я усовершенствовала умение скрежетать зубами и одаривать сумасшедшим взглядом.

- Он чертовски занят. Иди, подотри задницы или что-то еще.

Мне тридцать с лишним. У меня четверо, почти пятеро детей. У меня на коленях чей-то еще ребенок. Я принимала дерьмо всю свою жизнь, и я здесь, потому что не спала всю ночь, наблюдая, как кто-то другой принимает дерьмо от своего дерьмового отца.

Я усовершенствовала выражение лица «Не шути со мной и с тем, что принадлежит мне».

То, что идет от чистого сердца.

Джек с Эдвардом на полу. У них вазочка с солеными крендельками. Идет игра по телевизору, и на них две красные кепки. Они дают друг другу «пять», когда их команда зарабатывает очко. Я – шпионящая, со слезами на глазах, улыбающаяся идиотка.

Есть какой-то трепет, который я не могу остановить или контролировать, когда этот маленький мальчик забирается на колени Эдварда. Когда он - миниатюрная копия всего, чего мир должен иметь миниатюрную копию. Когда я вспоминаю, как хорошо это было - смотреть игру с Чарли, и слезы, не обжигая, бегут по моим щекам. Когда чувствую радость, что мой сын знает это чувство. Что у него будут эти воспоминания.

Я прижимаю палец к губам, когда Грейс спускается по лестнице и видит меня. Она улыбается и садится на диван, закидывая свои худенькие ноги Эдварду на плечи и воруя его кепку. Джек протестует, прогоняя ее.

- Он был моим папой первым, - дразнится Грейс.

Эдвард берет ее ногу и направляет ее в лицо Джека. Я думала, он хочет заставить его замолчать, но тот просто начинает щекотать и Эдвард начинает падать. Его голова откидывается назад, глядя на нее вверх тормашками.

- Ты что-то хотела, создательница проблем? – он нахлобучивает кепку ей на голову, надвигая на глаза.

Она поправляет ее. Хватает его за руку.

– Мне нужны деньги на кино.

- Кто идет?

- Друзья. – Ей нужно улучшить свои уклончивые ответы.

- Имена, Грейси?

- Джилл, Скарлет и Корбин.

- Кто такой Корбин?

- Брат Скарлет, он везет нас.

- Это быстро превращается в «нет».

- Да господи-боже. Ему семнадцать лет. Он ездит уже в течение двух лет, папа.

Он смеется там, где ему не следовало бы смеяться. Она хватает его кепку и отшвыривает ее. Мне нужно вмешаться, или она пойдет в это кино через окно по связанным простыням. Он не понимает этой тонкой грани между пузырем и защитой. Она слишком хороша и невинна. Он слишком Эдвард и душит ее.

- Почему Скарлет разрешили пойти? – спрашиваю я.

- Потому что ее брат идет. Ей также никуда не разрешают ходить, если он не идет.

Я смотрю на Эдварда, и огромная, огромная-преогромная часть его ненавидит меня прямо сейчас.

- Это просто кино.

- Я никогда не встречал этого парня. Так же как и ты, Бел.

- Мы встретимся, когда он приедет за ней.

Ненавидит меня. Он поднимает Джека с коленей и хватает стакан, стоящий рядом с ним, спрашивая Джека, не хочет ли тот сока. Грейс остается на диване. Я иду за ним к холодильнику.

- Совсем не походит на то, чтобы быть моей поддержкой, дорогая.

- Ты вот-вот задушишь ее, и она будет искать любой способ доказать тебе, что уже выросла. Она не идет на свидание с мальчиком. Она идет со старшим братом подружки и другими подружками. Не заставляй это казаться большим, чем оно есть на самом деле.

Он захлопывает холодильник.

– Семнадцатилетний парень с тремя шестнадцатилетними девочками. Я должен согласиться с этим?

- Если я могу согласиться с этим, то и ты мог бы согласиться тоже.

Он качает головой и делает глоток.

- Сначала ты идешь и покупаешь ей белье для грудей, теперь ты просишь меня отпустить ее с такой грудью с мальчиком. Ты не очень высоко в моем списке людей, которые мне нравятся на этой неделе, детка.

- Она – девушка. И ты никогда не поймешь, что это значит.

- Груди? Я точно знаю, что значат груди. Они невероятны. Как будто каждая мечта, которую ты имел, только что осуществилась. По крайней мере, для семнадцатилетнего груди значат именно это.

Не улыбайся на этого чудака. Я вздыхаю. Так безопаснее для шансов Грейс.

- Я не хочу, чтобы моя дочь была той девочкой, Белла. Я не понимаю, откуда это в тебе взялось.

- Что плохого в том, что у нее есть груди, Эдвард? Какая часть вселенной на этом закончится? – Каждая часть. Я просто играю в адвоката дьявола.

- Как насчет того, что она стала меньше интересоваться своими книгами и танцами, но больше тем, как впечатлить семнадцатилетнего парня по имени Корбин.

- Или… меньше проводить времени за уроками, думая о своих крошечных подростковых сиськах, в то время как ее друзья имеют эти «горы» и больше времени, чтобы думать о своих занятиях и о том, какие они потрясающие. Не из-за глупых сисек, а просто потому, что могут, имеют все это. Полный комплект.

- Она была полным комплектом и прежде, чем ты потратила сорок баксов в том дурацком магазине.

- Не для нее.

Думаю, если бы это был «Дикий, Дикий Запад», то к этому моменту наши глаза бы сузились и на заднем фоне забренчала бы музыка. Покатилось бы какое-нибудь перекати-поле.

- Ты собираешься спорить о том, что уверенность в себе это хорошо, Эдвард? Правда?

- Ты заставляешь ее думать, что все дело в ее груди. Вот о чем я.

- Она уже думает, что все дело в ее груди. И это то, о чем я говорю. Ради бога, я же не сделала ей пластику. Я купила ей лифчик с небольшими увеличивающими вставками. Очень небольшими. Размер чашки все еще «А». Если бы тебе пришлось ходить и демонстрировать член мальчишеского размера, а у любого другого мужчины был бы огромный болтающийся «шланг», разве ты не чувствовал бы себя немного неуверенно, мистер Совершенство?

- Мальчишеского размера, - бормочет он, делая глоток.

Я ухмыляюсь и пожимаю плечами.

– Чисто для примера.

- Мхмхм.

- Грейс рассказала мне про ваш «сахарный» разговор.

Он отводит взгляд, разглядывая картинки на холодильнике.

- Да?

- Она понимает. Мы сделали больше, чем просто поболтали о больших сиськах, в том магазине. Если ты действительно хочешь понять, умная ли у нее голова на плечах, - это то, что важно, - то позволь ей показать тебе это, показав ей, что ты на самом деле чувствуешь.

Ненавидит, ненавидит, ненавидит меня.

- Я сомневаюсь не в Грейс, Бел.

- Ты сомневаешься относительно ее выбора друзей.

Зеленые глаза. Он протягивает мне чашку. Достает бумажник. Мне хочется танцевать, но я по-прежнему остаюсь на месте. Он зовет Грейс. Протягивает ей двадцатку… но не раньше, чем он - Эдвард.

- Если этот парень, Корбин, действительно просто сопровождающий, то тебе понадобится это. Если ты говоришь неправду - тебе не понадобится это, а если понадобится, то он не правильный для «друга». Понимаешь?

Она улыбается и берет деньги. Джек зовет его из другой комнаты, но я иду на его место, разрываясь между телевизором и дверьми. Тайком шпионя за этим дерьмом.

И иногда твои глаза и уши все еще могут удивляться. Иногда у девочек-подростков все еще есть объятия и слова для кого-то, о ком они все еще думают, как о «папочке». Просто они хорошо это скрывают.

Она шепчет, и мне приходится напрячься, чтобы услышать ее слова в его рубашку. Обещаю Джеку весь мир за отключение игры и тишину, когда он шпионит у моих ног. Я учу его вещам, которые еще вернутся и укусят меня за зад. Я уверена.

- Я люблю фотографии бабушки Эсме на камине. Это похоже на историю. Я все время смотрю на них. На то, как они счастливы. На то, что картина не меняется со временем. Они все еще выглядят суперсчастливыми и влюбленными. Когда дедушка держит ее за руку и они качаются на веранде? Я знаю, что такое любовь, папа.

Он молчит, молчит, молчит. Я так рада. Просто позволяет ей высказаться. Думаю, это я сделала его таким. Думаю, что я, бывшая глупая девчонка, подготовила его к этому моменту. На этот раз быть глупой оказалось хорошо. Его обе руки крепко обнимают ее. Она вздыхает и хлюпает носом.

- Раньше ребята в школе посмеивались надо мной. Из-за тебя и мамы. Потому что мама была… и сейчас… всегда беременна. Они говорили, насколько вы, ребята, неприличны, а я не понимала, что это значит. Я не знала, почему это плохо. Тогда я поняла, что просто они неуверенны в себе, потому что у них нет таких родителей, как вы, ребята. Они не знают, что вы с мамой просто любите друг друга. И ты не понимаешь, что вы научили меня этому. Что... когда один парень смотрел на меня в школе, я хотела, чтобы ты был там. Хотела, чтобы вы были там. Потому что никто другой не дарит мне такого чувства защищенности, как я чувствую это здесь, вот так. Теперь… есть один парень, который смотрит на меня, и я чувствую себя при этом хорошо. Я чувствую себя в безопасности, потому что он - такой парень, который выбьет дерьмо из того другого. Потому что… он очень похож на тебя. И… когда-нибудь я хочу собственный камин с фотографиями. И чью-то руку, чтобы качать ее.

Если кто-нибудь когда-нибудь и мог заставить замолчать этого мужчину, так это Грейс. Телефон в ее кармане поет. Вырывая его из их момента. Он потирает ее спину и целует в голову.

- Вот на что похоже – быть взрослым, Грейс. – Бросает взгляд на меня и на мою покупающую-лифчики сущность. – Это, вероятно, одна из лучших вещей, которые ты когда-либо говорила мне. Ты заслуживаешь всего этого. Такой любви. Это все, что я пытался сказать тебе, малышка.

Она отклоняется. Задирает голову так же высоко, как звучит ее оптимистический голос:

- Значит ли это, что я могу получить еще двадцатку?

Все тело Эдварда сникает со вздохом.

- Я знал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. - Слабак достает из кармана свой бумажник.

Она выхватывает деньги. Встает на цыпочки. Целует его в щеку.

- Я действительно подразумевала все это, – ее рука вокруг его шеи, – папочка, – чтобы доказать, что она слушает.

Встряска.

- Надень свою обувь.

Ее отец ушел, а я схожу с ума. В ее комнате. Она моргает со сна и от несовершеннолетнего питья, и я не шучу.

- Отвалите, миссис К. – Она накрывает лицо подушкой.

Я отнимаю ее и пинаю изголовье кровати.

- Надень - свою – гребаную – обувь, Джинжер.

Она садится, и я знаю, каким мощным может быть гнев кого-то, кто так избивает. Кого-то, кто обвинен в этом. Это моя ошибка. Это – мой лучший друг. Испуганная девочка в броне из кровоподтеков поднимается на ноги. Следует за мной к машине. Выходит из машины, когда я говорю ей выходить. Усталость в ее глазах не от нехватки сна. Не из-за этого. Это усталость, которую ты не можешь изгнать. Это от жизни, преследующей тебя, от которой не можешь убежать.

Я собираюсь научить ее как.

Я стою за стеклом. Эдвард видит нас, но продолжает работать.

Я лишь даю ей свою правду. Мать или нет, я не имею права говорить правду о Грейс.

- У меня был ребенок в таком же месте, как здесь. Эдвард был ее лечащим врачом. Он – единственная причина, почему у нее был шанс. Он – единственная причина, по которой у меня был шанс. До него я думала, что мужчина может долбить из тебя дерьмо только неправильным способом. Что это и есть правильный способ. Он – доказательство того, что все, о чем ты думаешь, что знаешь, – это ложь. Все, против чего ты воздвигла стену, он в одночасье сокрушил. Я знаю его на протяжении пятнадцати лет, и он - самая большая заноза в моей заднице. Он – тот пинок под мой зад. Он – та причина, почему я собираюсь надрать тебе задницу. Я собираюсь показать тебе, какое это чувство, когда тебе дают пинок под зад, но самым правильным способом. Вон тот ребенок рожден неблагодарной идиоткой. Она даже не дала ему имени. Она ни разу не пришла и не подержала его на руках. Вероятно, он никогда не узнает, как выглядит ее лицо. У него даже не было имени до недавнего времени. Разве он достоин мусорного ведра, Джинжер?

Она молчит. Она такая, как я и ожидаю.

- Я назвала его Уильямом, потому что он заслуживает имени. Я нянчусь с ним всякий раз, когда могу сбежать от своих собственных детей – от своей младшей дочери Софии - просто чтобы поддержать его в его безвыходном положении. Просто для того, чтобы дать ему почувствовать, что он - ребенок, а не тот, до кого никому нет гребаного дела. Ты считаешь, что твоя жизнь так уж чертовски плоха? Ты думаешь, что у тебя должно быть одобрение мужчины, чтобы быть кем-то, и никаких кулаков твоего отца? Ты ни черта не знаешь о проблемах. Ты не знаешь дерьма о проблемах, пока не ищешь себе еду на улице и не молишься, чтобы никто не пришел и не изнасиловал тебя, пока ты там спишь. Пока твоя дочь не рождается глухой и тебе не хочется убить себя, потому что ты облажался слишком много раз. - Я приближаюсь к ней и прижимаю ее к стеклу, подталкивая ее тело своим. Мое лицо к ее лицу. Мое тело – Джон и его требования. Мои слова - для ее чертовых ушей, которым нужно открыться и послушать. Услышать это дерьмо. Услышать меня. - Пока мужчина не смотрит прямо на тебя и ничего не видит. Если это сжигает, когда это твой отец, то представь, каково бывает, когда это какой-то мужлан, пихающий свое дерьмо внутрь тебя с такой же силой, и его пьяные кулаки… Снова. Снова. И снова. Пока ты не начинаешь кровоточить, потому что ты маленькая и нежная, а ему чертовски плевать на это. Ты не просто никто. Ты - ничто. Никто не может спасти тебя от этого дерьма. Даже доктор… - я упираю палец в стекло, - не может избавить от этого дерьма. Я понимаю это каждый день моей жизни. Я помню все это. Ничто из того, что он говорит или делает, или пытается сделать, не изменит того, через что я прошла или сделала себе. Это никогда не заменит то чувство собственного достоинства, которое я отдала другим. Ту часть меня, которую я не могу вернуть. Ты ничего не знаешь о кошмарах или проблемах, маленькая девочка.

Я отклоняюсь от нее. Далеко. Я вижу Эдварда. Он не спускает глаз с меня.

- Пойди туда и скажи тому ребенку, что он ничего не стоит.

На ее лбу появляются морщины.

- Что? Нет. Это чертовски неправильно.

- Почему? Его собственная мать не хочет его, Джинжер. Он, вероятно, будет передаваться из одной приемной семьи в другую такую же приемную. Он имеет инвалидность. Он просто будет обузой для всех, кто застрянет с ним.

- Заткнитесь на хрен.

- Я лишь говорю правду.

- Вы - сука. Я ненавижу вас, и вы - сука. Вы ничего не знаете, ничего.

- Я знаю, что этот ребенок не заслуживает права на жизнь. Я знаю, что если бы не мой муж, он был бы мертв. Я знаю, что никто никогда не полюбит его. Я знаю…

И внезапно она нападает на меня. Я наконец-то нашла эту кнопку. Наконец-то нашла брешь в ее броне. Я вытянула правильную карту.

- Заткнитесь. Заткнитесь. – Но прежде, чем она успевает ударить меня, Эдвард обвивает ее руками, удерживая подальше. Я бы не позволила ей ударить меня. Маленькое сердечко, бьющееся, как башенные часы в полдень? Нет. Никогда. Я делаю два шага назад. Она борется с ним, но он хорош в этом. Мы уже проходили это. Когда она плачет и замедляется, я подхожу к ней. Я занимаю его место и обнимаю ее, как если бы она была Грейс, Джеком, Карликом, Софией. Маленькими башенными часами. Уильямом.

Мне хочется смыть сигаретный дым с ее волос. Мне хочется, чтобы она пахла, как шестнадцатилетняя девочка, которой хочется, чтобы мальчик пригласил ее в кино. Мне хочется, чтобы она хотела камин с фотографиями.

Я не хочу, чтобы она нуждалась в докторе, по причинам, которые она имеет сейчас.

Я хочу, чтобы ей нужен был доктор в том смысле, как мне сейчас.

Этот проклятый телефон.

Он был занят этим звонком уже больше часа. Он, как предполагается, не работает сегодня. Это наш день. Я убью его за это. Не всерьез, но, черт, я просто хочу моего мужа. Эти люди должны отвалить.

Я открываю дверь в его кабинет у нас дома. Глазами высказываю ему свои мысли. Он понимает. Его палец бродит между бровями. Карандаш постукивает по бумагам.

Я вхожу, виляя задницей, а он показывает «Прости».

Я беззвучно напеваю ту глупую песню, что сильно напоминает о нас. Он знает, о чем я напеваю, потому что, черт, он ухмыляется. Я тяну за его галстук, откидываясь назад. Я в пижаме, потому что запланировала «вафли из пахты» (п.п.: в сленговом словаре вафли из пахты – грязный секс). У меня в меню был апельсиновый сок и минет. Сироп и неприличные места, куда его мазать. На мне белый эластичный хлопок, и у меня полные груди. Я подношу их к его лицу, а он все еще говорит по телефону. Я делаю вид, что слышу музыку, и собираюсь подпортить ему жизнь. Человек на том конце провода портит мою. Это просто справедливо.

Моя голова откинута. Галстук в руке. Мои плечи подергиваются, раскачивая грудь чуть больше. Я продолжаю тихо напевать. Я вращаю и покачиваю бедрами. Я молюсь, чтобы на хрен не свалиться, когда сгибаюсь в талии, пытаясь обхватить свои лодыжки. Это было бы чертовски смущающе. Прошло слишком много времени и детей. Я все еще могу это сделать. Благодаря гребаной йоге. Я честно тружусь своим дерьмом, а он все еще говорит по телефону. Я продолжаю свою игру.

Пальцами подцепляю края пижамных шорт. Дразня, чуть скатываю их вниз. И наклоняюсь. Скольжу. Трусь задницей об его пах. Вдоль его ног. Я не старалась так усердно с тех пор, как мне приходилось это делать. Я поднимаюсь и наклоняюсь, и стаскиваю свои шорты вниз по ногам, пока они не оказываются на моих коленях.

Я подпрыгиваю на десять чертовых футов.

Этот извращенец шлепнул меня.

Я оборачиваюсь, держась за свою ягодицу. Эта зеленоглазая ухмылка собирается получить за это. Он понимает. Он прикрывает рукой телефон и говорит не делать этого. Да, как будто это поможет. Я запрыгиваю на его колени и начинаю игриво бороться с ним. Сбрасываю свой топик вниз и прижимаю свою грудь к его лицу, надавливая так, чтобы он не мог разговаривать с кем бы там ни был его чертов собеседник. Он извивается, чтобы высвободиться.

- Я перезвоню вам позже. У меня встреча, на которую я уже опаздываю. – Они такие: «Конечно, конечно, вам тоже», и он вешает трубку.

- Ты шлепнул меня, дурак.

- У меня есть еще шлепок для другой стороны. Вставай.

Я толкаю его в плечо. Он заключает меня в свою любовь.

- Со счастливым пятнадцатилетием, Белла.

Мои слова – молчаливые губы на его губах. Ухмылка и потряхивание моими «девочками» у его лица. Но, видите ли…

- Папочка…

Существуют эти маленькие людишки, которым всегда что-то нужно.

Я поправляю топик и перехожу в положение «PG» на его коленях. (п.п.: категория PG, "не рекомендуется смотреть детям" (категория, присваиваемая в США и Великобритании фильмам, которые не рекомендуются для просмотра детям (особенно без сопровождающих взрослых), но и не запрещаются категорически; решение оставляется на усмотрение родителей.) Джек входит в кабинет, держа в руке грузовик с отвалившимся колесом.

- Дурацкая штука сломалась.

- Нельзя говорить такое слово. – Эдвард. Очевидно.

- Мама говорит его. – Полное предательство.

- Я и ей тоже говорю не произносить его. Давай я посмотрю твой грузовик.

Джек передает грузовик и смотрит на меня так, будто я ему мешаю. Возвращает взгляд назад к Эдварду, пока тот приделывает колесо. Потом на меня. Тихо пыхтит и вздыхает, и я раздражаю его. Я касаюсь его волос.

- Что случилось, малыш Джеки?

- Все девчонки крадут моего папочку. Вы все. – Он хлопает руками по своим ногам.

- Никоим образом. Все дети крадут моего папочку.

- Он не твой папочка, мама.

Я гримасничаю, потому что вежливое обращение – моя сильная сторона.

- Ну и что.

- Папочка - мой. Скажи ей, папочка.

Все еще чинит грузовик.

– Я общий. Ладно?

- Да, - я киваю, оборачивая руки вокруг шеи Эдварда. – Но сначала он был моим папочкой. Я была у него первой. Вам, ребята, стоило бы относиться лучше ко мне, за то, что я делюсь.

- Делиться – это заботиться, – ухмыляется Эдвард, приделывая колесо на место.

Джек дергает Эдварда за штанину.

- Я хочу себе всего папочку.

Я смеюсь, трепля его волосы.

- Вступай в клуб, малыш.

- Вот и все. Один грузовик с четырьмя колесами.

Он тянет Эдварду за руку, потому что ремонта ему, конечно же, недостаточно. Дети дома в нашу годовщину вафель и минетов? О чем, во имя посиневших шаров, я там думала? Я встаю и позволяю ему уйти. Следую позади них и сажусь на диван. Я невольно улыбаюсь над тем, как они громят машины друг друга и издают звуки моторов.

Откидываюсь на спинку и осматриваюсь.

Моя гостиная больше похожа на гимнастический зал с конструкциями для лазанья. Магазин игрушек. Раньше на полу было покрывало, и не для того, чтобы смотреть мультики. Оно лежало перед камином, наполненное сладкими шепотами мне в ухо. Оно не знало, что такое одежда и липкие тянучки.

София просыпается и плачет. Мои сиськи просят о помощи. Я приношу ее вниз и снова усаживаюсь на диван, наблюдая, как они играют, пока она сосет. Она становится слишком большой для моих рук, и я знаю, что, как только она будет отлучена, ее место сразу же займет другой рот. Будет кто-то еще между Эдвардом и мной. В течение следующих пятнадцати лет. Больше, чем пятнадцати лет.

Это похоже на бремя и свободу одновременно.

По ступенькам спускается Карлик с сонными, но полностью заинтересованными игрой Джека и ее папочкой глазами. Молча заявляя права, она заползает к нему на колени. Она не трогает игрушки Джека и не влезает в сражение. Она просто сидит и наблюдает. Одна рука – вокруг нее. Вторая рука играет с грузовиком. Подбородок – на ее макушке. Зеленые глаза наблюдают за мной.

Я могу трясти своими сиськами перед ним целый день и не краснеть. Без зазрения совести быть с ним полностью голой. Все дело в этом. В этом выражении лица, когда он смотрит на меня сейчас. В этом все видящем, все улавливающем взгляде. Я понимаю все без единого слова из его рта. Один взгляд содержит все это.

Романтика?

Это так же реально, как об этом говорят.

Книги, предлагающие такое сказочное дерьмо, - просто сказки. Именно поэтому вы ищете эти истории в разделе беллетристики (п.п.: вымысла). Миллиардеры-бойфренды и самолеты. Совершенство и отсутствие ошибок. Круглосуточные оргазмы и прочая, прочая ложь.

Секретные разговоры за обеденным столом.

Влюбляться каждый день, снова и снова, с каждым советом, которым он предлагает нашим детям. Чьим-то еще детям. Все это вернется сторицей, верно? Мои дети должны жить среди этих других детей. Все это вернется. Полный круг.

- Можем мы посмотреть свадебную пленку? – спрашивает Джек, врезаясь своим грузовиком в грузовик Эдварда. – Мама такая хорошенькая в том фильме.

- Я думаю, это соответствует сегодняшнему дню. – Эдвард поворачивается, роется в корзине с дисками и находит тот нужный. Он с Карликом на коленях занимает место рядом со мной, одной рукой обнимая нас с Софией, а другой рукой прижимая нашу дочь к своей груди. Джек стоит в середине комнаты, наблюдая.

Эдвард смотрит на меня. Зеленоглазый и такой родной. Проводит пальцем по моей щеке.

- Все еще хорошенькая.