Глава 13.1. Разрушение

Ваши разум и страсть – руль и паруса вашей плывущей по морю души. Если ваши паруса порваны или сломан руль, вы можете лишь носиться по волнам и плыть по течению, либо неподвижно стоять в открытом море. Ибо разум, властвующий один, – сила ограничивающая; а одна страсть – пламя, сжигающее само себя.

Халиль Джебран

21 июня

Эдвард

Часы на тумбочке настойчиво высвечивали 2:21 ночи, словно издеваясь над Эдвардом и его жуткой бессонницей. Дело не в том, что он не устал; он просто не мог успокоить свой разум, чтобы хотя бы попытаться отдохнуть. Иногда ему удавалось расслабиться настолько, чтобы окунуться в недолгую дрему, но он знал, что этого недостаточно для отдыха, столь сильно необходимого для него. Не считая писательской работы или прослушивания музыки, сон для Эдварда был наиболее любимым из всех возможных времяпровождений, и он так долго не спал по-настоящему, что многое отдал бы, чтобы еще хоть раз почувствовать полноценное погружение в царство Морфея.

Даже мягкий стук дождя Сиэтла по окнам не мог его убаюкать. Эта бессонница длилась с тех пор, как умерла Таня. Иногда он мог слышать ее голос, отражающийся в пустых комнатах и мягко упрекающий его в той манере, в какой могут только девушки и жены. Эдвард, несмотря на все усилия Элис по преображению его спальни, не был в силах забыть, что Тани больше нет. Он пытался убедить себя, что не может все еще чувствовать остатков аромата затяжного секса и сирени, пронизывающих утренний воздух. Однажды он где-то слышал, что запах удерживает память наиболее сильно и не дает забыться. Вот почему он надеялся, что пока еще не сходит с ума, продолжая видеть присутствие Тани и чувствовать ее запах во всем, где бы он ни был и что бы ни делал. В конце концов, прошло ведь всего две недели со дня ее смерти.

Он бессильно пнул пятками матрас и, игнорируя протесты пружин под его тяжелым телом, беспокойно поворочался в постели. Дело было не только в том, что Таня умерла, но и в том, что она умерла здесь – в этой самой комнате; в том, как она умерла, и чьи руки убили ее. Хотя последнее обстоятельство еще и предстояло выяснить, это не меняло того факта, что ее жизнь закончилась прямо здесь, очень близко к тому месту, где он лежал прямо сейчас. Если Эдвард закрывал глаза и позволял дрейфовать своим мыслям, он все еще мог видеть ее неподвижное, безжизненное тело, лежащее рядом с ним, и чувствовать ее холодную, твердую плоть под кончиками своих пальцев, панически ощупывающих эту самую плоть.

Он перевернулся на бок, раздраженно взбил новую подушку, купленную Элис, и, уткнувшись лицом в набитый перьями предмет комфорта, застонал. Эдвард не особо верил в загробную жизнь или разгневанных духов, неспособных найти мир и вечный покой. Он смотрел триллеры и читал о таинственных убийствах всю свою жизнь. Черт, да он был автором детективных романов! Ко всему прочему, его банковский счет пополнялся от депозитов проданных книг, которые он писал по этой самой теме, и, в некотором отношении, он занимался мистическими существами каждый день своей жизни. Но это не значило, что он верил в них. Это был просто еще один способ выражения его творческих пристрастий.

Тем не менее он не мог преодолеть жуткое опустошающее чувство, окутывающее его в их... его... спальне сейчас, когда ее здесь больше не было. Даже во время их худших ссор, когда Таня уходила из дома и оставалась на ночь у друзей, он был в состоянии уснуть, зная, что она вернется на следующий день, после того как остынет. Но на этот раз все было иначе – она не вернется. Никогда.

2:25. Как ни странно, наибольшее чувство расслабления и отдых он получил в доме Изабеллы, хотя он и считал, что это связано с их напряженным дневным бегом, ведь после такой тренировки у его тела просто не было выбора, кроме как полностью отключиться. Но чувство, окутавшее его, когда он проснулся, окруженный уютом, теплой цветовой гаммой и сентиментальными мелочами, чувство, прокрадывавшееся через затуманенный сном мозг и даровавшее мир и согласие внутри, было почти оргазмическим.

Он был благодарен Изабелле, что она позволила ему вздремнуть у нее, не испытывая при этом чувство дискомфорта, во всяком случае, так ему показалось. Он подумал, что большинство подозреваемых в убийстве, вероятно, не спят в доме своих адвокатов, но еще он осознал, что сложившаяся ситуация не сильно-то его и беспокоила.

Он откинулся на спину и посмотрел налево: его взгляд зацепился за книгу, которую Таня читала перед смертью – «Источник» Айн Рэнд. Когда его взгляд упал на маленькую синюю наклейку, вложенную между несколькими страницами в середине книги, он почувствовал, как его сердце сжалось, предупреждая о надвигающейся волне неконтролируемого горя и тоски. Он всегда любил Айн Рэнд, и последние несколько лет пытался передать свою любовь к ее работам Тане. По большей части ему это удавалось, хотя она и отдавала предпочтение не «Источнику», а русскому идеализму романа «Атлант расправил плечи».

Он потянулся потеребить оскорбительную синюю бумажку, вспоминая все раздражающее в Тане дерьмо, ее небольшие ночные ритуалы, среди которых был перекус перед сном. Она прилагала огромные усилия, чтобы сохранить свою фигуру стройной и гибкой, и одним из способов, чтобы не проголодаться среди ночи или не проснуться утром с желанием проглотить быка, было съедание банана перед сном. По этой причине маленькие стикеры бананов Chiquita всегда оказывались на той странице книги, которую она читала, прежде чем отключиться. Это всегда выводило его из себя: он открывал одну из своих любимых книг и видел, что ее страницы замараны маленькими синими наклейками. Он проклял эти бумажки – и Таню – больше раз, чем мог посчитать. В начале их отношений он очень старался простить ей мелкие причуды, мягко прося об осторожности, но по мере того, как это дерьмо повторялось, ему становилось все труднее и труднее игнорировать внутренний протест.

Он усмехнулся, вспомнив случай, когда он обнаружил одну из нелепых наклеек банана на экземпляре первого издания «Повести о двух городах» , которую отец подарил ему на выпускной в колледже. Она, несомненно, стоила его отцу целого состояния, но даже без учета цены книга все еще оставалась одной из самых дорогих вещей Эдварда. Вот почему, увидев оскверненный мусором предмет ценности, понял: умей он самовозгораться, на его месте остался бы один пепел. Мало того что Таня вынесла драгоценнейшую книгу из его кабинета, она также осмелилась приклеить на нее чертову наклейку. С головокружительной скоростью он взмыл тогда вверх по лестнице, словно у него выросли крылья, буквально ворвался в их спальню и стал громко кричать на нее. В ответ она лишь пожала плечами, не видя причин для шума: «Это ведь просто книга, Эдвард», – сказала она. Ее слова подбросили дров в уже полыхающее пламя возмущения и гнева, которые в конечном результате вылились в ненасытную борьбу, несомненно заслуживающую быть описанной в книгах. Еще одним моментом, стоящим быть переданным для всех потомков, был чертовски потрясающий секс после ссоры. На самом деле, это особое рандеву было одним из его любимых воспоминаний, когда он нуждался в быстрой дрочке в душе, или когда он был в командировке и не мог быть с Таней наяву. В тот раз он сдерживал ее оргазм до тех пор, пока она не согласилась держаться подальше от его драгоценных первых изданий, но и после этого происшествия она продолжала наклеивать стикеры на книги Эдварда, но уже на менее важные тома его коллекции.

Он перевернулся на другую сторону и рассеянно погладил подушку, которая принадлежала бы ей, будь Таня все еще здесь, с ним. Его усталые глаза играли с ним в злую шутку, прорисовывая невозможное – контур ее головы на новой подушке рядом с ним. Он понимал, что, вероятно, он сам оставил вмятину на подушке в одну из многих беспокойных ночей, когда он не мог уснуть, но прямо сейчас ему нравилось верить, что именно она оставила этот след. В течение четырех лет, что они были вместе, он и вообразить не мог, насколько сильно он будет скучать по ней, не будь ее больше рядом с ним, как сейчас. В какой-то больной, искаженной манере было даже забавно, что он не понимал, насколько он любит ее компанию, до тех пор, пока не потерял саму возможность быть с ней.

Одним из его любимых занятий было изучение ее ночами, когда они лежали в постели бок о бок; и Таня всегда предоставляла ему эту привилегию, словно лаская свое эго, давая разрешение его иногда обожающим, но чаще похотливым глазам путешествовать по ее телу. Она действительно была красивой женщиной, полной страсти, искры и жизни. Временами его изучающий взгляд выбешивал ее, когда она не чувствовала себя такой красивой, была не в форме или же сражалась с тяжелым случаем ПМС, но большую часть времени она позволяла ему смотреть на нее и детально изучать каждую ее черту. У нее была крошечная родинка прямо над верхней губой, такая маленькая, что вы пропустили бы ее, если бы не знали, где искать, но он ее заметил. Это светло-коричневое, почти незаметное пятнышко всегда было одной из его любимых деталей. У нее также был изящный, незначительный вдовий пик , который она сама терпеть не могла. Таня всегда укладывала волосы таким образом, чтобы маскировать ненавистную генетическую причуду, но Эдвард всегда думал, что это придавало характер ее лбу... если вообще у лба может быть характер.

Он вздохнул и снова перекатился на спину, глядя на блики дождя, танцующие на текстурированной поверхности его потолка благодаря уличному освещению. Он боролся с желанием задержать дыхание, чтобы пресечь воспоминания, которые просачивались сквозь решето его мозга каждый раз, когда он замечал еще один намек на Таню, однако дыхание было неконтролируемым, неизбежным процессом. Если бы только ему удалось не дышать, так много всего упростилось бы. Он крепко зажмурил глаза и с трудом сглотнул, прежде чем сделал медленный, мучительный вдох – цветочный аромат духов Тани, смешанный с запахом их секса, снова атаковал его обонятельные рецепторы. Он почувствовал в животе глубокое волнение, разжигаемое все еще огненно-горячими углями его горя, что тлели в его груди.

Блядь. Сейчас было не время для стояка. Он знал, что ему нужно было попытаться преодолеть свои эмоции, чтобы пробраться сквозь промозглые, мутные воды его печали, чтобы благополучно выйти на другой берег, но когда он почувствовал, как его тело реагирует на ее запах, реагирует так же, как это было всегда, он понял, что не может справиться с этим прямо сейчас. Ему просто нужна помощь... передышка от физического истощения, психического прессинга и эмоционального натиска прошлых дней. Черт, может быть, серотонин, который выработает организм после приличной дрочки, предоставит ему хотя бы несколько минут отдыха.

Он слегка приподнял бедра и стянул свои боксеры, его твердая длина освободилась и нетерпеливо легла на крепкие, покрытые хлопком кубики пресса. Он долго смотрел на свой член, не зная, что делать. Ради всего святого, он был мужчиной! Знать, что делать со стояком, было наподобие того, как никогда не забывать, как кататься на велосипеде. Он вздохнул и потянулся вниз, сжимая эрекцию в кулак правой руки. Он застонал от ощущения, но не раньше, чем закончил первое скольжение, его тело перешло на автопилот, зная, что нужно делать, чтобы освободить его разум, в чем он крайне нуждался.

Он отчаянно двигал рукой вверх и вниз по своему стволу, закрыв глаза и откинув голову назад на подушку, его тело уже приблизилось к финишной черте в то время, когда он вспоминал свою любимую фантазию для мастурбации, ту, где он набросился на Таню, после порчи наиценнейшей книги. Эдвард видел ее верхом на нем в позе обратной наездницы, в то время как он, натянув ее волосы в кулак, шептал ей на ухо свои сердитые проклятия, пальцами свободной руки он потирал ее клитор, отступая, как только приближался ее оргазм, все время держа ее на грани. Он застонал от ощущений, что возродила его память: как ее стенки туго сжались вокруг него. Он также мог видеть, как ее упругая попка рассекала воздух, когда он с жадностью брал ее сзади, в его любимой позе, ведь он мог проникать так глубоко в нее. Она насмехалась над ним, взяв один из стикеров и наклеив его на изголовье, при виде чего он начал двигаться в ней беспощаднее, желая вытрахать из нее эту дерзость. Он почувствовал жжение так глубоко в паху, словно горящий уголь пропускали через каждую его вену, и понял, что собирается взорваться, словно фейерверк, точно так же, как это было тогда, когда, крича и кончая глубоко внутри нее, он смотрел на ту чертову наклейку от банана.

Он закричал, нуждаясь быть действительно погруженным в нее, но зная, что это всего лишь иллюзия, и что она исчезнет, как только его рука перестанет двигаться.

Эдвард почувствовал, как его освобождение ускользает от него, горящие угли его желания превращаются в остывающую золу. Он продолжил томно поглаживать себя, но разочарование все нарастало, напряжение в животе рычало и клокотало, натянутая резина не желала отпускаться. Его словно кружило по спирали, оргазм вот-вот грозился накатить, но освобождение все не приходило. Слезы навернулись на глаза, а он поглаживал свой член все быстрее и быстрее. Он мог сделать это. Это был громогласный вскрик Тани. Это она доила его всухую больше раз, чем он мог вспомнить, и она могла сделать это и на этот раз. Он, не останавливаясь вколачивал в свой кулак твердую плоть, игнорируя протесты остановиться, хоть уже понимал, что освобождения не будет. Однако Эдвард все продолжал, стойко и непреклонно. Вены на его шее вздулись от напряжения, капли пота катились по его лбу, когда искаженный до неузнаваемости всхлип вылетел из его горла, и наконец его плоть освободилась из заточения его настойчивой и разочаровывающей руки.

– Проклятье! – зарычал он и взлетел в вертикальное положение на кровати, дергая себя за волосы и неудержимо рыдая. Это не могло с ним случиться! Он любил Таню. Именно она была той, кто приносила неописуемое удовольствие на протяжении последних четырех лет. Сердито вытерев с глаз слезы, он пробормотал парочку бранных слов, прекрасно осознавая, почему он так разозлился. Он знал, даже не озвучивая вслух, причины, по которым он был в состоянии закончить чуть ранее. Не Таня была той, о ком он думал во время оргазма. Это была Изабелла.

– БЛЯДЬ! – взревел он в пустую комнату, крича на всех и вся и ни на кого одновременно. Его вопли отразились от пустых стен, и вдруг Эдвард рассвирепел. Чудовищный гнев, который он так решительно пытался держать под контролем, вырвался из клетки, и Эдвард слетел с кровати, подтягивая боксеры и вышагивая по комнате, как сумасшедшее животное. Он любил Таню. Ради всего святого, он провел с ней четыре года. Он должен был думать о ней, а не о каком-то язвительном адвокате защиты, которая хватает его за яйца время от времени. Таня была любовью всей его жизни и матерью его нерожденного ребенка, а не Изабелла. Таня почти каждый день в течение последних лет своей жизни утоляла его сексуальную жажду и никогда не оставляла его неудовлетворенным. Эдвард никогда не был изменником, и хотя он чисто технически больше не мог изменить ей, он все еще не мог избавиться от чувства, что именно это он и сделал.

Эдвард отчаянно покачал головой, пытаясь стряхнуть реальность, которую он уже знал, но отказывался признавать. Он осознал, что не любил Таню так, как должен был, и теперь всего было недостаточно и было слишком поздно. Он понимал, что хотя он определенно не любил Изабеллу, она зажгла в нем некоторые, неведанные ему ранее эмоции глубоко внутри, и он не мог их игнорировать. Он даже не был уверен, что хотел бы игнорировать их, и это злило его больше, чем что-либо еще. Она заинтриговала его, как никто другой, главным образом потому, что она просто не отвернулась и не терпела его дерьмо. Таня тоже не сносила его сраных выходок, но она всегда так быстро возгоралась в ответ. Изабелла же, в свою очередь, всегда заставляла его догадываться о ее реакции. В одну секунду она была в ярости, хотя ее гнев и разочарование были всегда замаскированы ее язвительным чувством юмора, в следующую – она смеялась и пекла ему чертов морковный торт.

И черт побери этот морковный торт. Когда он попробовал самую малость крема на кончике пальца, он почти заполыхал. Он даже не осознавал, насколько эротичным было действие, пока не увидел, как Изабелла мимолетно провела кончиком языка по своим губам, подражая движению его языка. Он пытался скрыть вожделение в своих глазах, но был уверен, что совершенно с этим не справился. Но Изабелла была Изабеллой, и она не сказала ему ни слова.

Он оглядел комнату и закричал, сердито ударив кулаком в набитый перьями матрас. Ебать этот смехотворный холодный дом. Ебать его боль и ебать его разбитое сердце. Ебать Джаспера, ебать Элис, ебать Таню и ебать Изабеллу.

Ебать это все.

Он начал оседать, чувствуя, что распадается на части, его туловище рухнуло, словно в кучу, а руками он обхватил себя по бокам в бесплодной попытке удержать себя целым.

Его взгляд упал на их с Таней фотографию. Там они праздно сидели за столом у панорамного окна, выходящего на горизонт Сиэтла. Их улыбающиеся лица застыли в счастливом моменте и сейчас словно насмехались над ним и подталкивали его ярость к действию. Прежде чем Эдвард смог осознать, что происходит, он уже пересек комнату и, схватив рамку в руки, с молниеносной скоростью швырнул ее в стену напротив него. Катарсический звук стекла и металла, проигрывающих битву с твердым бетоном, активизировал у него маниакальный смех.

Он оглядел комнату в поисках своей следующей жертвы, обезумевший от горя, ярости и разочарования. Рамка с фотографией на ночном столике была следующей, и Эдвард снова нашел незначительный предлог запустить ее теперь уже на другую стену, которая лишь отразила рамку, словно щит отражает меч. Разбитая и сломанная она осыпалась на пол кучей стеклянных осколков, и этот вид полностью выпустил чудовище внутри Эдварда.

Он посмотрел на стены, рассерженный тем, как укрепленные кирпичи удерживали его в этом ужасном дьявольском плену. Он возненавидел стены. Он так устал от этих проклятых стен. Он просто хотел раздробить их на куски, почувствовать, как кровоточат его ногти в попытке пробиться сквозь известку, и снести к черту эту тюремную камеру. Так сильно он был закован внутри, а его ногти скользили в тщетной попытке хоть слегка повредить поверхность бетона, что он заплакал. Он просто хотел уйти.

Вон, вон, вон. Это все, что он мог повторять, пока быстро переворачивал содержимое оставшейся части комнаты, не задумываясь сметая вещи со всех поверхностей, снося зеркала и фотографии. Он раскромсал книги, которые лежали на прикроватном столике Тани, не желая когда-либо снова видеть слова, которые она читала. Увидев берберский ковер , покрывавший центр комнаты, он отчаянно оглянулся, его глаза зацепились за зазубренный кусок металла, отколовшийся от одной из многих разломанных рамок для фотографий, разбросанных по комнате. Он схватил этот кусок и, упав на колени, располосовал злосчастный ковер своим самодельным кинжалом, разрывая ткань на лоскутки. Он легко прорезал волокна, а звуки рвущейся нити прошлись музыкой по ушам Эдварда. Гнетущий запах сирени исчезал с каждым ударом его оружия и с каждой уничтоженной вещью, оставшейся от Тани.

Уронив свой клинок, он осмотрел комнату: изуродованный ковер, разбросанный обрывками ткани по комнате, красиво сливался с различными грудами стекла и металла. А взглянув на свои руки, покрытые тонким блеском пота и измельченными волокнами, он осознал, что хотя он чувствовал себя лучше, этого еще было недостаточно. Он поднялся со своих колен и стремглав направился по коридору к лестнице, снося и сравнивая с полом все, что он видел, и едва замечая хруст стекла под босыми ногами. Фотографии, бережно развешанные вдоль лестницы с их разных путешествий по странам всего мира, были уничтожены легкомысленными движениями рук, и, прежде чем он это осознал, он уже находился на кухне, швыряя бокалы для вина и хрусталь на твердую металлическую дверь, ведущую в фойе, так же, как делала Таня той ночью, когда еще была жива. Все, что он хотел сделать, – так это уничтожить все, чего касалась Таня. Он хватал тарелки и блюдца из шкафов, не зная, для чего большинство из них было предназначено, по большому счету ему было все равно. Ему было необходимо, чтобы они исчезли, просто потому что их выбирала Таня. Кусочек за кусочком и осколок за осколком они встречали свою погибель до тех пор, пока каждый из дубовых шкафов не оказался абсолютно пустым. Даже салфетки из нижнего ящика лежали обрывками у ног, потому что и они были куплены ею.

Каким-то образом он обнаружил себя в гараже, стоящим посреди чистящих средств, бумажных полотенец и туалетной бумаги, которых там было в избытке, – Таня накупила во время своих неоднократных походов в Costco, и он оперативно прошелся по всем упаковкам, разрывая каждый из пакетов в клочья, хотя и сквозь туман отмечая, что, возможно, он должен был пожертвовать их в приют для бездомных, а не переводить впустую. Но ущерб был нанесен, и они уже были уничтожены. Ну что ж. По крайней мере, теперь у него будет оправдание, чтобы, наконец, купить то, чего Таня не покупала. Он слегка посмеялся над собой, удивляясь своему волнению по поводу перспективы покупки чего-то столь незначительного как туалетная бумага. Иисусе.

Он медленно вернулся на кухню, чувствуя что-то теплое и мягкое под ногами. Он шагнул в сторону и сморщил лоб, рассматривая окровавленный след, отпечатанный на плитке, странно совпадающий с размером ноги самого Эдварда. Интересно. Он даже не понял, что порезался.

Далее он вломился в гостиную и оглядел пространство, его гнев начал угасать, но его было достаточно, чтобы саботировать одну последнюю комнату. Пару ночей он пытался спать на диване в гостиной, но и тут не мог найти покоя, потому что, куда бы он ни смотрел, везде была Таня. Она выбрала высококлассный, многофункциональный диван, заменив его футон со времен выпускного года в школе. Она выбрала коврик, застилавший пол под диваном, и выбрала каждую рамку для фотографий, что украшали все видимые уголки в богом забытой комнате. Он снова побежал на кухню, схватил первый попавшийся большой нож, который смог найти, прежде чем повторно вбежать в гостиную и убедиться, что каждый предмет мебели и предмет декора встретит свою погибель.

Наконец он свалился потной кучей на полу в центре зоны военных действий, которая когда-то была его гостиной, перья лениво дрейфовали в воздухе вокруг него, прежде чем наконец опуститься на землю. Он посмотрел на высокую стену напротив него и невесело рассмеялся, увидев, как стрелки нетронутых часов, висящих на самой вершине стены, медленно смещаются, чтобы отобразить новое время. Это было отчасти иронично, что единственное, чего он не смог разрушить, было тем, что больше всего насмехалось над ним. Время.

Он снова вздохнул. 3:33. То, что произошло, было полной брехней, хотя он, наконец, смог почувствовать истощение, растекающееся в каждой мышце с каждым вздохом и прорисовывающееся за каждым морганием его зудящих, усталых глаз.

Он глубоко вздохнул и наконец расслабился.

Вероятно, большая часть его беспокойства и гнева обуславливалась тем, что он знал, что собирался сделать. Прошло всего две недели после смерти Тани, и, может быть, собирать вещи было немного поспешным решением, но он больше не мог смотреть на них. Он предпочел бы иметь пустое пространство, как в его холостяцкие года, нежели подвергаться нападкам от воспоминаний о Тане каждый раз, когда он заходит в свой дом. Долгое время он был так уверен, что не был готов выбросить что-либо, боже, совсем не был. Но он был уверен, что готов, по крайней мере, собрать ее вещи и убрать их. Как там говорят? С глаз долой – из сердца вон. Это то, что он думал, ему нужно больше всего. Но теперь, когда он оглядел разрушенный периметр его дома, увидел жертвы его эмоциональной войны, он понял, что уже сделал самый сложный шаг.

Он громко зевнул и почувствовал, что его дыхание начинает углубляться, и глаза, словно свинцом налитые, начинают закрываться.

Наконец ему удалось погрузиться в недолгий сон.

Редактор: Нея