Белла.

В уголке его левого глаза – две морщинки. На щетинистом подбородке – шрам. Думаю, он упал в детстве. Или, возможно, получил его в школьной драке. Но это точно не шрам от ветрянки – я знаю, как выглядят такие шрамы. У меня такой над правым глазом. У него не такой. Плюс, его отец сказал бы ему не расчесывать, если он когда-нибудь болел чертовой ветрянкой. Почему, черт побери, я лежу здесь, гадая, какими болезнями болел Эдвард в детстве?

Ах, да. Его руки держат меня в плену, так что я не могу двигаться. В любом случае, хотелось бы мне двигаться? Нет. Черт, он теплый. Зачем мне двигаться? На его носу пять светлых – их почти не заметно – веснушек. И он не храпит и все еще пахнет снегом. Мои пальцы изнывают от желания пощекотать его ухо, но я воздерживаюсь. Он крепко спит. Это было бы грубо.

Интересно, как долго он будет еще спать. О, он шевелится. Я замираю и закрываю глаза, притворяясь спящей. Он успокаивается. Его объятье становится крепче, и я больше не вижу его лица, а только чувствую щекой его грудь. Его рука крепко прижимает меня к себе. Теперь он лежит на спине. Его сердце бьется под моим ухом. Я прислушиваюсь к нему, и этот звук снова убаюкивает меня в сон. Семьдесят пять. Какой лгун.

Две недели спустя.

– Готова?

Я киваю, и Эсме улыбается. Автомобиль заведен. Мои руки лежат на коленях. Холодно, но я потею. Она слушает религиозный канал. Мне хочется сменить его, но это не моя машина. В машине пахнет кожей и фруктами. Это странно. В машине суперчисто. Я думала, что чище, чем в автомобиле Эдварда, быть не может. Когда мы едем по шоссе, мне хочется открыть дверь машины и выброситься из нее. Я бы могла сделать это. Просто нажать на ручку и выпасть. Меня бы непременно раздавили. На дороге сильный гололед. Ни одна машина не смогла бы вовремя затормозить. Это трагедия была бы закончена. Белла Свон была бы захоронена и предана забвению. Никто не стал бы плакать. Я просто слилась бы с землей.

«Это ложь, – говорит маленькая белая фигурка на моем плече. – Эдварду не было бы наплевать. Он так сказал». Заткнись. Он, вероятно, был пьян. «Нет, он не пьет», – возражает она. Нет, пьет. Я видела. Новый ноутбук, который он купил на прошлой неделе, доказательство этому. «Но он обнимал тебя. Он обнимал и целовал тебя, Белла. Мы никогда не чувствовали этого раньше. Никто не целовал нас и никто…» Заткнись.

Я слежу за дверью и гадаю, сколько времени заняло бы у Эсме, чтобы отреагировать. Дерьмо, она, вероятно, попала бы в аварию. Тогда у Эдварда была бы мертвая мать, жена и я, кем бы, блядь, я ему ни приходилась. Стирка никогда бы не стиралась. «Это верно, ему нравится, как ты стираешь. Он назвал это мастерством». Иисус гребаный Христос. Заткнись. Если ты не собираешься дать мне выпить, то закрой рот и прекрати говорить о выпивке, об Эдварде и о лжи. «Нет-нет. Ты тоже больше не пьешь. Ты хорошая девушка, Белла. Вот почему мы здесь».

И мы уже здесь. Блядь. Как мы добрались сюда так быстро? Мой шанс стать размазанной по шоссе улетучился. «Теперь нет пути к отступлению». Заткни. Рот. «Выходи, Белла. Просто выходи». Ох, мне бы хотелось, чтобы ты вышла. Ты, маленький раздражающий голос разума. Тебе серьезно стоит отвалить на хрен.

– Мы идем, дорогая?

Нет. Нет. Нет, мы не идем.

– Да, извините. – Я выхожу и чувствую себя охрененно глупо. Это глупо. Я чертовски глупая.

Она открывает дверь, и я захожу внутрь. Заполняю дурацкую анкету. Эсме вынимает вязальные спицы из своей сумки, пока ждет меня. Кто, черт возьми, носит с собой вязальные спицы на медосмотр? «Заполни бумаги и, пожалуйста, прекрати избегать того, что мы здесь делаем». Заткнись. Я заполняю. Имя, дата рождения, социальный статус. Адрес… дерьмо. Я смотрю на сложенные бумаги в моей руке и вписываю адрес Эдварда. «Это правильно, там твой дом. Ключ в твоей сумке говорит об этом. Он даже удостоверился, что дубликат только для тебя. "Б" у Беллы. Беллы Свон. Все верно, у девушки есть дом».

– Да пошла ты.

Эсме поднимает глаза.

– Что, дорогая?

Я качаю головой.

– Извините. Ничего.

«Теперь из-за тебя у нас проблемы». Я потираю лицо и стараюсь сосредоточиться. Мой почерк дерьмовый, потому что руки слишком сильно трясутся. Я вписываю его номер телефона - тот, который знаю, который помню наизусть. Подписываю анкету и жду. Эсме вяжет, что-то мурлыча себе под нос, и кажется, что это просто еще один день в ее привычной нормальной жизни. По крайней мере, она не пытается сюсюкать со мной насчет того, как гордится моим чертовым поступком и бла-бла-бла.

Мне реально нравится мама Эдварда. «Видишь, это есть в тебе. Искорка надежды. Ты думаешь, именно поэтому мы нравимся Эдварду?» Нет никаких «мы». Есть только я, а ты должна заткнуться, твою мать. «Эдвард одинок. Он потерян и одинок». Ему просто необходим хороший трах. «Но он не хочет этого. Он так сказал, Белла. Он спал всю ночь без эрекции или чего-то такого. Не было даже утреннего стояка». Ну, может у него гребаные проблемы. «Нет. Проблем не было, когда ты ему отсасывала».

– Белла Свон?

Я поднимаю глаза и смотрю на женщину в белом халате, которая назвала мое имя.

– Хочешь, чтобы я подождала тебя здесь? – спрашивает Эсме, продолжая вязать.

– Гм… Да. Со мной все будет хорошо.

«Хорошо? С тобой?» Да. Думаю, да. Пожалуйста, просто заткнись. Я иду в кабинет, который она указывает. Я сажусь, и она говорит, что доктор скоро придет. У них шуршащая бумажная пеленка. Что за прикол с этой шуршащей бумагой? Это шуршание настолько громкое в тихой комнате, и я начинаю чесаться от него. «Это нервы, куколка». Я сказала тебе заткнуться. Слышится смех, и мне кажется, что я – сумасшедшая. Да, я точно сумасшедшая. Я нахожусь здесь, и я точно дура набитая – чертовая сумасшедшая. Шлюхи не заводят детей. «Ты не шлюха. Ты – персональная помощница». Снова слышится смех. Да, смейся. Давай. Это забавно, не правда ли?

«Ага».

Все изображения на стенах пышут любовью. Мать, нежно убаюкивающая новорожденного. Схема, как растет плод в утробе матери. Я же разглядываю свои пальцы. Приходит врач, и я едва могу слышать его или понимать то, что происходит. Он просит меня лечь, и я делаю это на автомате. Его пальцы нажимают на живот. Его прикосновения болезненные и неприятные, но мне не больно. Я чувствую холод и давление. Слышится какой-то шум, но игнорирую его. «Это называется сердцебиением, идиотка». Проваливай. «Он живой, в точности так, как ОН и сказал. Поздравляю, ты – мама». Херня.

Когда процедура заканчивается, он говорит мне какое-то дерьмо, потом медсестра говорит мне какое-то дерьмо, и я просто киваю, словно понимаю, о чем они говорят, а они улыбаются. Следует еще больше слов, и я свободна. Эсме улыбается, когда видит меня. Мне больше не нужно ничего заполнять, и я даже не хочу спрашивать почему. Я не хочу больше видеть доброту и заботу в их глазах. И я не хочу знать, какие связи были подключены для того, чтобы здесь приняли девушку без страхового полиса и финансовой возможности оплатить визит.

Мне стоило выброситься из машины.

Неделю спустя.

– Кра-са-ви-ца, Бел-ла? – напевает он, когда входит в дом. Это звучит так, словно мы являемся друзьями-приятелями. Словно он подразумевает это. Словно все просто замечательно. Словно у него все замечательно, у меня все замечательно и все остальное чертовски прекрасно, замечательно и великолепно. Ему стоит снова стать печальным. Это меньше раздражало.

– В кухне, – отвечаю я.

Его пальцы щекотят мой затылок, когда он подходит. Он делает это непроизвольно, но моя кожа от этого жеста покрывается мурашками. О, да пошло оно. Он достает что-то из холодильника. Он не выглядит уставшим, хотя работал в две смены почти каждый день на этой неделе. Он ест что-то из пакета, какую-то фруктовую хрень, и все еще роется в холодильнике.

– Нам нужно сходить в магазин, – он пинает дверь, чтобы та закрылась.

Я на автомате отвечаю:

– Хорошо.

– В любое время, когда будешь готова.

– Я готова, – я отодвигаю ноутбук в сторону, и он смотрит на него.

– Что-нибудь уже нашла?

Я качаю головой.

– Я даже не знаю, что именно ищу.

Он кидает в рот еще несколько фруктовых снеков. Если он ест такое дерьмо, он, должно быть, умирает с голоду. В них содержится не только кукурузный сироп с высоким содержанием фруктозы, но и пищевой краситель и искусственные ароматизаторы. Да, он голодный.

– Если хочешь, мы можем поговорить об этом, когда вернемся.

Я пожимаю плечами и отодвигаю стул. Он опускает тему, и мы едем в магазин. Там бесчисленное количество витрин с сердцами, красными, розовыми и любовными вещицами. Это чертовски бесит. Разве у нас не недавно был праздник? Более того, кто покупает гребаную поющую обезьяну, чтобы выразить свою любовь и привязанность? Или долбаную коробку объясняющихся сердечек?

Это глупо. Это так чертовски глупо. Он бросает коробку в тележку. Эдвард покупает такие вещи. Вот кто. «Да, но для кого он ее купил?» Не для нас. «Откуда ты знаешь?» Потому что знаю.

– Бри любит эти отвратительные штучки. Меня стоило бы расстрелять за их покупку, но… – он пожимает плечами и смотрит на плюшевых зверушек.

Видишь? Не для нас. Для маленькой девочки. Он покупает маленькой девочке подарки на дурацкий праздник, потому что только глупые маленькие девочки купятся на такую чушь. «Но ты на мгновенье подумала, что...» Убейте меня прямо сейчас, пожалуйста. Он выбирает медведя и что-то еще, но я не смотрю. Я не хочу знать.

– Ты не хочешь конфет? Шоколадку, может быть?

Мы продолжаем идти, и я качаю головой.

– Я говорила тебе, что не ем это дерьмо. – Я качу тележку вдоль одного из проходов, и он идет рядом со мной.

– Почему? Не то чтобы я был против – это даже хорошо – но мне интересно, почему ты испытываешь отвращение к конфетам и не испытываешь его к прочим вредным продуктам.

– Я просто не ем сраные конфеты, Эдвард. Кого это волнует? – Я дергаю тележку и ухожу искать то, что нужно мне. «Почему ты сердишься на Эдварда? Он только задал вопрос. Он был вежлив, ты, дрянь». Как обычно. Может быть, проблема в этом. «Тебе хочется, чтобы он был злым? Жестоким и странным?» Нет. «Ну, в чем тогда дело?»

Я продолжаю идти, пока не дохожу до туалета. Нахожу пустую кабинку и закрываю за собой дверь. Я не знаю, почему плачу, но так и есть. Стараясь оставаться тихой, я рыдаю в смятый комок туалетной бумаги, головой упираясь в дверь кабинки. Я просто хотела бы остаться здесь. Не хочу возвращаться туда. Если я вернусь, он просто начнет задавать еще больше вопросов. Он будет пытаться исправить это, сделать лучше, а ничего не становится лучше. Набухшая выпуклость внизу моего живота говорит, что ничего не в порядке. Ничего не лучше. У меня есть ключ, так что, какого хрена. «Он волнуется, вот какого хрена». Он – джентльмен и просто соблюдает мои интересы. Вот. Какого. Хрена.

Это ничего не изменит. Нереально что-либо изменить. Это не поможет вернуть Чарли обратно. Это не сможет исправить то, что я сделала. Это не сможет залечить дыру в моем сердце и очистить мою голову от всякой херни. Это такая же фальшь, как и слова, написанные на конфетных сердечках. Будь моим. Навсегда. Идите, оттрахайте себя.

Рене никогда не станет сидеть рядом со мной, вязать глупые детские одеяла и спрашивать, нужна ли мне ее помощь. Она никогда не делала этого раньше. Почему кто-то другой позволяет себе это делать? Почему позволяет ложной надежде, – кого-то, кто даже не волнует собственную проклятую мать, – жить? Почему? «Потому что тебе очень приятно, когда она называет тебя Дорогая. Тебе нравится, что она заботится о тебе, и нравится, что она любит тебя и что это делает Эдварда счастливым. Ты любишь ее объятия и любишь ее улыбку». Заткнись.

«Она никогда не скажет тебе уйти, Белла. Она никогда не будет кричать, вопить и напиваться сама с собой до одурения. Эсме сильная. Она никогда не будет плакать ночью в подушку. Ты никогда не услышишь ее причитаний, что во всем только твоя вина. Эсме кормит тебя. В тебя никогда не будут кидать едой и проклинать за то, что ты убила его. Эсме никогда не позволила бы тебе голодать. Она никогда не обвинила бы тебя в том, что произошло. Она бы никогда не позволила своей дочери раздеваться перед незнакомыми мужчинами. Она нашла бы тебя, если бы ты потерялась, Белла. Эсме пошла бы искать тебя».

Я сползаю вниз по двери и молюсь, чтобы это прекратилось. Она не слушает меня, и я задыхаюсь.

«Эдвард пошел бы искать тебя. Скорее всего, он ждет сейчас прямо за дверью. Засунул руки в карманы, ожидая тебя. Беллу. Он хочет отвезти тебя домой». Заткнись. «Он хочет приготовить тебе обед и помочь найти новый дом для твоего малыша. Он хочет спросить, болят ли твои ноги. Он помассирует их, если ты попросишь. Он сделает это без колебаний, и неважно, как долго ты сидишь здесь и плачешь, Белла, – он будет ждать. Если магазин будут закрывать, он попросит их подождать еще пять минут. Ты потеряешься, и он будет искать тебя. Он нашел бы тебя. Он бы подождал».

«Ты понимаешь, о чем я говорю?»

Я отвечаю сквозь рыдания:

– Нет.

«Белла, ты была маленькой девочкой. У него не было возможности объяснить тебе все эти вещи.»

– Заткнись. Пожалуйста, просто заткнись.

«Белла, ты была маленькой девочкой…

Белла, ты была маленькой девочкой…

Белла, ты была маленькой девочкой…»

– И она просто выставила меня. Я нуждалась в ней, а она оттолкнула меня. Я не хотела этого. Клянусь, я не хотела. Я даже не хотела тот гребаный батончик. Он был не так уж и хорош. Я просто была голодна. Она была хреновым поваром, и я была голодной. Он бы заехал туда в любом случае. У него закончилось пиво, и он все равно, твою мать, заехал бы туда. Она была дерьмовой матерью и дерьмовой женой, и у нее в тот проклятый день не было никаких особых дел, но она даже не смогла заполнить гребаный холодильник и вскипятить воду, чтобы сварить чертовы макароны! Она была дерьмовой матерью! Охеренно дерьмовой матерью!

– Все хорошо.

Я трясу головой.

– Нет, это не так. Никогда не будет все хорошо. Никогда, черт подери, не будет все хорошо.

– Нет, будет.

Я раскачиваюсь взад-вперед. Я чувствую на себе руки, которые знаю. Они не мои. Моя кожа покрывается мурашками, когда он начинает утешать меня, потирая мои руки своими. Я не понимаю этого. Я не знаю, что означают эти мурашки. О чем это говорит? Почему они появляются, когда он прикасается ко мне? Этого никогда раньше не случалось. Я не могу понять этого.

Мое лицо прижато к его груди. Я порчу его одежду своими солеными слезами, но его это не заботит. Он убаюкивает меня. Он крепко обнимает меня. Он шепчет, что все нормально, и его не волнует, что это не так. «Ты такая глупая, Белла. Ты была потеряна, и он пошел искать тебя. Он ждал, и он нашел тебя».

«Это – единственный способ, которым должны к тебе прикасаться, Белла. Единственный способ, которым ты должна всегда желать, чтоб к тебе прикасались. Единственный способ, которым я хочу к тебе прикасаться.»

«Ты поняла уже это? Ты уже это поняла, Белла?