ЭДВАРД

Если верить зеленому свету будильника на моей тумбочке, было три часа утра. Понедельник, 1 марта, и, сжимая подушку у себя под боком, я слышал, как гребаный ветер завывает снаружи.

Я надолго в мельчайших подробностях запомню и это утро, и именно это время. Я буду стоять где-нибудь на улице, ехать в машине или сидеть на уроке английского рядом с вонючим придурком, у которого никогда нет ручки, и я с невероятной точностью смогу воспроизвести этот момент без особых усилий и при любых обстоятельствах.

И не потому, что это первый день месяца, не день, когда нужно было сдавать работу по экономике. Не потому, что лишь шестью часами ранее я впервые на этой неделе говорил с Карлайлом на кухне, и хотя в этом разговоре не было сказано ничего кроме "пошел ты", это повергло его в тоску, но все же обнадежило. Не потому, что оставалось шесть дней до моего дня рождения, и даже не потому, что через четыре часа я наконец-то мог отправиться в школу и увидеть мою девочку после долгого уикенда.

Я запомню его потому, что это был первый раз, когда я заснул без моей девочки.

Я не забуду, как в полночь провалился в сон, и проснулся три часа спустя в своей темной комнате от самого ужасного и очень живописного сна, который я когда-либо видел за всю мою гребаную жизнь. Я запомню, как машинально обнял подушку, на которой все еще чувствовался аромат цветов и печенья. Я запомню, как меня всего, бля, колотило, и как я вцепился пальцами в нее так, как будто она была моим якорем в настоящем и могла прогнать прошлое.

Мне случилось задремать на пару часов в среду днем, после того как я вернулся из школы домой. Я все еще чувствовал ее тепло на себе, вспоминая, как держал ее в своих руках в коридорах школы, и, обессилено грохнувшись на свою кровать, я подумал, что это может успокоить мой сон. Возможно, я поступил слегка самонадеянно, поверив в то, что сны не вернутся через такой длинный промежуток времени. В то, что будто бы мой разум приспособился и просто... не вытворит такого спустя множество спокойных ночей.

И это оказалось полной херней.

Мой мозг не мог "приспособиться". И даже несмотря на то, что в среду днем мне приснился... непристойный сон,.. это не было результатом приспособления.

Лежа на своей кровати весь потный и в полном одиночестве, запутавшись ногами в простынях, я резко накрыл подушкой лицо, заглушая ею свои разбитые рыдания. Держа ее у лица, я слабо вдыхал едва чувствовавшийся запах Беллы и пытался привести свое дыхание и тело в норму. Это отняло много времени, и даже при том, что все долгие ночи любви и обожания к моей девочке были для меня на весь золота, они превратили меня в гребаного слабака. Истончившаяся крепкая раковина, которой прикрывался мой мозг, теперь пропускала воспоминания. Они просто ждали своего часа, чтобы пробить брешь моего самообладания и ввести меня в оцепенение.

Оцепенение, с которым я мог справиться сейчас, но знал из опыта, что очень быстро все станет как прежде.

Я освободил свои ноги из простыней и наконец-то сел. Я просто, бля, свесил их с кровати и сидел так в темноте и сильно тер ладонями лицо, пока моя грудная клетка колебалась от глубоких вдохов и выдохов. Мокрый и потный… от слез и пота. Я ненавидел плакать. Черт, я был таким слабым, и поэтому я чувствовал тяжесть в веках - и это совсем не то, что мне сейчас было нужно.

Я мог сделать только одно. То же самое, что я делал всегда, если происходило что-то подобное. Я встал, даже не потрудившись включить лампу, набросил куртку и направился к балконной двери. Прежде чем толкнуть дверь и выйти в серую ночь, я уставился на руку, которая, дрожа, задержалась на ручке. Ветер продолжал завывать, гоняя внизу по всему двору опавшую листву под неистовым ливнем. Я прикурил и прислонился к перилам. Мой взгляд машинально метнулся в то же место, что и каждую ночь.

Окно Беллы по соседству.

Мне нужно было отойти в самый дальний угол балкона, чтобы оно оказалось в поле моего зрения. Я сел лицом к ее дому, прислонившись спиной к перилам, и с любопытством уставился на него. Темное. Каждый раз оно было темным, и каждый раз это приводило меня в недоумение – ведь в темноте для нее все это гребаное дерьмо должно было переноситься еще тяжелее. Именно поэтому бесполезной затеей оказалось принести ей все мои книги на прошлой неделе. Я надеялся, что это займет ее на какое-то время, пока она будет там сидеть в одиночестве. У нас ни разу не было шанса по-настоящему побыть наедине, поэтому я так и не смог выяснить, как она на самом деле со всем справлялась. Я лишь надеялся, что заставленная дверь шкафа помогает, но не мог знать этого наверняка.

Наш старый распорядок пропал ко всем чертям, и хотел бы я сказать, что на смену ему после... инцидента пришел новый... Но я не мог то дерьмо, которым мы занимались теперь, даже назвать распорядком.

Я видел, как на моих глазах Белле в течение недели становится все хуже. Под глазами росли темные круги, веки тяжелели - они были очень похожи на мои. Она стала волочить ноги, пока я провожал ее из класса в класс, вынужденно замедляя свою походку, чтобы приспособиться к ее вялому темпу. Имена ее чертовых печений с каждым разом тревожили меня все больше и больше, потому что единственно значимые события этих дней для нее были связаны лишь с ее истощением.

Она пыталась игнорировать это, потому что моя девочка привыкла страдать молча, но меня ей было не обмануть. Я видел это в ее глазах и знал, когда она спала. Но не потому, что она выглядела менее усталой, а потому, что была... чертовски беспокойной. После сна она всегда была напряжена, вздрагивала при каждом звуке, и у нее был бегающий взгляд, когда мы шли по школьным коридорам. По этим признакам я понял, что она спала дважды на прошлой неделе, хотя этого, очевидно, было недостаточно, потому что в пятницу она выглядела как зомби. Все, должно быть, видели это. Нужно было быть слепым, бля, чтобы не заметить. Я не знал, о чем думала Эсми, допуская ежедневное ухудшения всего этого дерьма, но я не видел никаких действий и от Карлайла, поэтому решил, что для них это просто-напросто не имело значения.

Карлайл.

Доктор Карлайл ублюдочный Каллен.

Я избегал этого придурка так же, как моя девочка избегала любых небрендовых продуктов для выпечки. Я сделал все для того, чтобы наши пути в доме не пересекались, чтобы больше мне не пришлось сталкиваться с этим ханжеским козлом. Каждый раз, когда это происходило, я чувствовал себя как гребаный микроб под микроскопом и жутко бесился. Даже прошлым вечером, когда на кухне я пробормотал в его адрес лишь два небольших оскорбительных слова, у него было это выражение лица - то самое, что говорило само за себя... Я сказал, бля, куда ему идти, но... по крайней мере, я снова заговорил с ним.

Что за херня?

Я даже не понял, что он стоял у меня за спиной, когда слова покинули мой рот. Откровенно говоря, я просто проклинал микроволновку, благодаря которой разогревание еды по сложности стало, бля, похоже на аэрокосмические исследования. Мне очень хотелось развернуться и со злостью сообщить ему, что, на самом деле, я матерился на его излишне дорогую бытовую технику, но... в таком случае я бы выглядел как сумасшедший. Поэтому я просто закатил глаза и ушел, снова сбежав в свою комнату и чувствуя раздражение из-за того, что случайно нарушил тишину, установившуюся между нами.

Я продолжал внимательно смотреть на окно Беллы, медленно приканчивая свою сигарету. Я не спешил снова столкнуться лицом к лицу с кроватью. И когда эта мысль всплыла в моем затуманенном уме, я понял, что именно мне нужно сделать. Мне захотелось хлопнуть себя по лбу за то, что не додумался до этого раньше. Я вскочил, потушил сигарету и, вернувшись в свою комнату, открыл дверь в коридор. В доме было темно и тихо, если не считать громкого храпа задницы Эма, который я слышал, пока крался мимо его двери. Моим пунктом назначения был кабинет на втором этаже, и я быстро нашел дверную ручку в темноте, как уже делал миллион раз до этого.

До Беллы.

Я осторожно вошел и с легким щелчком закрыл за собой дверь. Ночью в кабинете было темно и пусто, и те же самые раздражающие часы, на которые я бросил сердитый взгляд, проходя мимо, все так же тикали на столе. Я осторожно на ощупь шел по кабинету в противоположный его конец - туда, где хранились медикаменты и принадлежности, которые Карлайл всегда держал под рукой.

Большой металлический шкаф открылся без единого скрипа и звука, которые могли бы сообщить Папочке К. о моем месте нахождения. Мой взгляд незамедлительно опустился на нижнюю полку, на второй ряд с бутылочками и пятый по счету ряд вглубь шкафа. На эти замечательные амфетамины, которые были моим единственным ночным спасением. Я присел на корточки, взял пузырек и, открыв его, вывалил себе на ладонь часть его содержимого. Но не все, потому что отсутствие таблеток стало бы слишком очевидным. Я торопливо запихнул их в свой карман и вернул пузырек на место, развернув этикеткой ровно под углом в девяносто градусов. Он ни хрена не заметит.

Закрыв шкаф, я ухмыльнулся и, еще раз гневно взглянув на тикающие часы на столе, развернулся и вышел из комнаты. Я без происшествий вернулся в свою темную комнату и наконец-то включил лампу, которая наполнила спальню унылым серым светом. Ванная мрачно поприветствовала меня своей акустической тишиной, когда я встал над раковиной и включил кран. Плеснув ледяной водой на лицо и сосредоточенно вздохнув, я с облегчением проглотил голубую таблетку. Я не стал принимать ничего лишнего. Медикаменты служили мне только для одной цели и, в отличие от кокаина, они не вызывали странного привыкания.

Это был тот отрезок ночи, который я снова начал ненавидеть. Я стоял посреди комнаты и оглядывался по сторонам как долбанный потерявшийся щенок, пытаясь найти что-нибудь, чем можно заняться. Поэтому я как всегда достал свой альбом для рисования, плюхнулся на кровать и открыл его на чистой белой странице. Уставившись на нее и барабаня по ней карандашом, я вспоминал сон, от которого проснулся.

Для меня возникла новая проблема.

В среду ночью стало предельно ясно, что каким-то образом рисование больше не помогает мне избавиться от воспоминаний. Я попытался нарисовать их, водя карандашом по странице, и не заметил, как рисунок превратился в изображение, отдаленно напоминающее губы Беллы. Я нахмурил брови и перелистнул страницу. Но все закончилось тем, что на нем оказался идеально четкий рисунок ее левого запястья. Я вообще даже не сразу понял, что это запястье Беллы, но маленький круглый шрам от ожога маслом, созданный моим карандашом, мог принадлежать только ей. Меня это полностью выбило из колеи и, уставившись на страницу, я отчаянно пытался понять, почему не могу больше рисовать свои воспоминания.

В конечном счете, я решил, что... возможно, все это из-за нее.

Может быть, когда на странице оказывалось черно-белое изображение Беллы, вся остальная серость больше не имела для меня значения. И, откровенно говоря,.. как же, бля, я любил рисовать мою девочку. Сотни разных маленьких частей ее тела и деталей просто-таки жаждали оказаться на бумаге после... той ночи. Но проблема для меня все равно не исчезла, потому что в конце дня я перестал находить в этом свою единственную отдушину. Рисование должно было помочь мне выбросить все из головы и принести покой на весь оставшийся день, но это больше не работало.

Как же отчаянно я скучал по тому, как моя девочка укладывала меня на кровать, когда подобное дерьмо начинало меня беспокоить, и просто... расспрашивала о нем. Это был такой простой жест, но он работал лучше всего остального. Ее гипнотизирующий шепот и нежные ласки, изгоняющие демонов из моей головы против моей собственной воли. Как она внимательно вглядывалась в мои глаза и улыбалась вместе со мной. Смеялась вместе со мной. Хмурилась вместе со мной. Плакала вместе со мной.

Вот дерьмо.

Прямо сейчас это было бы очень, черт возьми, кстати.

Но теперь я был лишен всего этого, и не мог уснуть. Поэтому, тяжело вздохнув, я начал рисовать ее на кровати. Раньше я рисовал ее на диване, но теперь это было слишком далеко. Охренительная глупость, конечно, ведь речь шла всего-навсего о рисунке, но рисовать ее на диване мне казалось неправильным. Ее место было в моей кровати.

Я чувствовал, как таблетка неуклонно приводит меня в чувство, великолепно распространяясь по моей кровеносной системе. Благодаря ей я смог в одиночестве пережить ночь - в точности, как и раньше. Благодаря ей волосы Беллы на странице альбома выглядели более реалистично, пока мой карандаш непринужденно порхал над белым и черным. Когда начало всходить солнце, все стало лучше, отчетливее. Ее круглый пупок, крошечный локоть, ее голое плечо и рассыпавшиеся волнами по моей подушке волосы, печенье, совершенство и... срань Господня!

Я просто не мог дождаться начала школы и когда, наконец, доберусь до парковки.


Наверное, мне стоило остановиться и не принимать таблетки тем утром, когда я мылся в душе и готовился к школе, но нет... Пока я чистил зубы и сонно смотрел на маленькую синюю зубную щетку, которой больше не пользовались, я решил, что мне нужно больше. Больше времени, чтобы быть в создании, когда я с ней. Чтобы заметить все мелочи, которые затмевала до этого моя сонливость.

В дверях по пути к холлу я прошел мимо Карлайла. Глядя на меня, он по-прежнему улыбался с гребаной раздражающей надеждой, и даже остановился, пока я приближался к нему с небрежно закинутой на плечо сумкой. Но я протиснулся мимо, глядя лишь прямо перед собой. Почувствовав знакомые муки совести за то, что так грубо смылся от него, я вышел из дома, даже не оглянувшись назад.

Но как только я оказался снаружи и прислонился к двери "Вольво", все исчезло. Потому что в этот момент моя девочка вышла из парадной двери дома Брэндон. Она выглядела так охренительно плохо. Лицо побледнело и осунулось, и не было похоже, чтобы она хотя бы ела в эти последние восемь дней. Ее пухлые губы побелели и потрескались, а ее глаза...

Под опухшими, налитыми кровью глазами виднелись гребаные синяки. Уже.

Как и в каждый из дней на прошлой неделе, когда я открыл дверь своей машины, наши усталые взгляды на разных концах двора с пониманием встретились. Она должна была ехать со мной, и мы оба знали это. Так у нас было бы больше времени, и мы могли бы поговорить без пялившихся на нас отовсюду гребаных людей. Но я никогда не форсировал события, потому что Карлайл всегда был дома, когда я уезжал в школу. И у меня было такое чувство, что он наблюдал за всем этим дерьмом. Эта мысль эффективно стерла все остатки чувства вины, которое я вообще мог испытывать, считая себя полным засранцем за то, что так обращался с ним.

Она вымучено улыбнулась мне в ответ, но, потянувшись к ручке двери желтого "Порше", быстро отвернулась и скрыла от меня уставшее выражение лица за своими длинными каштановыми волосами. Мне захотелось подбежать туда, схватить ее за руку и затащить назад к себе домой.

Мне хотелось поднять ее вверх по лестнице, ворваться в кабинет, поставить прямо перед Карлайлом и показать ему, черт возьми, к чему все это привело. Я был сильнее ее. Я мог вынести все так долго, сколько потребуется. Но не Белла. Мне невыносимо было видеть ее такой...

... Такой, какой она в тот момент стояла передо мной. А я оставался на своем месте, как будто для меня это вообще ничего не значило.

По дороге за Джассом я чувствовал тошноту. Он молчал, пока мы ехали в школу, зная меня достаточно хорошо, чтобы понимать, что из-за недосыпа я стал крайне раздражительным. По крайней мере, так он думал. А правда была в том, что меня раздражали и расстраивали многие другие вещи. Потеря сна была только одной из них. Я просто задыхался от ощущений, что оказался пойманным в ловушку этим дерьмовым круговоротом восходов и закатов солнца. Меня подводило к краю то, что я внезапно оказался лишен всякой возможности найти выход.

"Порше" уже стоял на парковке, когда я притормозил рядом. Джасс и я вышли из автомобиля одновременно - нам обоим не терпелось увидеть наши вторые половинки. Я почувствовал себя как слюнтяй из-за того, что вызывал такую же жалость, как и он, когда дело доходило до моей девочки. Хотя мне не было до этого никакого дела. Джасс и Элис могли видеться, когда им вздумается. Гребаные счастливцы.

Белла буквально вылетела из машины, даже не закрыв за собой дверь, и прыгнула в мои распростертые объятия с энтузиазмом, на который ей, скорее всего, потребовались все оставшиеся в ней силы. Я улыбнулся и крепко обнял ее за талию. Наверное, это была первая моя настоящая улыбка после пятницы.

Она слегка хихикнула, когда я взял ее лицо в свои ладони и стал осыпать его легкими поцелуями. Ее щеки, ее нос, ее опухшие глаза и ее подбородок. Но не губы.

Когда она обхватила меня руками за талию и посмотрела прямо в мои глаза, ее улыбка стала еще более настоящей. "Как прошли твои выходные?" - спросила она, продолжая улыбаться, когда я скользнул рукой под капюшон и, не снимая его, стал массировать ее затылок. Я почувствовал мягкость и тепло под своими пальцами, и она вздохнула.

Ее веки начали закрываться от расслабляющего массажа. "Дерьмовее, чем ванная Эммета после ночи бурито за девяносто девять центов", - ухмыльнулся я, глядя на ее широкую улыбку и чувствуя треклятое чувство вины за то, что я ее так расслабил, тогда как она была адски уставшая.

Она один раз хихикнула, открыв глаза и изогнув бровь в ответ на мои слова. "Утренний фекальный юмор в начале недели? Нет, спасибо", - сухо ответила она. Я видел, как улыбка играет в уголках ее губ, поэтому просто пожал плечами и вытащил руку из-под капюшона. Она уставилась на мой лоб со странным выражением на лице. Может, обеспокоенность? Поджав один из уголков ее рта, она отпустила мою талию, но ее взгляд был прикован к тому же месту у меня на голове. Черт, я даже слегка засмущался, борясь с желанием развернуться к двери своей машины и быстро осмотреть себя в отражении.

Но она лишь подняла свою маленькую ручку к моему лицу и плотно прижала пальцы к моему лбу, как будто что-то пыталась стереть с него. Когда ее рука снова опустилась вниз, ее взгляд стал еще более хмурым, и она вздохнула и натянуто улыбнулась, увидев недоумение в моих глазах.

Я никак не мог понять, чем она была так обеспокоена, но взял ее руку в свою и повел нас в обратную от машин сторону, по дороге тайком бросив взгляд на окно фургона Тайлера, мимо которого мы прошли. На моем лице не было никаких пятен или отметок, поэтому я забил на это и мысленно закатил глаза сам на себя из-за своей внезапной неуверенности.

Она еле тащила за собой ноги, и из-за принятого допинга меня это на самом деле немного раздражало, поэтому я обнял ее за талию и повел через двор. Школа - это все, что было у нас с Беллой. Эти недолгие объятия на парковке, перед тем как прозвенит звонок. Как мы дышали друг другом и наши простые поцелуи, когда мы добирались до дверей. Минуты по пути на следующий урок, куда мы шли... очень... бля... медленно. Как перед каждым классом мы не хотели отпускать друг друга, притормаживая возле входа. Она выглядела такой охренительно грустной, когда тянулась вверх, чтобы оставить на моей щеке нежный поцелуй, и отправлялась на свое место.

Вот до чего дошли наши отношения. Не считая простых провожаний до кабинета, это означало семь прощаний за день. Я смотрел, как она садилась на свое место в классе, прежде чем отправиться на свой урок, и по дороге туда чертовски свирепо смотрел на всех тех кретинов, что пялились на меня в коридорах. Теперь все и всегда пялились на меня. Из-за чего я чувствовал себя так, как будто задыхаюсь, и как будто меня изучают под микроскопом еще тщательнее, чем раньше.

Но я лишь одаривал всех их мимолетным взглядом, который наглядно демонстрировал мое раздражение. Да, у меня действительно дерьмовое настроение. И что, бля? Отвалите нахер.

И все это началось заново, как только я добирался до своего первого урока и усаживался на место, чтобы весь ближайший час слушать очередную лекцию о... чем-то там, что я едва мог вспомнить к тому времени, когда звенел звонок. Я чувствовал, что с каждым часом избегаемого мною отдыха начинает возвращаться оцепенение. Из-за недосыпа вещи приобретали нечеткие и мутные очертания, становясь похожими на неподвижный туман на заднем фоне очень плохого иностранного фильма. С каждым разом на уроках становилось все сложнее концентрироваться, тяжелее замечать мелочи, что выводило меня из себя. Под гнетом напряжения стало труднее расслабляться,.. а ведь в свое время я так привык к этому.

Оцепенению и раздражению.

К третьему уроку оцепенение и раздражение насытило каждую клеточку моего организма. Я нетерпеливо ерзал на месте, желая поскорее забрать Беллу с ее урока и отвести на ланч. Барабаня ручкой по столу и раздражая этим всех вокруг, я украдкой бросал взгляды на часы на стене. Преподаватель вышел, чтобы ответить на звонок, пока мы, как предполагалось, должны были делать наше задание по литературе. Я уже успел забыть, о чем оно было, и просто откинулся на своем стуле, положив ноги в ботинках на свободный стул перед собой. В этот момент Вонючий Придурок склонился над проходом. Я стал громче и быстрее барабанить ручкой, потому что не был уверен, что смогу сегодня выдержать его херню.

"Эй", - украдкой прошептал он рядом со мной, привлекая мое внимание. Я сжал зубы и не стал смотреть на него, продолжая быстро барабанить ручкой по деревянной поверхности. "Чувак, у тебя есть ручка?" - спросил он шепотом в точности как делал каждый день. Просто не-бля-вероятно.

Ну, все.

Я опустил ноги и, выпрямившись на своем стуле, потянулся к переднему карману школьного рюкзака, чтобы выловить оттуда простую шариковую ручку. Я вернулся в исходное положение, развернулся в его сторону, и весь мой вид мгновенно стер улыбку с его лица. Он неуверенно отшатнулся от меня, когда я протянул ручку над пустым пространством в проходе.

"Слушай сюда", - я сделал паузу, изо всех сил стараясь вспомнить его имя. "Бен", - выплюнул я, решив, что даже если это и не его имя, то его обязаны были так назвать. "Возьми эту проклятую ручку..." - резко сказал я, бросив ее на пустой стол и сузив глаза, - "Береги ее так, как будто это единственная киска в твоей жизни, которой тебе никогда не видать..." Он громко сглотнул, и я почувствовал, как на нас обратились все взгляды, но мне было насрать на это из-за чувств, закипавших у меня внутри от его наглости. Я наклонился ближе к нему над проходом и понизил голос до такой степени, чтобы только парочка мудаков могли услышать меня. "И да поможет мне, бля, Бог..." - прорычал я, из-за чего его глаза стали шире, - "Если я не увижу эту чертову ручку завтра у тебя в руках, я переломаю все твои долбанные пальцы." Я вложил в тон своего голоса столько яда, сколько было возможно в моем вялом состоянии.

Как только угрозы сорвались с моего языка, наконец-то прозвенел звонок. И даже несмотря на то, что выглядел он охренительно напуганным и обиженным моими словами о том, что ему никогда не суждено потрахаться, я просто поднялся со своего места, подхватил рюкзак с пола и направился к выходу, игнорируя смешки и шепот у себя за спиной.

Моя девочка как всегда ждала меня на своем месте. Когда я прислонился к дверному косяку, она резко подхватила сумку с коленей с таким видом, как будто была в тот момент на грани сна. Наши взгляды встретились, и пока она плелась ко мне, улыбки на наших лицах стали шире в предвкушении обеда. Потому что целый гребаный час принадлежал нам.

После урока по тригонометрии я отвел ее в столовую, крепко прижимая к себе и с сожалением замечая, как от истощения она еле отрывает ноги от пола. Я лишь прижал ее крепче к себе, потому что это было единственное, что я, черт возьми, мог сделать.

Как обычно, мы пришли за стол первыми, наслаждаясь этим редким мгновением, чтобы побыть... вроде как одним. Моя девочка начала разгружать свою сумку - каждый день она приносила еду на обед.

Я нахмурился, глядя на коричневый бумажный пакет, который она пододвинула ко мне. "Боже, Белла. Тебе вовсе не нужно этого делать", - вздохнул я, проведя рукой по лицу, и начал дергать ногой. В смысле, я хоть и был чертовски безалаберный, но я вполне мог накормить себя один раз в день.

Она покачала головой и села, выкладывая мое печенье рядом с пакетом. "Ты же знаешь, как я люблю готовить для тебя", - нечленораздельно произнесла она, снимая капюшон и пытаясь в оправдание слегка улыбнуться мне.

Нечленораздельно, черт побери.

Я посмотрел ей в глаза, обратив внимание на мешки под ними, и, продолжая подергивать коленом под столом, едва не скривился от того, насколько темными они были. "Когда ты спала в последний раз?" - спросил я резким тоном. Она была недостаточно напряжена, чтобы я смог понять, спала ли она на выходных или нет, и мне невмоготу было видеть ее чертов сонный вид.

Она закусила губу и отвернулась, слегка пожав плечами и раздражая меня тем, что лишь откинулась на спинку стула и, не ответив мне, опустила голову низ. Но я оставил ее в покое, потому что не мог поступить иначе. Из-за моей ноги, наверное, весь стол ходил ходуном, однако я открыл коричневый пакет и достал свой обед.

По правде говоря,.. я был голоден, а хреновая школьная пицца выглядела крайне бледно по сравнению с кесадильей* моей девочки. На мгновение я с любопытством взглянул на лежавший на столе пакет. Развалины из Хурмы. Я вздохнул и покачал головой, глядя на них.

"Как тебе удается так легко с этим справляться?" - прошептала она рядом со мной, когда ее маленькая ручка нашла мое колено и начала поглаживать его.

Моя нога замерла под ее ладонью, и я откусил кусок от кесадильи. "Допинг", - честно признался я, пережевывая еду, и пожал плечами, угрюмо уставившись на печенье. Я не чувствовал, что должен врать ей. Я никогда ей не лгал. Я рассказывал ей все, независимо от того, черт побери, насколько глупым при этом выглядел.

И я едва не подавился, когда следующая фраза сорвалась с ее губ.

"А можно мне тоже?" - спросила она тихо, робко и все так же невнятно.

Я развернулся к ней лицом, широко распахнув глаза, но наткнулся на совершенно серьезный вид. Она поглаживала мое колено и своим взглядом, по сути, умоляла меня стать кем-то вроде гребаного... дилера. "Нет", - тут же задохнулся я, повергнутый в ужас тем, что она даже подумать могла о таком.

Да ни за что и ни хрена я не позволю, чтобы это дерьмо оказалось в ее организме.

Она равнодушно отвела взгляд, как будто, так или иначе, ожидала от меня такой ответ. В то время как я был бодр благодаря своему маленькому белому помощнику, ее веки закрывались под гнетом гребаной усталости, и в этот момент я почувствовал себя как полное дерьмо. От ее вида мое сердце сжалось.

Я положил свою кесадилью обратно в пакет, отряхнул руки, полностью откинулся назад на своем стуле и протер кулаками глаза.

Ничего, бля, честного в этом не было. Это не «око за око».

Я сбросил свою куртку и положил ее на стол. "Иди сюда", - ласково скомандовал я, обнимая ее и притягивая к себе. Она придвинулась ко мне, но не достаточно близко, поэтому я отодвинул свой стул дальше, игнорируя то, с каким недоумением она следила за моими действиями. Моя рука полностью обвилась вокруг ее тонкой талии. Я притянул ее к себе боком на колени и отодвинул ее стул, чтобы она спокойно могла свесить свои ноги.

Белла нахмурила брови, и я знал, что вся гребаная столовая наблюдает за этим дерьмом, но мне не было до этого никакого дела. Я лишь расположил ее у себя на коленях и одной рукой прижал ее голову к своему плечу. "У тебя есть один час, чтобы поспать", - прошептал я, укрывая ее своей курткой.

На какое-то мгновение она напряглась, но вслед за этим полностью расслабилась у меня на груди, даже не задав ни одного вопроса. Ее глаза закрылись, а тело развернулось и вжалось в мое. Она так устала, что ей даже было насрать на то, что все вокруг смотрят на нас. Я поднял куртку выше, чтобы укрыть ее лицо от яркого света столовой, а потом крепко обнял. Потому именно это было необходимо моей девочке для сна.

Она глубоко зарылась носом в мою грудь и вздохнула один раз, прежде чем я понял, что она мертва для этого мира. Одного часа было недостаточно. Но если я стану делать так каждый день, то ситуация станет для нее более терпимой. Пять спокойных часов в неделю. Это было даже больше, чем я мог пообещать.

Роуз и Эммет пришли к столу первыми и с любопытством взглянули на нас, усаживаясь на свои места. Я лишь отвел взгляд и сжал крепче свои руки вокруг нее, начиная больше чувствовать, чем слышать ее характерное тихое посапывание, заглушаемое моей грудью и курткой.

Я чувствовал, какая она теплая и мягкая, и как, черт возьми, хорошо она пахла. Держа ее в своих руках, чувствуя на себе ее ритмичное дыхание и слегка подергивающуюся ладонь, которая лежала у меня на груди под скрывающей ее черной курткой, я и сам становился сонливым.

Следом подтянулись Джасс и Элис, и я смотрел куда угодно, только не в их глаза, сжимая свою хватку вокруг нее и чувствуя впивающиеся в меня взгляды. Я сосредоточенно смотрел на стол прямо перед собой, когда они выдвинули свои стулья и уселись на них.

А потом наступила гребаная тишина. Вокруг нас.

Никто не говорил и не ставил меня в неловкое положение. Все они получили свое печенье, и должны были понимать, как Белла в этом нуждалась.

Я был все еще голоден, а эта проклятая кесадилья дразнила меня из-под смятой коричневой бумаги и просто умоляла, черт возьми, взять и съесть ее. Но я не хотел ни будить, ни отпускать Беллу, чтобы это никак не нарушило ее ощущение безопасности. Поэтому я крайне смирно сидел на стуле - не замерев полностью, а лишь откинувшись на его спинку и, расслабившись, приспосабливая свое дыхание к ее ритму.

Джасс применил свой стандартный прием, чтобы разрядить ощутимо напряженную обстановку. "Тебе там хорошо под курткой, чувак?" - грубо усмехнулся он с другого конца стола.

Я стрельнул в него сердитым взглядом. Обычно на этом все и закончилось бы, но я был раздражен и поэтому подчеркнул выражение своего лица словами. "Закрой свое долбанное хлебало", - сдержанно прорычал я, сузив глаза. Улыбка так быстро исчезла с его лица, что я ожидал в ответ словесное возмездие.

Поскольку Джас был тот еще придурок.

Но... на самом деле у него был очень извиняющийся вид, и он молча вернулся к пережевыванию дерьмовой школьной пиццы. Я не был уверен, из-за того ли, что Элис послала ему самый злой взгляд, который я когда-либо у нее видел, или же потому, что он на самом деле сожалел, но это не имело особого значения. Но когда Элис перевела свой взгляд на меня, выражение ее лица смягчилось.

Она облокотилась локтем о деревянный стол и провела пальцами по волосам, вглядываясь в мои глаза. У нее глаза были темно-коричневого цвета, и я заметил это только сейчас - когда она прижала ладони ко лбу и откинула волосы назад, - но у них был такой же коричневый оттенок, что и у Беллы.

"Спасибо", - вздохнула она, закрывая глаза и переводя взгляд на еду. Она выглядела такой чертовски... переживающей, и я не был уверен, за что конкретно она меня поблагодарила. Просто за то, что вел себя как мудак с Джассом, потому что он этого заслуживал, либо за то, что позволил Белле поспать на себе. Но глядя на Элис, было очевидно, что, вне зависимости от того, что именно происходило в том доме, это затрагивало и ее тоже.

Я хотел было попросить ее рассказать обо всем, когда она сжала в кулак свои черные волосы и встревожено уставилась на свою еду. Чтобы она объяснила мне, и я мог бы найти способ все исправить. Но крепко прижимая Беллу к себе и слушая ее посапывание, я понимал, что не могу этого сделать. Подарив ей этот мирный час безмятежного отдыха, я сделал для своей девочки все, что мог. У Элис был свой собственный кретин. Просто он не знал, как правильно справиться с этим дерьмом. Поэтому я послал Джассу еще один многозначительный взгляд. Не уверен, что он понял мой намек, но я хотя бы попытался.

Успокой свою подружку, ты, нечувствительный долбанный идиот.

Он непонимающе уставился на меня и моргнул. Потому что для Эдварда Каллена это было что-то новенькое.

Он выглядел настолько смущенным и слегка сбитым с толку, что я перевел взгляд с него на Элис, немного наклонив голову в ее направлении. Спустя два очевидных кивка головы он наконец-то понял мою мысль, выпрямился на стуле и, обняв Элис, утешительно погладил ее.

Мне захотелось фыркнуть. Хоть что-то он не знал в этой жизни. Но даже он выглядел встревожено. Настроение Элис, ее унылый и мрачный вид отразились и на его обычно спокойном и уверенном поведении. А когда я перевел взгляд на Эма и Роуз, стало очевидно, что это дерьмо коснулось всех. От меня и Беллы оно передалось людям, которым было не все равно.

Я вел себя с Джассом как мудак, и Элис, вероятно, находилась в эпицентре какой-то семейной вражды дома. Эммет чувствовал на себе агрессивную атмосферу между мной и Карлайлом в нашем доме, а Роуз должна была понимать, что все это беспокоило троих человек, с которыми у нее были самые близкие отношения.

Вот что значило облажаться.

Оставшуюся часть обеда все просидели за столом молча. Может, они не хотели беспокоить Беллу, или, может быть, просто были не в настроении разговаривать. Но, так или иначе, все они притихли вплоть до того момента, когда прозвенел звонок и мне пришлось разбудить расслабившееся тело, укрытое черной кожей у меня на груди.

После того, как я вернул ее в "здесь и сейчас", моя девочка дезориентировано осмотрелась по сторонам. Моя куртка упала ей на колени, пока она терла глаза кулаками. Мне оставалось лишь поглаживать ее по спине круговыми движениями, пока я дерьмово себя чувствовал из-за того, что для нее все закончилось так быстро.

Она зевнула - долгим и широким зевком, прикрывая рот рукой и дрожа всем телом. Я тоже зевнул, привлекая к себе ее внимание, и когда наши взгляды встретились, она печально улыбнулась. Ее маленькая ручка пробежалась вверх и вниз по моей груди. "Тебе понравилась кесадилья?" - спросила она слабым голосом, вытягивая ноги и разминая ступни.

Я свернул пакет у нее за спиной. "Охренительно вкусно", - ухмыльнулся я и, наклонившись, прикоснулся губами к ее щеке. Я не чувствовал необходимости говорить ей, что откусил всего один кусочек. Она вздохнула и потянулась к моим губам.

"Спасибо за это", - тихо прошептала она, разворачивая лицо так, чтобы наши губы соприкоснулись. Это было для меня сигналом к тому, что нужно подниматься.

Потому что я так давно, черт побери, не целовал свою девочку по-настоящему, что все мое естество... жаждало этого. Однако мне не особо хотелось впихивать свой язык в ее горло на глазах у этой аудитории.

По пути к выходу я выбросил коричневый пакет в мусорку, чтобы она подумала, что я съел всю ее еду и наслаждался ею так же, как она наслаждалась своим сном.

Она улыбнулась и натянула свой капюшон на голову, когда я обнял ее за плечи и вывел из столовой. "Я обжарила цыпленка с красным перцем и лимонным соком..." - она прервалась на большой зевок. Одной рукой она прикрыла рот, а вторую протянула к моей талии, вжимаясь в меня. И пока она сквозь зевки еле понятно рассказывала мне свою методику приготовления "соте", я чувствовал себя немного виноватым за то, что выбросил ее драгоценное творение в мусорку.

Обычно, если она так далеко уходила в эти дикие кулинарные дебри, я замечал, как радостно светятся ее глаза. Но когда она начала мне в мельчайших подробностях объяснять запутанный процесс про семь сыров, вероятно, пытаясь отвлечь свои мысли, я не увидел этого в ее взгляде. Да и в ее голосе не слышалось обычного энтузиазма, которого я ожидал от подобной темы разговора. Я лишь кивал и хмыкал, демонстрируя свой интерес.

К сожалению, все это звучало действительно, черт возьми, хорошо, в то время как я до сих пор был голоден.

"Кукурузные лепешки..." - продолжала она, пытаясь симулировать интерес к своей собственной болтовне, отчаянно потирая глаза свободной ладонью, - "... нужно немного смазать маслом - это крайне важно", - слабо кивнула она головой, пока мы медленно шли через школьный двор.

Вдруг она взглянула вверх на меня, прищурившись под серым светом затянутого облаками неба, в то время как я старался выглядеть заинтересованным этими кулинарными дебрями. Обычно ее энтузиазма хватало, чтобы полностью привлечь мое внимание, но сейчас она казалась странно незаинтересованной, еще сильнее вжимаясь в меня.

"Без масла..." - добавила она мрачным голосом, и это прозвучало так чертовски серьезно, что я перестал смотреть на дорогу перед нами и всецело обратил внимание на ее безучастный взгляд. Она облизала потрескавшиеся губы, не отводя своих налитых кровью, проникновенных и гипнотизирующих глаз от моего пристального любопытного взгляда, - "...Оболочка просто нагревается и высыхает", - закончила она безжизненным и лишенным эмоций голосом.

Я замедлил шаг и свел брови вместе, настороженный ее тоном и выражением лица. Это до усрачки обеспокоило меня. Но она лишь перевела свой взгляд на дорогу и продолжала идти, как будто ничего не произошло.

Я мотнул головой, выводя себя из транса, в который меня вогнал ее безучастный взгляд, и пытаясь понять, неужели она так быстро достигла стадии безумия из-за нехватки сна. Я был не просто взволнован тем фактом, что процесс приготовления маисовых лепешек имел гораздо более глубокий смысл, чем это казалось на первый взгляд.

Но я лишь хмыкнул и кивнул головой в ответ, решив, что дополнительный час сна за ланчем был как раз тем, что было "крайне важно".

Когда я привел ее на биологию, по-прежнему поддерживая рукой в вертикальном положении, я подумал, что это может стать чем-то вроде нашего распорядка. Он не был столь же хорош, как прежний, но все равно мог выполнять его роль.

В тот момент я наконец-то понял, что для меня самого стало ежедневной рутиной в этом смысле.

Я регулярно рассчитывал интервалы между снами, в которых видел разные ситуации и моменты, происходившие непосредственно под влиянием недавних событий, когда я был в сознании.

Либо я был охренительно проницательным, либо это был признак того, что я становился таким же безумным, как и моя девочка.