Солнечный свет просачивался сквозь щель в тяжелых занавесках и пыльным лучом падал на мой диван. Я резко закрыл глаза, когда услышал ее приближающиеся к входной двери шаги. Я дышал ровно и знал, что она подумает, будто я заснул - я взял за правило притворяться спящим, когда она уходила из дома по утрам. Я знал, куда она ходила, и мне удалось остановить ее только один раз.

Хотел бы я не делать этого. Весь тот первый день и ночь ей удалось обойтись без спиртного, но ее тело стало настолько, бля, зависимым от алкоголя, что его отсутствие делало ее недееспособной. Она не могла даже поднять стакан воды не трясущейся рукой и не разлить его содержимое. И не смогла поставить его назад, после того как, в конечном счете, ей удалось выпить его. Поэтому на следующее утро я притворился спящим, когда она ушла. Мне не под силу было остановить это, но я не мог смотреть на то, как она уходит покупать спиртное.

Я находился в Чикаго уже шесть недель, и жил здесь в течение четырех из них. Мои отношения с матерью стали, в лучшем случае, раздражительными. В худшем, их просто не существовало. Я продолжал попытки заботиться о ней, но она постоянно отталкивала меня, требуя, чтобы я уехал, и она смогла бы и дальше, бля, загнивать в одиночестве. Это было самое жалкое и душераздирающее зрелище за всю мою жизнь. Она не лгала, когда говорила, что проводила свои дни за тем, что напиваясь до беспамятства.

Остался я не потому, что хотел увидеть, как она постепенно увядает. Я остался потому, что должен был поверить - эта жизнь (та самая, о которой я так долго мечтал) все-таки не настолько ужасна, какой она показалась мне в день моего приезда. Я остался потому, что жаждал, страстно желал признания с ее стороны. Я остался потому, что мой отец воспитал меня в вере, что эта женщина - невинна, чиста и достойна нашей безоговорочной любви и уважения. Я остался потому, что хотел вернуть все это назад. Какая ирония – ведь я приехал, чтобы все это, наконец, отпустить и забыть.

В тот день, когда я отправил письмо Белле, я почувствовал, как умерла частичка моей души. Не только потому, что я нарушил данное ей обещание, но и потому, что понятия не имел, когда я вернусь в Форкс и вернусь ли вообще. Откровенно говоря, день за днем я существовал только потому, что это был единственный способ сохранить крупицы оптимизма, живя в такой реальности. Я представлял, как она будет читать письмо, и ненавидел чувствовать себя мудаком, который, скорее всего, разобьет ее сердце. Тонкий голосок в моей голове задавался вопросом, не будет ли ей, так или иначе, лучше без меня. В конце концов, я был единственным, кто сдерживал ее выздоровление, практически угрожал бросить ее, если она согласиться на помощь какого-нибудь тупого гребаного психиатра. Оглядываясь назад, я понимал, что непростительно было контролировать ее таким способом и привязывать к себе, ограничивая ее возможности. А теперь я сам надеялся, что она не станет прислушиваться к моим словам - теперь, когда меня не было там, чтобы самому помочь ей. Я не позволял этим рассуждениям всецело охватить меня, потому что мне была невыносима сама мысль о том, что Белла найдет кого-нибудь получше, как только сможет это сделать. Хотя и знал, что она этого заслуживает. Я всегда это понимал. Все мое гребаное фиаско лишь подтверждало это. И я сам не знал, хочу или нет, чтобы она тоже поняла это.

Решив остаться в Чикаго со своей матерью, я кое-что прикупил для этой крысиной дыры. Было как-то неправильно пользоваться кредитной карточкой Карлайла, которую он дал мне для экстренных случаев, но я пришел к выводу, что у него все равно было до хера денег. Я мог найти способ вернуть ему бабки позже и не мог ничего покупать за ее деньги.

Когда я поинтересовался у своей матери, как ей удается выживать без работы, ее ответ привел меня в ярость. После смерти отца она получила страховку по его полису, а также весомую сумму по страховке за дом, в котором я вырос, после пожара. Последние десять лет она просто проматывала эти средства на свою гребаную привычку. Отвратительно, нагло. И даже если я и думал, что уже невозможно еще больше потерять к ней всякое уважение, то я ошибался. Ей было стыдно признавать, что деньги, которые предназначались на то, чтобы снова склеить нашу жизнь, были потрачены практически впустую на ее зависимость. Именно так я остановил ее от пьянства на один день. Воспользовавшись ее чувством вины из-за денег, я убедил ее больше не покупать спиртное.

Конечно же, теперь мне оставалось лишь слушать, как она уходит из дома и как возвращается обратно, и подслушивать под дверью ее спальни, как она жадно употребляла. Я никогда еще в своей жизни не чувствовал себя таким охренительно беспомощным, безнадежно неспособным помочь кому-то. Алкоголь не был для нее просто спасением, это была химическая потребность. Хоть я и понимал, что ее проблема, скорее всего, сидела только у меня в голове, я проглатывал страх провала и все равно не терял решимости.

Я купил ей еду и заставил съесть ее. Я убрал ее дом (если это место вообще можно было назвать домом). Я делал уборку много дней подряд и установил мышеловки для грызунов в стенах. Когда она видела, как я драю полы шваброй и вычищаю стены и потолки, она настаивала, чтобы я остановился. Но как только понимала, что я не сделаю этого, кротко предлагала помощь, от которой я всегда отказывался. Я подумывал над тем, чтобы нам вдвоем вообще отсюда съехать, но, несмотря на то, что это место выглядело дерьмовее некуда, ей здесь было комфортно. Я представил себе, что дом - это она. И если я смогу отчистить полы и стены и сделать их приемлемыми для жизни, может быть, есть маленькая надежда на то, что я смогу исправить и ее.

Я купил ей новое постельное белье и подушки, и провел часы, выбивая грязь из ее матраса, когда она отказалась от моих периодически повторяющихся предложений купить ей новый. Ванные комнаты выглядели просто омерзительно. Глядя на то, как я отскребаю ее засыхавшую годами на плитках рвоту, она лепетала всякие извинения сквозь рыдания. В конечном счете, моя уборка оказалась не такой уж бесцельной. Спустя две недели я был вполне доволен положением дел. Не красивенько, не сияло, не кристально чисто, но все было пригодно для жилья в меру своих возможностей.

Следующая моя задача состояла в том, чтобы заставить ее помыться. Она лишилась всяких привычек соблюдения гигиены, и это было не просто ужасно. Женщина, которая обычно заставляла меня чистить зубы три раза в день и вымывать каждый дюйм тела, носила на своих ногах грязь месячной давности. Она попыталась протестовать, но я пригрозил сам раздеть ее и бросить в ванную. Правильно оценив, что на моей стороне была физическая сила, она наконец-то согласилась. Я сходил в прачечную в конце квартала, рассортировал и постирал ее одежду. Хотя я больше выбросил, чем выстирал. Все это было похоже на заботу о ребенке, которая требовалась постоянно, поэтому мои мысли были далеко от Форкса.

Я услышал усиливающийся звук ее шагов на улице и замер на диване без единого движения, когда она вошла внутрь. Теперь, когда я прилагал очевидные усилия по поддержанию чистоты в этом дерьме, она вытирала ноги. Я слушал, как она направилась в конец коридора в свою спальню и закрыла за собой дверь.

Даже за сотни миль отсюда в Форксе я никогда не чувствовал себя таким далеким от нее, как в этот момент.

Той ночью, после всей этой уборки в течение последних двух недель, начались вопросы.

Не только мои, но и ее.

"Пожалуйста, расскажи мне", - попросила она меня в третий раз, когда мы сидели на кухне за обветшалыми столом и ели наш ужин быстрого приготовления.

Я вздохнул и крепче ухватился за вилку, втыкая ее в морковку. "Ты же не хочешь знать", - ответил я честно, встречаясь с ней взглядом. Ее глаза были налиты кровью, и я видел, что она не совсем трезвая. Во время ужина у нее была форточка "трезвости", которой я всегда пользовался на полную катушку, перед тем как она уединялась в своей комнате и повторно прикладывалась к бутылке.

Она насупилась, глядя вниз в свой контейнер, и праздно стала ковыряться в еде. Моя мать всегда ела мало. "Было плохо, да? Люди, с которыми ты был…" - спросила она еле слышным шепотом, не глядя мне в глаза.

Часть моей совести колебалась, стоит ли рассказывать ей обо всех моих ощущениях от пребывания в системе или нет, потому что я знал, что это лишь прибавит ей чувства вины. Мне не хотелось нести ответственность за ускорение ее неизбежного падения вниз. Другая, менее нравственная часть совести требовала реабилитации и чтобы я все ей рассказал. А у меня в запасе, бля, была целая куча историй, которые еще долго не дали бы ей заснуть из-за чувства вины, из-за ошибки, которую она сделала, отдав меня.

Но все же я просто не смог так поступить с ней. Я не думал, что получу удовольствие, наблюдая за тем, как оболочка женщины становится оболочкой оболочки. Рассказать ей обо всех этих переживаниях было бы контрпродуктивно и злобно с моей стороны.

Я вздохнул и неловко провел пальцами по волосам. "Не все". Это не было ложью.

Она посмотрела мне в глаза и немного склонила голову в любопытном жесте. "Ты хочешь мне о чем-то рассказать?" - спросила она, отправляя в рот небольшую порцию лапши.

Неловко было говорить с ней о Карлайле. Это было все равно что смешивать масло и воду, и мне не нравилась мысль о том, что она будет знать об этой стороне моей жизни. К сожалению, это были единственные хорошие впечатления, которыми я должен был поделиться.

"Когда мне было тринадцать, я попал в больницу с гриппом", - начал я, решив начать с самого нашего первого знакомства с Карлайлом. Она бросила вилку и наклонилась вперед, внимательно меня слушая. "Ешь свой ужин, иначе я больше ничего не скажу", - раздраженно выпалил я, и она быстро вернулась к еде. Глубоко вздохнув, я стал рассказывать ей о мужчине, с которым провел последние пять лет своей жизни. Я рассказал ей о его работе и как хорошо он заботился обо мне. Весь рассказ был на автомате, и пока я говорил, все это происходило без эмоций. Заметив, что чем больше я ей предлагаю, тем больше она ест, я продолжил и рассказал о его особняке в Форксе и о том, как мы по вечерам играли вместе в шахматы. Я даже вкратце описал ей город. Но в рассказе о наших отношениях я не стал упоминать все негативное и старался говорить только то, что было связано с ним напрямую.

К концу рассказа она съела весь свой ужин и хмуро посмотрела в свой контейнер так, будто потеряла свой единственный способ получить от меня информацию.

"Похоже, он очень милый человек", - улыбнулась она после паузы и заправила волосы за ухо. Я продолжал жевать, поэтому просто кивнул в ответ, пока она смотрела на меня. Я вспомнил, что привык к тому, что за мной наблюдают во время еды, и призрачная улыбка коснулась моих губ, пока я не понял, что делаю,.. что вспоминаю. "Может быть, когда-нибудь мы с ним встретимся", - уклончиво сказала она, и я поперхнулся лапшой, которую глотал в тот момент.

Я сильно замотал головой, откашливаясь в кулак и съежившись от мысли, что они могут столкнуться лицом к лицу. Мысль о встрече Карлайла с этой женщиной была неприемлема. Я был в шоке от того, как воспринял это. Но я понимал, что меня охренительно смутит и обезоружит, если он будет знать о том, как она жила. Еще раз – они были как вода и масло.

Спустя минуту обоюдного противостояния, она наконец-то закрыла тему, и я позволил ей встать из-за стола и уйти в свою спальню.

В ту ночь, лежа на диване и уставившись в потолок, я так и не уснул. Это было опасно, и я знал, что Белла в Красном поджидала момент, когда мои мысли снова станут достаточно бессвязны, чтобы она могла опять появиться. Я не знал, как к этому относиться. Бля, она и правда меня раздражала, но я не видел ее с тех пор, как приехал сюда и потерял над собой гребаный контроль. Я строго придерживался правил «не-сна», которым следовал до Беллы. Как только меня начинало водить из стороны в сторону от истощения, я позволял себе уснуть, чтобы избавиться от худших симптомов. При этом я не мог определиться, насколько нелепо выглядит то, что я бодрствую специально, чтобы увидеть ее. Такую возможность я никогда не отвергал. И если бы мне ужасно понадобилось увидеть ее снова, все, что мне нужно было сделать - не спать как можно дольше. И она будет тут как тут.

* * *

Весь остаток недели я позволил своей матери задавать мне вопросы. Всегда за обеденным столом, когда она была максимально трезвой. Она хотела знать о моих оценках и школе, что подняло очевидную тему о моем отсутствии там в начале выпускных классов в течение целого месяца. Я пропускал это мимо ушей и избегал вопросов о моих планах на возвращение. Слишком пугающе преждевременно это было. Все, что могло случиться после заката, для меня не существовало. Я не мог заставить себя ответить на эти вопросы по очевидным причинам.

Я не знал, где буду.

Это было похоже на пребывание снова по другую сторону ограды. И хотя трава там не была зеленее, мне было знакомо это ощущение. Я сам поставил себя в положение человека, который несет за это ответственность.

Проходил вечер за вечером, и она начала задавать мне вопросы, которые сеяли опасную панику в моей груди. "Как это произошло?" - спросила она однажды вечером во время ужина. Ее глаза сосредоточенно изучали шрам от зубов на моей шее.

Мои пальцы дернулись, и я едва удержался, чтобы не пощупать метку Беллы на себе. "Не помню", - уклончиво пробормотал я, резко меняя тему разговора. "А ты когда-нибудь общалась с бабушкой?" - хитро спросил я, не особо, на самом деле, заинтересованный в обсуждении других двоих человек, которые оставили меня. Но я знал, что этой темы будет как раз достаточно для того, чтобы отвлечь ее.

Как я и ожидал, ее глаза широко распахнулись и приняли беспокойное выражение. "Ты имеешь в виду родителей Эда?" - бессмысленно спросила она, глядя в контейнер с едой. Конечно же, я не имел в виду ее родителей. Я никогда раньше не встречался с ними. Я даже не уверен, существовали ли они. Она вздохнула и быстро и нервно взглянула на меня из-под ресниц. "Они скончались несколько лет назад. Твой дедушка первым", - прошептала она, ловя мой ошеломленный взгляд. "От инфаркта", - объяснила она извиняющимся тоном. "У твоей бабушки случился инсульт", - закончила она полным раскаяния бормотанием.

Я дал информации о смерти своих бабушки и дедушки сначала полностью перевариться, прежде чем ответил: "Жаль, что я так и не смог извиниться перед ними. Они, должно быть..." - мои слова были прерваны внезапной мыслью о том, обвиняли ли они меня в смерти моего отца или нет. В конце концов, они ведь тоже не предприняли ни одной попытки связаться со мной. Я всегда думал, что все они трое разделяли одни и те же чувства. Но теперь, когда я знал правду о том, почему моя мать отдала меня, значило ли это?..

Наши глаза встретились, и она шумно сглотнула. "Это не то, что ты думаешь", - прошептала она, теребя салфетку, пока ее взгляд возвращался к полной пустоте. "К тому времени, когда они поняли, что произошло, я убедила их, что тебя, вероятно, уже поселили в новом доме у новой семьи", - объяснила она невозмутимым голосом. "Они бы захотели забрать тебя, но я боялась, что ты будешь все равно слишком близко ко мне, поэтому я скрыла тебя от них", - закончила она таким тоном, будто перечисляла содержимое своего контейнера с едой, а не говорила о чем-то, что можно было бы расценить как нечто, граничащее, по сути, с похищением ребенка.

Я был в такой ярости, что мой контейнер слетел со стола и, ударившись о стену, забрызгал ее липкой лапшой. Бля, она и это украла у меня: любые отношения, какие могли быть у меня с бабушкой и дедушкой, - а теперь они оба мертвы, и нет никакой надежды на то, чтобы заново построить мосты между нами. Она так много всего украла у меня, так много связей с моей настоящей семьей, и, вместо того чтобы признать мой гнев, она предложила мне взамен лишь простые, абсолютно неуместные гребаные извинения и трусливо сбежала в свою комнату.

В следующие вечера мы говорили больше о бабушке с дедушкой и основных причинах, по которым она скрыла меня от них. Меня не удовлетворяли ее объяснения, и каждый вечер я вставал из-за стола в расстроенных чувствах, ощущая горечь от ее наглости. Ее извинения были пусты и бессмысленны для меня. Она не успокаивала меня, лишь еще больше путала и возмущала с каждым новым признанием.

Вечера проходили, и мои вопросы превращались в тщетные и иногда оскорбительные комментарии в адрес всех ее неправильных решений и того, как сильно они меня злили. Тогда она стала брать инициативу на себя снова. "Оно очень симпатичное", - прошептала она однажды. Я проследил за ее взглядом к своей руке, державшей вилку. Она смотрела на кладаххское кольцо. Я ел молча, пропустив ее комментарий мимо ушей. Это был не вопрос, но в ее взгляде явно читалось исключительно любопытство в адрес украшения.

Даже больше, чем в случае с Карлайлом, я не мог рассказывать ей о моей девочке. Одна только мысль о том, чтобы поднять эту тему в разговоре, была сродни осквернению ее имени. Я не хотел говорить об этом хотя бы потому, что чувствовал в настоящий момент истинное отчаяние и враждебность. Она была особенной и священной темой, и я не стал бы произносить ее имя вслух в этой чертовой крысиной дыре. Невыносимо было ощущать ее на кончике моего языка, на грани моей души, хотя я и не был готов в этом признаться.

Тяжело было удерживать масло и воду отдельно друг от друга, и с каждым днем я начал чаще задумываться о том, понимают ли по ту сторону ограды, как сильно я скучаю по ним. Бля, как же я облажался. Неважно, где я был, с кем я был, мне все равно было очень нужно что-то еще, и при этом я не мог удержать то, что имел на данный момент. Я хотел и того и другого, но понимал, что это невозможно. Было такое чувство, как будто каждая клеточка моего тела раскололась надвое - между «здесь» и «там». Независимо от того, как сильно я старался убедить себя, что нужно быть благодарным за то, что я вернул себе свою мать, это чувство длилось недолго, потому что я снова начинал злиться и машинально теребить маленькое бронзовое кольцо.

* * *

Я вернулся к рисованию в День Независимости. Мне потребовалось некоторое время, чтобы найти магазин, в котором продавали мои альбомы и графитовые карандаши, но мне все-таки удалось затариться ими. Фейерверк и парады на соседних улицах создавали приглушенный шум, доносившийся снаружи. Яркие вспышки пиротехники немного освещали затемненную гостиную и момент, который я рисовал на бумаге перед собой: Беллу, смотрящую на фейерверк на берегу реки в Форксе.

Мое зрение было несколько расфокусированным, что сделало задачу для карандаша практически невыполнимой, но рисунок теперь уже был почти закончен. Улыбка коснулась моих губ, когда я откинул локон волос со лба и продолжил рисовать, испытывая нечто похожее на удовлетворенность.

Спустя минуты, проходившие за подслушиванием взрывов и потрескиваний и наблюдением разноцветных вспышек на бумаге, я услышал тихий шепот, просочившийся в мои уши и полностью приковавший к себе мое внимание. Я не спускал глаз с лица у меня на коленях, пока напрягался в попытке услышать больше, умоляя об ее возвращении сегодня вечером. Правда, я скорее бесстыдно запланировал это, и поэтому испытал ощутимое облегчение, когда четко расслышал ее.

"Хммм", - нежно завибрировал ее голос, и я медленно поднял взгляд с коленей на фигуру в красном, стоявшую передо мной. Белла уставилась на рисунок, и я воспользовался мгновением, чтобы рассмотреть каждый завиток ее волос, каждый изгиб ее губ, каждую частичку теплоты в ее карих глазах, когда она изогнула бровь. "Мне он не нравится", - прошептала она, наконец-то взглянув на меня и неодобрительно нахмурившись, пока огни фейерверка танцевали на ее светящейся коже.

Я поморщился и запустил пальцы в волосы, переворачивая страницу. "Я знаю", - согласился я и начал новый рисунок, пока она прогуливалась по пустой комнате. Ее красная юбка почти призрачно раскачивалась вокруг коленей. Честно говоря, мне тоже больше не нравились мои рисунки.

Они не были цветными.

Я не мог нарисовать буйный красный цвет, пробивающийся изнутри ее каштановых волос, и нежный розовый оттенок ее румянца. Все они были серыми и охренительно скучными. Она была красной, коричневой, оранжевой и просто, бля... живой. Во всем спектре не было достаточно цветов, чтобы нарисовать ее, но я подумал, что если бы у меня была такая возможность, то остальную часть своей жизни я провел бы, пытаясь это сделать.

Вздохнув, я отбросил альбом и сосредоточился на Белле. Она внимательно изучала все укромные уголки и трещины в комнате, над уборкой которой я так усердно трудился.

"Пыльно", - пробормотала она, взглянув на меня и проведя пальцем по дивану, прежде чем сесть на него.

Я снова поморщился и начал бесцельно постукивать карандашом по бедру. "Я не имею ни малейшего, бля, понятия, как вычистить диван", - сухо объяснил я, не переваривая то, как ей всегда удавалось указать на самое худшее.

Она пожала плечами и откинулась на спинку дивана, пока я пытался проанализировать принцип функционирования галлюцинаций и то, могут ли они оставлять отпечатки.

Вот дерьмо, мне нужно немного поспать.

"Нам нужно поговорить", - сказала она неожиданно резким тоном, который слегка поразил меня. Я привык к тому, что она раздражала меня и приставала, но не грубила. Она искоса посмотрела на меня, так и не начав никакого конкретного разговора. "Ты кое-что упускаешь", - прошептала она странным осуждающим тоном, и я растерянно нахмурил брови. Минуту помолчав, она развернулась в мою сторону, поджав одну ногу под себя и юбку и положив руку на спинку дивана. "Кое-что, что тебе дали, Эдвард. Только не прикидывайся идиотом", - сердито фыркнула она, а я, по правде говоря, отшатнулся при виде ее гнева.

"Бля, я понятия не имею, о чем ты говоришь", - раздраженно выпалил я, серьезно намереваясь заснуть прямо в эту секунду. Она не вела себя мило. В ней не было ничего от моей Беллы.

Она раздраженно выдохнула, и локон ее волос взметнулся над лицом, приоткрывая яростный взгляд. "Фамильный герб", - злобно прошипела она, и мое сердце ушло в пятки, когда я понял, что она имела в виду.

В тот вечер, когда я покинул Форкс, Карлайл без слов протянул мне металлический жетон, в котором я узнал фамильную гербовую печать. Я видел до этого кольцо Эммета, и кулон, который Карлайл редко носил, но я никогда не задумывался над тем, почему у меня не было никакого похожего предмета. Карлайл молча вложил маленький металлический диск в карман моей куртки как раз перед тем, как я вышел из дома. Я даже не понял этого, пока не оказался в беседке с Беллой. Я теребил его пальцами и рассматривал уставшими глазами под скудным лунным светом, а потом вернул в карман, фокусируясь на нашем разговоре, решив, что рассмотрю его позже, как только уеду.

"Я забыл", - признался я вымученным шепотом. Я понял, что оставил его в куртке, которую отдал Белле той ночью. Не моя вина. Я слишком устал тогда, чтобы помнить любые конкретные детали вечера.

Белла фыркнула и насмешливо улыбнулась, наклонившись вперед и останавливаясь в дюймах от моего лица. "Ты все равно его не заслуживаешь", - полный отвращения взгляд Беллы впился в мой профиль, пока я проглатывал ее слова. Она, конечно же, была права, но я не хотел видеть такую версию моей девочки. Она злилась на меня. Единственная причина, по которой я избегал сна, состояла в возможности увидеть, как она смотрит на фейерверк из окна, пока я рисую. Вместо этого она появилась только для того, что упрекнуть меня за мои ошибки.

Расстроенное рычание раздалось из глубины моей груди, я сбросил альбом на пол и резко плюхнулся головой на подушку со своей стороны дивана. Взбив ее пару раз, я закрыл глаза и приготовился задремать.

"Спой мне", - коротко потребовал я, закатывая глаза.

"Нет", - усмехнулась она где-то рядом со мной.

Я крепко сжал кулаки и с сердитым видом сел прямо перед ней.

"Ты моя!" - проревел я ей прямо в лицо, действительно разозлившись на то, что этим вечером все шло не по-моему, не так, как я запланировал. Выражение ее лица нисколько не изменилось, и тогда я громко выкрикнул: "Ты делаешь то, что говорю я!" - я подчеркнул свои слова, указав на грудь, но она лишь уставилась на меня в ответ. "Если я, черт возьми, хочу, чтобы ты что-то сделала, ты это делаешь", - прорычал я напоследок. Разве не так должны были вести себя галлюцинации? Разве у меня не было хоть немного контроля?

Ее алые губы расплылись в улыбке, и она небрежно прислонилась к грязному дивану. "Что ж, контроль надо мной с помощью угроз неплохо работал в прошлом, не так ли?" - пропела она с самодовольным видом.

Мои кулаки потянулись к волосам, и я крепко схватился за них от расстройства. "Это не то же самое", - возразил я, желая только одного - чтобы она пошла мне навстречу. Хотя бы раз. Ее тихий смех ласкал мой слух, и я закрыл глаза. "Бля, просто забудь об этом! Я не хотел..."

"Эдвард?" - робкий голос, донесшийся со стороны входа, вдруг прервал меня, и моя голова дернулась в его направлении. Моя мать, явно в подпитии, прислонилась к стене и смотрела на меня, пытаясь сосредоточиться на моем лице. "С кем ты разговариваешь?" - спросила она невнятно, немного покачнувшись вперед, но тут же снова выпрямилась.

Перед тем, как встать с дивана и направиться к ней, я выпустил волосы из своей хватки и провел по ним рукой. "Ни с кем", - смутившись, пробормотал я, хватая ее за руку и отводя в спальню. Она с подозрением наблюдала за мной, когда я опускал ее на матрас, но я знал, что с наступлением утра она вряд ли что-нибудь вспомнит об этом.

Когда я вернулся к дивану и улегся на подушку, Беллы уже не было. У меня не осталось в помощниках ее колыбельной, но приглушенные взрывы фейерверков убаюкали меня до состояния чуткой дремоты, во время которой я боролся с чувством вины из-за того, что так халатно отнесся к подарку Карлайла.

* * *

Именно в таком настроении я оказался на городском кладбище на следующий день. Я спросил свою мать, хочет ли она составить мне компанию, но у нее было слишком дерьмовое состояние, чтобы даже просто стоять прямо. Знакомое отвращение к ее состоянию накрыло меня, когда я бродил между рядами надгробных плит в поисках могилы моего отца. Я только однажды видел это место - в день его похорон. И поскольку я не очень-то много помнил о том дне, я почти час провел в поисках на южном холме кладбища.

Вышел гораздо менее проникновенный момент, чем я ожидал. Окружающие могилы были украшены флагами, цветами и памятными вещицами от родных и близких. На могиле моего отца была только плоская плита с выгравированным именем и датой смерти. Это привело меня в бешенство. Моя мать должна была посещать его, оставлять символы своей любви и привязанности к нему, вместо того, чтобы тонуть в своем горе, как чертовски неблагодарный человек.

Весь день я провел, сидя на краю могилы, наблюдая за тем, как соседние деревья раскачиваются из стороны в сторону, и наслаждаясь спокойствием этого места. Сначала я попытался что-то сказать, потому что таково было общепринятое клише - это делали все люди, когда посещали кладбище. Но, по большей части, я чувствовал себя глупо, поэтому это не продлилось долго. Слишком много направленного наружу безумия, даже для меня.

Во всяком случае, я видел Беллу в Красном.

Под жарким июльским солнцем было некомфортно, но я не сделал ни одного шага по направлению к выходу, пока оно не начало клониться к закату. Молча пообещав вернуться, я уехал и весь вечер провел в делах по дому.

И вернулся на его могилу на следующий день,.. что ж, вероятно, я слишком близко к сердцу принял все это дерьмо. Понятно, что это не было какое-то соревнование в духе "на могиле моего отца больше цветов, чем на могиле твоего" или что-то в этом роде. Но это был единственный способ, которым я мог показать людям, что и мой папа был для кого-то особенным. Я удивлялся, как много людей посещало соседние могилы, и думал о тех, которые пустовали. От этих мыслей ком подкатил к горлу, пока я смотрел на его надгробную плиту. На его усыпанную теперь гребаными цветами могилу.

Остаток недели я провел точно таким же образом - сидя возле его могилы и думая о разном: что бы он сказал, если бы сейчас увидел мою мать; насколько он был бы разочарован моими провальными попытками изменить ее; какой совет она дал бы мне, чтобы я мог заслужить его похвалу.

Одним воскресным вечером, сидя на его могиле, я вдруг задумался, каково было бы иметь отца на данном этапе моей жизни. Так же быстро, как вопрос возник в моей голове, так же быстро в меня вонзилось острое жало раскаяния в том, что я посмел даже подумать об этом. Карлайл был для меня кем-то вроде отца. Мы не были близки, и он не мог исполнять эту роль в полной мере, но все это только по причине моего бездействия, а не из-за его нежелания.

Следующий день я провел, размышляя о дистанции между нами и моей привычке держать его на расстоянии вытянутой руки. А потом я почувствовал вину за то, что думал о Карлайле на могиле моего настоящего отца. И после этого я задумался, не было ли чувство вины моим главным оправданием за то, что я держал его на расстоянии. В действительности я никогда не горевал по отцу и не признавал тот факт, что его нет. Разве не было смысла в том, что я никогда не позволял Карлайлу играть эту роль, еще не отпустив своего настоящего отца?

Это сбивало с толку, и каждый вечер, когда я возвращался домой, чтобы накормить мою дерьмово выглядящую мать ужином, эти вопросы преследовали меня. Я смотрел, как она вываливается из своей комнаты и занимает место напротив меня за столом. Я всегда рассказывал ей о своих визитах на кладбище, но я не уверен, по какой причине делал это: чтобы она почувствовала себя лучше или чтобы ей стало стыдно за то, что сама она туда не ходила. Обе реакции принесли бы мне одинаковое удовлетворение.

Но потом кое-что произошло. Это был внезапный момент ясности, когда все вдруг встало на свои места и приобрело немного смысла. Для меня это не было каким-то озарением. Очень просто и автоматически: как естественный рефлекс, который всегда был скрыт где-то за стеной этой растерянности.

Дело было в четверг вечером, и ресторан, торговавший едой на вынос, был до чертиков переполнен. Куча людей толпилась возле небольшого прилавка, пока я ждал своего заказа, но у них не хватало работников, и все напирали. Я нетерпеливо барабанил пальцами по пластиковой поверхности прилавка, рассматривая "мотивирующие надписи", которыми были исписаны стены. Все они в действительности являлись ничем иным, как плохо переведенными крылатыми выражениями.

Спустя долгие минуты ожидания стоя, я уже начал сердито поглядывать на грубиянов, которые толкались плечами, но служащая за стойкой с длинными темными волосами, которые липли к ее лицу, наконец-то обратилась ко мне. Она смотрела прямо на меня диким взглядом.

"Имя?" - спросила она, и я едва не закатил глаза в ответ на этот исключительный бардак в обслуживании клиентов этим вечером.

"Эдвард Каллен", - сказал я, пытаясь перекричать окружающие меня голоса. Меня немного выбило из колеи то, что она отрицательно покачала головой.

"У нас тут значится Мейсен", - ответила она, неуверенно протягивая пакет с едой. Я заплатил своей кредитной карточкой, выхватил пакет из ее руки и сбежал из душного маленького пространства в приступе осознания. Как только я оказался снаружи, способность мыслить ясно вернулась, и это на полном серьезе, бля, накрыло меня с головой.

Я назвал фамилию своего усыновителя по привычке или машинально, но я не пользовался ею с тех самых пор, как приехал сюда. А теперь "Каллен" звучало для меня знакомо и привычно, тогда как "Мейсен" - чужеродно и странно, как будто по принуждению. Интересно, как это произошло?.. Когда я успел настолько отдалиться от своих корней и настолько привыкнуть к своему усыновителю? Когда моя мать отдала меня, или когда я взял фамилию Карлайла? Я понятия не имел. А, может, все это произошло гораздо позже обоих этих событий,.. однако перемены были очевидны.

Той ночью, после того как моя мать совсем вырубилась, я курил внутри ближайшей к нашему кварталу телефонной будке. Воздух был сухим и горячим, без привычного освежающего бриза после заката. Поэтому я охренительно сильно вспотел в этом замкнутом пространстве. Я совершил непростительный для себя поступок, набрав номер, который знал достаточно хорошо и мог вспомнить в любое время, и вставил в автомат два четвертака.

Пока шли гудки, я зажал телефонную трубку между ухом и плечом, одну руку запустил в карман и стал оглядываться по сторонам, как параноик. Я надеялся, что так меня нельзя будет отследить. Для меня ничего хорошего в том, чтобы начать сейчас смешивать масло и воду, не было.

Сначала я услышал щелчок, а потом до боли знакомый добрый голос ответил: "Алло". Я почти расслышал, как Карлайл снял очки, и представил, как он сидит за столом.

Я не отвечал. Даже не планировал этого делать. Я хотел лишь хотя бы на секунду услышать что-нибудь ощутимое с той стороны ограды. Охренительно глупо и беспечно, но, учитывая сложившиеся обстоятельства, почувствовать связь с другой стороной для меня было равнозначно ощущению, будто я совсем близко. Напрягая слух, я пытался расслышать любой незначительный шорох на заднем плане. Он повторил: "Алло?"

Я старался держать свой нос от трубки на максимально далеком расстоянии, чтобы звонок в его кабинет не выглядел выходкой какого-то гребаного извращенца, но от улыбки было невозможно удержаться. Я услышал мимолетный и отдаленный шорох бумаг, пока он снова повторял свои слова. Правда, на этот раз чуть тише. Если бы я закрыл глаза и смог приглушить звуки ночного Чикаго, мне бы почти удалось представить, как моя задница получает хороший и справедливый пинок за игрой в шахматы в его кабинете.

Именно в этот момент, глядя на свое идиотское выражение лица в отражении, я вернулся в старую грязную телефонную будку, внимательно вслушиваясь в звук его застывшего в трубке раздраженного вздоха.

"Я не особо настроен развлекать скучающих подростков", - заявил он тоном, услышав который, я не сдержался и фыркнул. Резко втянув воздух, решительно настроившись молчать и дальше, я продолжал слушать, пока он не заговорил снова. "Эдвард?" - недоверчиво прошептал он сдержанным, полным надежды шепотом, услышав который, я в тревоге застыл всем телом. Подняв голову с плеча, я шумно схватился за телефон и в панике посмотрел на серебристый рычаг, но он торопливо продолжил: "Нет, не вешай трубку", - попросил он, и мои пальцы застыли на нем. "Тебе не нужно говорить, если ты не хочешь", - осторожно уверил он меня, спустя мгновение тишины, и я медленно опустил руку вниз. "Я просто рад знать, что с тобой все хорошо, честное слово", - с облегчением вздохнул он.

В кабине был небольшой выступ, и на нем оказалось вполне удобно сидеть. Поэтому я внес небольшие коррективы в свой план и просто продолжал держать телефон у уха, прислонив голову к стеклу.

Он еще раз вздохнул в трубку, и я в полной мере воспользовался своей временной ошибкой в рассуждениях и закрыл глаза, снова мысленно возвращаясь в Форкс. "У всех здесь все хорошо", - наконец заговорил он, и шорох бумаг полностью прекратился. Я молчал. Если он не возражал против моего молчания, тогда я был рад придерживаться этих рамок. "Вообще, Эммет завтра уезжает в колледж. Думаю, ему не терпится съехаться вместе с Розали. Но бог видит, что я не хочу вдаваться в подробности этого его энтузиазма", - усмехнулся он, и моя улыбка стала шире, когда я представил себе, как Эммет уезжает в колледж. Но она опала, когда в мыслях появилась Розали - а это был чертовски страшный образ. С каждой проходившей в моих мыслях секундой я все больше чувствовал связь с другой стороной ограды, и всеми фибрами своей души я хотел, чтобы он что-нибудь рассказал о моей девочке.

Что угодно.

К сожалению, он продолжил, не упоминая ее имени. "Джаспер в порядке. Он заходит гораздо чаще" Что? "Они с Элис тщательно распланировали какой-то там поход, который подразумевает что-то еще, но я не собираюсь расспрашивать о деталях", - пробормотал он голосом, в котором чувствовалось явное родительское отвращение, и это спровоцировало мою ухмылку. Если бы я постарался, то вполне смог бы себе представить, как Элис Брэндон устраивает ночевку в лесу в своем стиле. С другой стороны, Джасс - это было так похоже на него.

Вот черт,я скучал по этому гребаному придурку.

Я продолжал бросать монеты в телефон, пока он болтал обо всем и ни о чем. Слышать успокаивающий звук его знакомого голоса было просто здорово и все такое, но с каждой минутой, которые превращались в часы, мое расстройство из-за того, что он явно избегал связанные с Беллой темы, только возрастало. После того как я выслушал о недавно введенных городских законах, некомпетентности его садовника, пациенте с отверткой в руке и о последней драме в рядах больничных медсестер, я был уверен, что он исчерпал все темы для разговора.

В конечном итоге, доказательством этого стал его вздох в телефонную трубку. "Послушай, Эдвард... если это Эдвард, а не то я буду выглядеть как полный кретин, который больше двух часов разговаривал сам с собой", - пробормотал он и еще раз вздохнул, - "Я иду спать, но буду рад, если ты позвонишь снова", - предложил он осторожным и искренним тоном.

Я швырнул трубку обратно на место и раздраженно вышел из кабинки. Он прекрасно понимал, что делает. Если он не говорит про Беллу, то я точно позвоню еще и еще раз - до тех пор, пока он этого не сделает.

И будь я проклят, если этот хитрый ублюдок не был абсолютно прав.