Глава 47. Double-Stuf Oreos *


ЭДВАРД

Оставшуюся часть недели я проводил жаркие летние дни вместе со своим родным отцом, а пронизанные ветрами чикагские ночи - с приемным. Я не разговаривал ни с одним из них. На кладбище, как правило, все было спокойно и безмятежно, а телефонная будка, благодаря всего лишь разговаривающему со мной голосу, стала кусочком рая в аду.

Когда я следующей ночью перезвонил, ликование Карлайла отчетливо слышалось по его голосу. Темы разговора оставались осторожными и беспристрастными; я понять не мог, почему же он просто не даст мне... хоть что-нибудь. Без разницы что. Хотя бы, бля... описание ее прически или что за обувь она одевала в этот день. Я не был в положении человека, который мог требовать. Я просто хотел, чтобы он произнес ее имя - как доказательство того, что она по-прежнему существовала. Но он этого так и не сделал.

Ночь среды выдалась странной. Его линия была занята, и у меня сложилось такое ощущение, что он неправильно положил трубку. Потому что разговаривать по этому телефону вечером было слишком уж не похоже на него. В расстроенных чувствах я продолжал свои попытки, пока не убедился, что слишком поздно и он, должно быть, уже спит. Но когда Карлайл неожиданно ответил, он ничего не стал мне объяснять, и вместо этого необычайно увлеченно вел свой монолог. В его голосе чувствовалась озадачившая меня легкость в сочетании с оживлением, особенно если учесть выбор темы для разговора - последние изменения в декоративном аквариуме больницы: рыбу-собаку по кличке Боб.

Не иметь возможности расспросить его про Беллу - это была гребаная пытка. Бессчетное количество раз той ночью я едва не отказался от своего решения и чуть не заговорил. Но под конец этой односторонней беседы он снова озвучил свой обеспокоенный вопрос - на самом ли деле это я ему звонил. И это снова напомнило мне о том, что так было лучше.

Возвращаясь в таунхаус моей матери по ночам, я ложился на ее грязный диван и прокручивал в голове каждое слово и комментарий, пытаясь сложить кусочки вместе и представить себе маленький городок, по которому я скучал. А потом, как раз задумавшись о том, почему я так упрямо держался от него на столь далеком и явно болезненном расстоянии, я слышал, как где-то в доме блюет моя мать, и реальность снова поглощала меня.

Я знал, что если бы с Беллой произошло что-то на самом деле ужасное, он, скорее всего, сказал бы мне об этом, поэтому я снова и снова не понимал, почему же он не упоминает о ней. Он также ни слова не говорил об Эсми, а рассказов об Элис, которые всегда оказывались напрямую связаны с Джаспером, было недостаточно.
Я кормил мать, заботился о ее безопасности и здоровье, когда она не сопротивлялась, купал ее в рамках дозволенного, но она все равно оставалась по-прежнему пустой и была лишена искры. Если быть до конца честным, то из-за этого я чувствовал себя так, будто вообще неспособен что-то значить для нее - как будто с моим появлением в ее жизни не появилось никаких целей, желаний вернуться и измениться. Каждый раз, когда она отсылала меня, всегда настаивая на том, что не хочет, чтобы я видел ее в таком состоянии, я чувствовал новый скачок ярости и негодования, но за ним всегда следовали отрицание и безнадежность.

Ладно, итак, обеды на вынос поднадоели.

Стоял первый прохладный вечер сентября, и у нас с моей матерью выдался на редкость хороший день. Она не блевала и приготовила завтрак, перед тем как уйти из дома этим утром, и даже выпила всего одну бутылку. Это означало, что выглядела она дерьмово и полностью вырубилась к полудню, но ей не нужно было ничего употреблять, когда она проснулась в районе четырех. Одно то, что нечто подобное могло поднять мне настроение, вызывало гребаную жалость. Но так оно и было. К тому же, я устал от готовой еды.

Я попробовал кое-что новое в надежде, что ее вечер сможет стать таким же хорошим, как и мой. Всего через три часа я уже буду висеть на телефоне, разговаривая с Карлайлом. А этого стоило ждать. Я выбрал пиццу, потому что не съел ни одной с тех пор, как приехал и... ну, это же все-таки Чикаго. А не Таиланд. Больше никакой долбанной лапши.

Я вернулся в таунхаус с коробкой вызывающих размеров, из которой доносились и кружили вокруг меня аппетитные ароматы. Я купил и другие продукты, чтобы сделать вечер приятнее: фруктовый пунш, любимое мороженое моей матери и... Double-Stuf Oreos. Они вызвали у меня сильную и болезненную реакцию, когда я проходил мимо них между полками с продуктами, хотя они и не могли заменить мне печенье, которое я действительно жаждал. Под светом ярких и красочных городских огней я задумался, бывала ли моя девочка когда-нибудь в таком большом городе. Интересно, был ли похож на него Феникс? Я решил, что вряд ли, и задумался, смогу ли когда-нибудь показать его ей. Я задумался о том, что на ней было надето, что она слушала и ела. Задумался о том, как для нее начался первый школьный семестр. Я думал и улыбался каждый раз, когда представлял себе ответы на свои вопросы. Я думал и с каждой гребаной секундой умирал внутри от того, что мне приходилось лишь думать об этом, но не знать наверняка.

К тому моменту, как я приехал назад и открыл дверь, моя улыбка исчезла. Внутри дома теперь пахло едва ощутимым запахом отбеливателя, смешанным с пылью и застарелой плесенью. Я вытер обувь, потому что за последние два месяца стал мелочно-дотошным мудаком в отношении гребной чистоты.

Запихнув ключи в карман, я прошел через холл в кухню. Проходя через гостиную, я краем глаза заметил кое-кого на диване. Моя улыбка вернулась ненадолго, потому что я понял, что в гостиной была моя мать, а этого она никогда не делала.

Но когда мой взгляд опять упал на нее, улыбка снова исчезла, и в глазах потемнело. "Какого черта ты делаешь?" - заорал я, явно застав ее врасплох, потому что она вздрогнула. Альбом из ее рук упал на пол, и в широко распахнутых глазах я увидел любопытство и страх.
Она подняла руки, безучастно уставившись на мой возмущенный вид. "Я не знала, что ты умеешь рисовать", - прошептала она, опустив взгляд на альбом, лежащий у ее ног на полу.

Я рванул через комнату, сжав руку в кулак, бросил коробку с пиццей на диван и нагнулся, чтобы поднять альбом. "А я не знал, что ты не уважаешь чужую личную жизнь", - сердито проворчал я, с негодованием глядя в ее покрасневшие глаза.

Она фыркнула, но ее выражение лица не изменилось, когда она положила коробку с пиццей себе на колени. "Ты же не даешь мне хоть немного жить личной жизнью, а ведь это мой дом", - усмехнулась она. Я прищурился в ответ на ее вызов. В любом случае, личную жизнь надо было еще заслужить. Предчувствуя мой аргумент, она опустила свой пустой взгляд на коробку у себя на коленях. "Я не хотела. Я просто проснулась, хотела тебя найти и увидела его там. Я не должна была этого делать", - призналась она со вздохом. Открыв коробку, она достала кусочек пиццы и принялась его есть.

Я ни согласился, ни возразил. Просто взял ломтик и откусил кусок, сев на диван рядом с ней. Она ела без моего вмешательства, и я почувствовал легкое облегчение от того, что мне не нужно было принуждать ее, как я иногда это делал.

Спустя несколько минут молчания, возник неизбежный вопрос.

"Так... кто она?" - осторожно спросила моя мать.

Не глядя ей в глаза, я быстро ответил: "Никто".

Охренительнейшее богохульство.

"Хм-м-м-м", - задумчиво промычала она, продолжая жевать, пока я просто набивал свой долбанный рот. Я рассудил, что если мой рот будет занят, то я вряд ли смогу ответить на любой из вопросов. "Она явно не выглядит как "никто", - пробормотала она, проглотив кусок, и я почувствовал на себе ее пристальный взгляд. Я пережевывал пиццу и чувствовал, как неуютно смешиваются вода и масло. Уклоняясь от ответа, я продолжал молчать, и по тому, как она хмыкнула еще раз, понял, что этот вопрос гложет ее изнутри.

"Это кольцо от нее?" - спросила она с непривычным и мимолетным для ее поведения приступом больного любопытства. Когда я снова оказался не в состоянии ответить на ее вопрос, любопытство превратилось в расстройство. "Ты любил ее?" - осторожно спросила она, и я чуть не подавился куском пиццы.

Только после этого я посмотрел на нее, потому что физически не мог не ответить на такой вопрос. Каждой клеточкой своего существа я протестовал против этого заявления. "Люблю. Не любил", - резко исправил я, до чертиков ненавидя то, как слова прозвучали в прошедшем времени.

Что-то непонятное вспыхнуло в ее взгляде, прежде чем они снова погрузились в пустоту. "Скажешь, как ее зовут?" - попросила она, и то, каким тоном она задала свой вопрос, вынудило меня ответить. Это была мольба показать ей ту часть меня - нечто, что, как она понимала, я скрывал в себе все это время. Итак, уже стало понятно, что Белла существует, и что я люблю ее, поэтому я подумал, что назвать ей ее имя - это еще не конец света.

Вздохнув и взяв второй кусок пиццы из коробки, я побежденно пробормотал в ответ: "Белла". А потом - только потому, что я безнадежно лишался самоконтроля, когда дело доходило до этой темы - я автоматически добавил, даже не подумав: "На самом деле, ее полное имя Изабелла, но она предпочитает, чтобы ее звали Белла", - это не имело никакого значения, но я так давно не произносил ее имя вслух. И Беллу в Красном не видел с самого Дня независимости. Все это напоминало то, как изголодавшийся человек не может перестать говорить о своей любимой еде.

Когда она отложила коробку в сторону и с умоляющим видом развернулась ко мне, ее глаза снова вспыхнули тем же особенным способом. "Покажешь ее мне?" – опять попросила она, взяв альбом и неуверенно протянув его мне. Она хотела не просто наткнуться на него, а чтобы я сам показал ей эту часть себя.

Как умирающий от голода человек, я оказался не в состоянии отказать ей. Положив недоеденный кусок пиццы в коробку, я принял альбом из ее рук. Я открыл его на первой странице, а она быстро придвинулась ко мне - ближе, чем я привык - и, спустя секунду, осторожно положила голову мне на плечо.

Этот неуклюжий жест на какое-то мгновение ввел меня в ступор. С тех пор, как я приехал сюда, это было максимальным выражением близости для нас. Я заботился о ней и прикасался к ней, когда нужно было затащить ее задницу в кровать, но в наших взаимодействиях не было никакой нежности, лишь необходимость. Как будто мы каким-то образом утратили человечность, которая делала такой вид взаимоотношений возможным. Наверное, мой отец был их источником для нее. А Белла – для меня.

Я отодвинул эти мысли в сторону, чтобы обдумать позже, и мы оба внимательно уставились на лицо на бумаге. "Ей нравится готовить", - робко продолжил я. Даже несмотря на то, что я просто нарисовал ее спокойное лицо, это был момент, подсмотренный в тот вечер, когда она готовила для нас на кухне Карлайла.

Моя мать подняла руку и провела пальцами по прекрасным чертам ее лица. "Она очень красивая, Эдвард", - удовлетворенно вздохнула она. Удовлетворенно? Я взглянул на ее лицо и в шоке округлил глаза, увидев ее улыбку. На ее лице было написано невероятное удовольствие, которое хоть и не затмевало пустоту в ее глазах, но, по крайней мере, соответствовало ей. А это было чертовски важно. "Расскажи мне о ней", - прошептала она, взглянув на меня вверх и снова обращая свое внимание к странице.

Я был до такой чудовищной степени доволен ее счастьем, что не мог не рассказать. "Иногда она смущается, и ненавидит наряжаться", - продолжил я, переворачивая страницу на другой рисунок - законченный только наполовину. Моя мать повторила движение руки, проведя пальцами по линиям рисунка, в то время как я продолжал: "Некоторые думают, что она упрямая, но они ошибаются. Она просто стойкая и решительная. Она борец", - улыбнулся я, глядя на решительное выражение ее лица на рисунке.

Моя мать снова улыбнулась и опять искоса взглянула на меня. "Как и ты", - добавила она, и я усмехнулся. Я открыл еще одну страницу, но мое дыхание сбилось, и я стремительно ее перелистнул, чтобы спрятать то, что было на ней изображено, чуть не порвав в процессе из-за своей поспешности. На этом рисунке было слишком много Беллы для любого зрителя. Моя мать неодобрительно хмыкнула, пока я откашливался, отвлекая ее внимание от рисунка Беллы в беседке.

Почти два часа мы сидели с ней на диване, и я показывал ей свою девочку. Ее улыбка ни разу не дрогнула, когда я рассказывал ей обо всех достоинствах и чертах характера Беллы; и постепенно все это превратилось в комментарии к сценам, которые я рисовал: она в книжном магазине на нашем первом свидании; ее угрюмый взгляд на Элис в тот день, когда та "одолжила" ее счастливую лопаточку и без объяснений вернула в сломанном виде; и даже день на нашей вроде-как-поляне. Каждый раз, переворачивая страницу, я осторожно оценивал рейтинг рисунка на ней, а моя мать снова неодобрительно смотрела на изображение моей девочки в простынях на кровати.

Но в результате она захотела узнать о Белле то, чего не могли показать рисунки: почему она не могла прикасаться к другим парням, почему у нее был этот шрам и почему она спала в моей кровати. Если бы пришлось объяснять все эти моменты, то раскрылось бы слишком многое о прошлом Беллы, а также обо мне.

Но я продолжал.

Я не мог держать свой чертов рот на замке, и это было совершенно, бля, необъяснимо, но я говорил, не останавливаясь. Каждый мой ответ вызывал у нее три новых вопроса, и потому, что все они были о моей девочке, я просто продолжал отвечать на них. Неправильным казалось не только смешивать воду и масло, но и рассказывать эти личные детали о прошлом Беллы тому, что даже не знал ее. Но, вместе с тем, говорить о ней было так приятно, а не исчезающая незнакомая улыбка моей матери лишь поощряла мою готовность.

В конечном счете, пицца остыла, а моя мать узнала... практически все о моей девочке. В какой-то момент разговора она взяла мою руку в свои и теперь крутила бронзовое кольцо у меня на пальце.

"Так что произошло?" - спросила она. Ее улыбка дрогнула и превратилась в напряженную линию, которая вынудила мои губы зеркально повторить ее. "Почему ты не с Беллой?" - прошептала она, продолжая вращать кольцо вокруг моего пальца.

Насупившись, я посмотрел вниз на кольцо и подумал было соврать, но затем передумал. "Она до сих пор в Форксе", - пожал я плечами, уклончиво отвечая на ее вопрос без лишних слов, которые, как мы оба уже знали, оказались бы правдой: меня не было рядом с моей девочкой, потому что я был рядом со своей матерью.

На секунду между нами воцарилось молчание. Кольцо скользило по коже, как вдруг моя мать резко оттолкнула мою руку, подняла голову с плеча и сердито посмотрела мне прямо в глаза.

"Ты дурак!" - выкрикнула она настолько непривычным гневным тоном, что я вздрогнул и отпрянул от нее. Ее ноздри раздувались, сжатые в кулаки руки дрожали - хотя я не был уверен, от ярости или от шестичасовой трезвости.

Я ожидал увидеть ее вину, раскаяние, но не... гнев. Ее грудь яростно вздымалась от адресованного мне негодования, когда она демонстративно встала с дивана. "У тебя было все, и ты бросил это ради… этого!" - закричала она, жестом указывая на комнату.

Я поверить не мог в такую наглость. "Что ж, яблоко от сумасшедшей яблони недалеко падет, не так ли?" - обиженно огрызнулся я, и мой гнев быстро пришел на смену моменту Белла-удовольствия. Спасибо, бля, большое.

"Ты…" - она сделала паузу и начала вышагивать по комнате, громко и расстроено рыча. Я был в шоке. Это была самая яркая демонстрация эмоций, какую я только видел у нее с момента моего приезда. Вдруг она развернулась лицом ко мне с глазами, полными слез. "Ты разве не понимаешь, нет?" - сердито зарычала она, продолжая дрожать передо мной.

Я непонимающе вытаращился на нее с дивана. "На самом деле нет, не понимаю. Все, что ты делаешь, чертовски, бля, невероятно", - расстроено выкрикнул я.

Она сильно затрясла головой, и все ее волосы взметнулись вокруг ее лица темным ореолом. "Жизнь, которую я себе выбрала - это слабо и эгоистично, Эдвард, но ни капли не невероятно", - решительно сказала он, и я отрицательно покачал головой в знак несогласия.

"Это дерьмовая отговорка. Если бы ты любила меня, ты бы захотела исправиться", - сердито не согласился я. Мои собственные ноздри начали раздуваться от гнева из-за исключительной нелепости ее аргументов. "Ты бы позволила мне помочь тебе", - добавил я. Она уронила голову, продолжая трясти ею, и волосы спрятали выражение ее лица.

На секунду она замолчала, поднося дрожащие руки к лицу и хватаясь ладонями за щеки, прежде чем ответить расстроенным шепотом: "Я люблю тебя больше всех на свете, поэтому мне нужно, чтобы ты понял – ты не можешь помочь мне", - она подняла лицо, и ее глаза снова стали пустыми.

Я вздохнул и провел ладонью по лицу, продолжая с незнакомым беспокойством: "Но я могу. Я знаю, что для тебя невозможно резко отказаться от алкоголя, но есть места... больницы, клиники, которые специализируются..."

Ее невеселый смешок оборвал меня на полуслове и еще больше разозлил. Я провел так много времени, выискивая в городе подходящее для нее место, и теперь она просто, бля, смеялась надо мной. Она посмотрела мне в глаза, размышляя о чем-то, поджав губы, но во всем остальном оставалась неподвижной.

Как раз в тот момент, когда я собирался продолжить, она мучительно выдохнула. "Скажи мне, Эдвард", - начала она, подходя к дивану и садясь рядом со мной. Она опять взяла мою руку, распрямила кулак, в который мне хотелось сжать ладонь обратно, снова начала крутить кольцо и продолжила ласковым шепотом: "Что бы ты сделал, если бы прямо сейчас, в эту секунду тебе позвонили и сказали, что твоя Белла умерла?"

Крайне сердито выдернув свою руку, я оттолкнулся от дивана и впился в нее разъяренным взглядом. "Это не то же самое, и не смей никогда, никогда..." - я покачнулся, когда глубокая боль пронзила мою грудь, задушив все слова и вздохи.

Я бы сдох, бля.

Если бы что-нибудь случилось с моей девочкой... это было бы просто непостижимо.

Я хотел настоять на том, что не стал бы таким, как она, что это было бы не одно и то же, и я бы знал, что только навредил бы себе этим, но я не мог знать, насколько это было бы правдой. Мог ли я быть уверен в том, что люди, которых я люблю, были бы счастливы без меня? Возможно. Я не знал, и я молился любому существующему гребаному божеству, которое бы только меня послушало, чтобы мне никогда и не пришлось узнать.

Удивительнее всего было не то, что она отказывалась от моей помощи - к этому я уже привык за последние месяцы. А то, насколько поразительно знакомой показалась мне вся эта ситуация. Мне потребовалось непростительно много времени, чтобы понять причину.

Я никогда до конца не понимал Карлайла, пока мне самому не пришлось наблюдать за тем, как моя мать отказывалась от любых искренних попыток помочь. Не было ничего хуже тех гребаных страданий, когда приходилось смотреть, как кто-то, кого ты любишь, отказывается от твоей помощи. Глядя на ее фигуру на диване и зная, что сам поступал точно так же с Карлайлом, глубоко внутри я почувствовал ужас. Конечно же, моя ситуация выглядела бледно по сравнению с ней, но думаю, что степень серьезности здесь не имела, на самом деле, никакого значения.

И вдруг меня просто, бля... осенило.

Впервые за все это время я действительно понял Карлайла. Я действительно понял его отчаяние и что он переживал в моменты, когда видел, как я расту сквозь преодоление и боль потери. И я действительно почувствовал, что знаю его – как будто до глубины души. Она была гораздо более чистой и вызывающей уважение, потому что я для него был абсолютно чужим человеком, а это... это моя кровь и плоть сидели передо мной. Мне никогда раньше не приходило в голову, что он мог воспринимать все не иначе, как точно так же.

Не говоря ни слова, я развернулся и оставил ее там одну, отправившись в единственное место в городе, где мне было комфортно.

Я закурил, входя в телефонную будку и, зажав черную трубку между ухом и плечом, выловил целую жменю четвертаков из своего кармана и начал вставлять их в аппарат. Второпях я набрал номер и почувствовал, как напряжение, вызванное действительностью, покидает меня, пока я слушал гудки в трубке.

Сначала я услышал знакомый щелчок в трубке с другой стороны ограды, а потом спокойное и выжидающее "Алло" Карлайла.

Вздохнув подальше от трубки, я уселся на выступ и напрягся, вслушиваясь в шумы на заднем фоне, как это часто делал. И не услышал ничего, кроме случайного шелеста бумаг, но даже статичный звук тишины его кабинета ощущался знакомым.

"Я уже начал думать, что ты не позвонишь", - начал он. Его голос звучал по-другому. Невозмутимо. Я задержался, и теперь приходилось бороться с острым желанием извиниться за свое опоздание и сжимать зубы, чтобы не проговориться. Спустя еще одну длинную паузу молчания он продолжил. "Здесь идет дождь", - А разве он не всегда идет? - "Я видел сегодня в новостях, что там, где ты, прохладно. Я не могу вспомнить, нравилось ли тебе это", - он снова замолчал, и его вздох превратился в мое шипение. Он не мог вспомнить, потому что я никогда не говорил ему, что мне нравится. "Эммет звонил сегодня утром после занятий, и он, кажется, счастлив. Думаю, его тренер может..."

Я растерянно нахмурился в ответ на его резко оборвавшуюся фразу. Я слышал, как он дышит в трубку, но он просто... перестал говорить. Начав нетерпеливо постукивать ногой, потому что пауза затянулась, я перевел взгляд на тротуар и смотрел сквозь поток движущихся по дороге машин.

"Эдвард, я не могу..." - наконец, продолжил он шепотом, который превратился в очередную паузу. Мои руки от расстройства сжались в кулаки, и он закончил утомленным тоном, - "Я больше так не могу. Если ты хочешь поговорить со мной, тогда говори. Если тебе нужна помощь, я буду рад тебе ее предложить. Но я не могу продолжать разговаривать с пустотой". Он подождал ровно пять секунд и повесил трубку. Щелчок разорвал связь с другой стороной ограды.

Он не мог продолжать разговаривать с пустотой, а я не мог предложить ему ничего, раз не мог предложить все. Теперь я это знал. До моей матери я посчитал бы это придурошным поступком, но я и сам разговаривал с пустотой каждый день.

Когда я вернулся в таунхаус, в гостиной было пусто, и мой альбом лежал на диване. Я направился в спальню в конце коридора. Дверь была приоткрыта, и когда я подтолкнул ее рукой, мой взгляд моментально упал на фигуру моей матери, сидящей на краю кровати. Свет был включен, и в ее руке я увидел бутылку. Она посмотрела на меня, и я предположил, что она купила все-таки две.

Она в оцепенении уставилась на меня в дверном проеме, и спустя несколько минут ее губы расплылись в пустой улыбке. "Теперь ты понимаешь, не так ли?" - тихо спросила она.

Я взглянул на бутылку в ее руке, прежде чем встретиться с ней взглядом. "Я не могу помочь тебе", - признал я свое полное поражение, несмотря на то, что против моего решения протестовал громкий пульс в венах.

Столь же уверенно и четко, как теперь я понимал страдания Карлайла, я понимал и другую сторону медали. Если не лучше. Нельзя было помочь тому, кто не хотел этой помощи - тому, кто не чувствовал, что это возможно или заслуженно. Я бы превратился в невозмутимого человека на другом конце провода, ждущего, что кто-то наконец-то заговорит, но все время знающего, что этого не произойдет. Это превратило бы ее в горькую отшельницу, которая вынуждена была бы прятаться в своей спальне, постоянно раздражаясь и возмущаясь тем, что кое-кто никогда не оставит своих попыток. Но что важнее всего, она стала бы еще больше злиться на себя за то, что никогда не сможет измениться ради меня. Я понимал все это потому, что сам был таким же человеком раньше.

Ее улыбка не исчезла, когда она с сожалением покачала головой, переводя свой стеклянный взгляд на мою руку. "Но держу пари, что ты сможешь помочь кому-то другому", - прошептала она, а я проследил за ее взглядом к бронзовому кольцу Беллы и с нежностью дотронулся до него. Ее улыбка исчезла, когда мой взгляд снова вернулся к ней, и я увидел, как она сглотнула. Она встала, поставила бутылку на пол у своих ног и подошла ко мне.

Долю секунды она всматривалась в мои глаза, встав передо мной, а потом еще раз улыбнулась, но в этот раз слезы в глазах предали ее. "Скажи своей Белле, что она должна хорошо к тебе относиться", - задохнулась она, и ее глаза вспыхнули, когда я обхватил ее руками и прижал к своей груди. Я не мог остаться, если не мог помочь ей. Мы оба знали это. Я уткнулся лицом ей в плечо, чтобы задушить рыдания – мои и ее - которые сотрясали нас обоих.

"Всегда чисти зубы три раза в день", - прорыдала она в мою грудь, и я кивнул. Мы плакали в унисон, обнимаясь, и напоследок я позволил ей стать моей матерью, которой она хотела бы быть, но не могла. "Всегда говори "пожалуйста" и "спасибо", и придерживай дверь незнакомым людям", - сказала она сдавленным голосом, пока мы дрожали возле друг друга. Я продолжал кивать по мере того как она озвучивала все хорошие манеры, которым когда-то учила меня, невнятно бормоча их на моей груди.

К тому времени, когда она закончила свои материнские наставления, мои рыдания превратились в беззвучные слезы, и я выбрал именно эту секунду, чтобы начать их выполнять.

"Спасибо", - прошептал я ей в волосы, неохотно отпуская ее и вытирая слезы.

Когда наши мокрые взгляды встретились, стало понятно, за что я благодарил ее. Я благодарил ее за Карлайла и Беллу, за Джаспера и Эммета, и даже за то, что мне потребовалось десять лет на то, чтобы понять; я благодарил за ее подарок, за ее жертву. Потому что, даже несмотря на то, что она была неправа в таком множестве смыслов, и я не всегда был идеалом, все это привело меня к тем людям и к той стороне ограды. Она могла бы оставить меня у себя, и я был бы счастлив, никогда не познав разницы, но она хотела для меня большего. Ее представления о моей идеальной жизни делали странным и эгоистичным настойчивое желание разлучить меня с любым из членов моей оставшейся семьи, но все это делало из нее лишь жертву. Теперь я это понимал. Я мог уважать это. Я мог простить это. И никогда не смог бы снова принять такое просто на веру.

Ее наполненные слезами глаза смотрели в мои с благодарностью, и мы закончили наше импровизированное прощание еще одним последним объятием и напоминанием о том, что любим друг друга. Она все еще была моей матерью, а я все еще был ее сыном.

В дверном проеме спальни я развернулся к выходу, и ее призрачная улыбка сопровождала меня. Я сгреб все свои предметы первой необходимости в охапку. И оставил альбом лежать на диване, чтобы она улыбалась, глядя на мою девочку. Я знал, что она будет представлять, каким счастливым она меня делала.

Я подбежал к "Вольво", запихнул все вещи внутрь, пытаясь игнорировать жгучую боль, пронзившую мою грудь из-за того, что я по собственной воле уезжал от своей матери. Я отъехал от бордюра возле ее таунхауса. Проехал мимо магазина на углу, где она покупала свое спиртное, и грязной телефонной будки, которая была моей связью с другой стороной ограды. Я проехал мимо ресторана, где покупал еду на вынос для нас последние три месяца и где я понял, что я - Каллен. Проехал мимо южного холма городского кладбища, где покоился мой отец и где я наконец-то понял, что если я Каллен, то от этого не стал меньше Мейсеном. Я уехал из ада и не оглянулся назад.

Моя мать хотела, чтобы я был в раю, а мой рай находился в городе Форкс штата Вашингтон.