Я со всей силы дергала ручку балконной двери, рвала со всей силы, до одури, вся моя жизнь сейчас висела на старой желто-серой облупившейся ручке. Когда  силы были растрачены, дверь поддалась, серые потрескавшиеся ленты бумаги с треском разлетелись и на меня упали клочья черной прогнившей ваты, которой свекровь  утепляла эти самые проклятые окна.

 Ледяной ветер опалил лицо, кусая, впиваясь острыми кинжалами в истонченную от слез кожу. Я чувствовала колкий ядовитый снег, сковывающий, лишающий рассудка,  смотрела на серые ветки деревьев, заглядывающие на обветшалый балкон, с завидным упорством идя к своей цели – поручню.

 Мечтая шагнуть за него, сказав «прощай» той боли, что выкручивала все мое нутро наизнанку.

Все ушло на задний план, даже спавшая в дальней крохотной как кукольный носовой платок детской, девочка 4 лет. Я хотела упасть на белоснежный кафель снега, разбиться, разлететься на сотни мельчайших осколков, чтобы никто не смог собрать мое сломанное тело.

Подойдя и посмотрев вниз, я вдруг резко поняла – близко, так близко, я не умру, переломаю все кости, стану безвольным цветком в побитом глиняном горшке, подернутом грязно-зеленой плесенью,  не умру, только приобрету физическую боль, став обузой. Господи, мне даже обузой становиться не для кого, никто не будет приходить ко мне, выхаживать, я банально сгнию заживо.

Осознание никчемности и пустоты моего странного во всех отношениях поступка силой надавило на плечи, заставляя сесть на промерзший приступок балконной двери, съежится, глядя в  темноту комнаты. Я видела всю мою жизнь, она словно проносилась северным экспрессом перед затуманенными от слез глазами.

Я заставляла себя вспомнить каждую минуту, секунду. Это было необходимо.

Сейчас, я сосредоточилась на аккуратной постели, застеленной пожелтевшим от времени связанным крючком покрывалом, местами оно было старательно починено, свекровь не позволяла заменить его на новое, бормоча себе под нос:

- Ха, новое захотели! Довольствуйтесь тем, что есть! Это ручная работа. Сейчас это на пике моды. Только неумехи покупают готовые вещи.

На этой самой постели, под этим покрывалом я спала с нелюбимый мужем, за которого вышла по глупости.

Его потное тело было тяжелым, душащим, ровно как его руки с толстыми короткими пальцами, с закругленными вычищенными ногтями, когда эти самые пальцы впивались в мою кожу, сдавливая, притягивая ближе, мне хотелось выть в голос.

Я обращалась в слух, сосредотачиваясь на размеренных глухих шлепках его туши, врезающейся в мое тело, я точно знала, через сколько ударов он приглушенно простонет, сдавит сильнее, затем скатится с меня, даря свободу.  Я  презирала его, ненавидела себя, но уйти, забрав ребенка, не могла. Мне было банально страшно, что я не смогу сама справиться.

Сумрак, подобный   тяжелым бархатным гардинам, застилал комнату, пряча от меня старинную резную мебель, венцом которой был огромный буфет, с множеством ящичков, вся конструкция напоминала китайскую головоломку.

Когда я рожала, все ящики были выдвинуты, свекровь верила, что это снимет боль. Моя свекровь была дурой набитой, никакие ящики, ножи под кроватью и прочая ерунда не ослабляют боль, только эти пустые метания раздражают, превращая все в абсурд.

Я мечтала уйти отсюда, сбежать, спрятаться в объятиях того, кого я любила больше себя самой. Было холодно, жутко.

Мне мерещилось, что я вернулась в детство, беззаботное, расцвеченное солнцем, теплом, запахами растрепанной махровой сирени за окном родительской спальни, нежный аромат проникал в каждый уголок, прятался, сохранялся, не исчезая никогда.

 Спустя годы, я узнала, что его бережно хранила мама, она засушивала маленькие букеты, зашивала их в тончайшую льняную ткань и перекладывала ими вещи.

В те дни я следовала как нитка за веревкой за лучшим другом отца. Он казался мне самым умным, красивым, лучшим.   Кумир моих грез. Я считала годы до своего совершеннолетия, наивно полагая, что тогда Микаэлл обратит на меня внимание. Он обратил. Сейчас, я понимаю -  это было началом конца.

Я утонула в своей любви к нему, упав в его распахнутые объятия. В моих воспоминаниях Мика любит меня.

В те дни меньше всего меня волновала наша разница в возрасте, это не имело никакого значения, я не смотрела вперед, в перспективу, не думала о последствиях, будущем, жила одним днем, жарким днем блаженного лета, когда мне исполнилось 18.

Микаэлл приехал с букетом ранункулюсов, их плотные малиново-сиреневые бутоны с бледным кантом источали тонкий неуловимый аромат, тянувшийся едва ощутимым шлейфом, он окутывал мои оголенные плечи, впитываясь в подернутую первым загаром кожу.

- Ты очаровательное создание, девочка. Ты хотя бы знаешь об этом? - прошептал он тихо у моего уха, коснувшись губами маленькой жемчужной сережки. На сотую долю секунды мне померещилось, что он поцеловал самый край мочки уха. Это маленькое неприметное постороннему взгляду движение парализовало мое сознание, я потянулась к нему, словно напрашиваясь на продолжение.

Когда родственники и друзья родителей разъехались по домам, я осталась наедине с ним, все, словно подчинившись единому порыву, оставили нас одних.

Микаэлл был высоким, крупным мужчиной, скорее тяжелым, но это не мешало ему быть элегантным, двигаться быстро и ловко. Чтобы посмотреть ему в глаза, я приподнялась на цыпочки, все равно было трудно, он подтянул меня к себе, приподнимая над землей, ровно настолько, чтобы прошептать в мои раскрытые от немого удивления губы:

 - Ты хочешь поцелуй? Хочешь? Я вижу, что хочешь. Ты чудесно пахнешь, как горный ирис после дождя – свежесть, тепло и сладость.

Кончик его носа коснулся моего виска, он сделал глубокий вдох, словно впитывая мой запах, оставляя его себе. Инстинктивно я отклонила голову, открывая ему доступ, давая позволение, разрешение.

Он целовал вкусно, долго, мягко, его губы были жесткими, но нежными, колючая щетина царапала кожу, но это лишь усиливало неизведанные ранее ощущения, вспыхивающие внутри, они были тягучими как лава, сладкими как домашний шоколад, наивными в своей первозданной простоте.

Его язык изучал мой рот, словно знакомился, обрисовывал линию зубов, гладил свод неба, втягивал мои неумелые губы, Мика знал, что  я не умею ничего, но это не играло никакой роли, он был опытным.

Я вцепилась мертвой хваткой в его плечи, сминая светлый пиджак, оставляя на нем заломы, будь у меня маникюр, я  разорвала бы его в клочья, только от одной мысли, что еще немного, и кто-то окликнет меня, зовя в дом, или он поймет, что все, нацеловался, хватит, поиграл с девочкой и довольно. Подарить первый поцелуй  в День Рождения, эка невидаль.

Не отпустил, не позвали, все забыли о  нас. Я шла за ним сквозь ровные ряды заборов, минуя дачу за дачей,  не спрашивая, куда мы идем, зачем, к кому.

Я знала только одно - мне было так тепло держать его за руку, вернее позволять вести меня, я забыла родной поселок, все казалось новым, диковинным. Быть может, все дело было в надвигающихся сумерках, которые, закрывая парчовые кулисы дня, скрывали наш маленький побег от реальности.

Он привел меня к старому позабытому всеми пруду. Водная гладь была скрыта огромными листьями кувшинок, местами поблескивала серо-зеленая рябь. Когда-то давно, когда отец не болел, а мама не бегала от любовника к любовнику, мы приходили сюда, отец мечтал научить меня плавать, но мама панически боялась воды, в итоге я сидела на берегу, привязанная к поясу маминого платья ремешком своего платьица, отец ворчал:

- Ты прицепила ее как собачонку. Она не утонет, я не отпущу ее с рук, здесь мелко! Маша, тут воды по колено.

Мама была непреклонна, она всегда умело противостояла отцу в его порывах, опуская с небес на землю.

Сейчас я шла по зыбкому, побитому ряской, лилиями и сыростью мосту, впервые боясь, что упаду, меня затянет трясина. Мика словно чувствовал мой страх, прижимая ближе к себе:

- Не бойся, не упадем, я часто бываю здесь, мост только кажется дряхлым как старик. Посмотри, мы с ним похожи, с виду древние, а внутри мы живые.

- Не наговаривай на себя. Ты не старый.

Он смеялся, запрокидывая голову, стискивая меня в объятиях, качая, поддаваясь легкому раскачиванию ветхого моста, напевающего скрипучую мелодию позабытого дня.

- Нет, я старый, сейчас темно и ты обманываешься. Я гожусь тебе в отцы.

Откуда во мне взялась смелость накрыть ладонью его губы? Прижаться к колющей щетине, почти оцарапавшись об острые волоски.

- Не важно. Это не важно, все не важно.

Мы шли на другой берег, куда почти никогда никто не ходил, но когда-то давно именно туда уходили в ночь на Ивана Купала жечь костры.

Мы бродили сквозь заросли, натыкались на островки пустошей, терялись в высоких старых елях. Его пиджак пропитался запахом хвои, а мои волосы благоухали ночной свежестью.

 Мы молчали, он не спрашивал, я не задавала вопросов. Это было лишним. Микаэлл делился своим миром.

 Если бы сегодня, я шла с ним за руку по тому темному лесу, разделенному ровной широкой дорогой на две половины – светлую и темную, я выспрашивала бы его с дотошностью следователя, узнавая все, не оставляя недосказанности. Это спасло бы нас в будущем.

Со стороны мы напоминали два дерева – тонкая плакучая ива, цепляющаяся корнями за сырую землю размытую водой, с нежной светлой корой, она еще не задеревенела, тронь чуть сильнее, она заплачет, и высокий массивный дуб, застрявший корнями в пустоши, устремляющийся в небо.

Мы переплелись ветвями, не понимая того, что невозможно перенестись с речного берега на пустошь.

Мы вернулись под утро, он проводил меня до самых дверей летней террасы, никто так и не хватился меня во время моего ночного отсутствия. Я куталась в его пиджак, или это был мой пиджак? Микаэлл стоял на земле, я на самой верхней ступеньке, это позволяло мне смотреть ему в глаза, когда становилось больно от увиденного, я сосредотачивалась на линиях морщин, рассекающих его лоб. С его губ сорвались резкие слова:

- Не думай ни о чем, думать буду я.

Его губы снова коснулись меня, он оставлял меня одну, но я была обернута в его пиджак как в кокон, с поцелуем-прощанием на потрескавшихся от долгой ночной прогулки губах.

Та ночь оставила о себе след. Я простудилась, пролежала в горячке неделю, в температурном бреду мне мерещилось, что мы с ним равны, нет огромной разницы в возрасте, препятствий, недомолвок, секретов. Позже отец скажет:

- Микаэлл  постоянно справлялся о твоем здоровье, приносил цветы.

Самым мучительным было вспоминать то, как его губы скользили по моей мокрой от дождя коже, влага его теплого рта смешивалась с ледяными каплями, рисующими  прерывистые дорожки.

 Я не хотела ничего так сильно, как его в этот момент. Ничего не имело значения, даже то, что он не говорил о любви, но шептал о желании, даря обжигающую смесь прикосновений.

Будь я немного опытнее, не позволила бы подхватить меня на руки, унося в глубину пустого дома, в котором никогда не было настоящей хозяйки, супруги и матери,  не разрешила уложить на неубранную с утра постель, хранящую запах его тела, и только готовящуюся впитать новый неизведанный аромат моей кожи.

Простыни были такими мягкими, словно готовились встретить, обнять и не выпускать вплоть до зари.

Он был нежным, деликатным, но в его уверенных ловких движениях был напор. Мика не был склонен к сантиментам и уговорам, чувствуя, что его желания подкреплены моим согласием.

Когда промокший до последней нитки сарафан был стянут с моего тела, его бровь удивленно приподнялась вверх, на мне не было обязательного элемента дамского туалета, я пренебрегла лифчиком, лишив его удовольствия медленно стянуть его в жгут, протащить вдоль тела, дразня, обещая, распаляя. На долю секунды я перехватила лидерство.

Его ладони накрыли налитую аккуратную, но уже по-женски пышную грудь, пальцы поглаживали розово-коричневые соски, они заслуживали отдельного внимания, их плотная круглая ягодка была застенчиво втянута в ореол, словно боясь нападения его рук. Он долго, настойчиво поглаживал, поддевая кончиками пальцев, заставляя их насмешливо вздернуться, устремляясь к нему.

Каждое прикосновение его губ отзывалось мучительно-сладкой судорогой, устремляющихся к нервным сплетениям.

Ему нравилось то, как мое тело отзывалось на его зов. Юность против зрелости, умение против неопытности. Он мог дать так много, научить всему, научиться всему.

Мика слышал биение моего сердца, поющего в такт размеренному шуму дождя, хозяйствующего на летней веранде.

Дождь мурлыкал ненавязчиво, вкрадчиво, словно говоря:

– Я скрою ваш грех, никто не узнает, смою каплями каждую слезу. Никто не узнает. Я обещаю.

Я не знала того, что в его глазах, я была еще по-детски округлой, мягкость линий пока брала верх над угловатостью, но во всем моем существе он видел  что-то дикое, природное, не приобретаемое с годами, а дарующееся от рождения.

Изгиб спины, встречающий его ласки, то, как я тянула его ладони к своей груди, прося:

- Еще, еще, не останавливайся.

Мысленно я говорила: «Мне нравится, нравится, слышишь, я люблю твои руки, пальцы, губы, ты только не останавливайся, ласкай. Я не боюсь ничего, нет никаких запретов. Будь что будет. Я люблю.»

Но с моих губ слетали только приглушенные всхлипы.

Склонившись к простору моей  кожи, распахнутой в ожидании, он целовал, пробуя на вкус, я могла поклясться, что слышала слегка причмокивающие звуки. Он пил влагу кожи, странную смесь желания, пота и дождя.

Летнего дождя, пахнущего спелыми яблоками, травой, дикими разноцветными мальвами, склоняющими свои растрепанные, словно после сна, бутоны в распахнутые окна, к которым навязчиво напрашивались в пару благородные садовые розы цвета утренней дымки.

Его тело, безжалостно освещенное дневным светом, было загорелым, мышцы еще не утратили упругости, я с жадностью взирала на его плечи, руки, ладони с длинными пальцами, дорожку волос, устремляющуюся за пояс светлых, насквозь промокших брюк. Мне до ноющей боли в кончиках пальцев хотелось протянуть ладонь, пройтись легкой походкой по этой тропе, но юность, идущая рука об руку с неопытностью, делали меня робкой.

Моя  ладонь, потянувшись, почти коснулась светлого завитка, но словно обжегшись, я  притянула руку к себе, стесняясь порыва.

Он усмехнулся, схватил ее, прижимая к себе

 – Маленькая, дотронься, я не кусаюсь.

Я  исследовала его грудь, с упертостью первоиспытателя, обрисовывала контур каждой мышцы, ощущая, как под подушечками его кожа вспыхивает пожаром, интуитивно догадываясь о той власти, что была сосредоточена в этих самых ручках.

Микаэлл был котом, позволившим мышке поиграть с кончиком хвоста, он выжидал, когда я  потеряю  бдительность, став идеальной жертвой.

Кончик розового языка облизнул красную губку, задержался на миг. Его момент.

Он подмял меня  под себя в одну секунду, обезоруживая, обескураживая, подчиняя. Преград давно не было, заигравшись, я не заметила, как он обнажил меня, себя.

Жадность, с которой Мика смотрел на меня, отражалась в моих распахнутых глазах.

Позже, когда он решит, что я заснула, он прошепчет:

-  Моя девочка с глазами цвета диких ирисов.

Он двигался мягко, почти не рвал, боли не было, лишь странное чувство чего-то очень горячего, наполняющего, стесняющего, давящего, пульсирующего, взрывающего изнутри. Я  внимательно прислушивалась к своим ощущениям, но все мысли путались, словно в голове сидел маленький разбушевавшейся котенок, затягивающий нити мыслей в прочные узлы.

Я не поняла, когда упала в самую глубину, но почувствовала, когда вся тяжесть его тела обрушилась на меня, делая неподвижной, покоренной.

Я слышала, как грохочет его сердце в груди, ритм был больным, разлаженным и это отзывалось горькой тоской в моем ликующем сердце. Глупая, я не почувствовала беды, таящейся в этом расстроенном инструменте.

Его волосы с проблесками седины на висках были мягкими как у ребенка, пушистыми, растрепанными, влажными, в серебре я искала золото.

Мне нравилось все в нем, даже жар тела, под которым я была погребена. Мне хотелось попросить его сдвинуться, выпустить, но что-то не позволяло слететь просьбе с губ. Быть может, все дело таилось в том, что он украдкой целовал веснушки на моих ключицах, шепча так тихо, что только эти самые рыжеватые пятнышки и слышали его.

Я обвилась вокруг него, сцепив руки и ноги  в замок, словно боясь, что  не удержу его на себе, в себе.

Газовый шарф летних сумерек упал на землю, когда я заснула в  уюте его рук.

Я не знала, что в ту ночь, он не спал, обдумывая все произошедшее.

Со всей гнетущей отчетливостью Микаэлл понимал – я, взял то, на что не имел права, она девочка, все ее будущее впереди, вся моя жизнь позади. Мне никогда не угнаться за ней, не догнать, я буду лишь тормозить поезд ее жизни. Но как, как мне отпустить ее, когда я только обрел. У меня нет будущего, я проживу наше настоящее, столько, сколько смогу.

Я не знала того, что  бормотала во сне, прижимаясь к нему, цеплялась за его руки, пряча белокурую кудрявую головку ему подмышку, словно маленький зверек, нашедший нору.

Если бы я только знала, как выгляжу в его глазах.

Мика любовался моей чуть смуглой, мягко мерцающей  в свете ночника кожей, неразличимыми в темноте веснушками, в его глазах я была драгоценным сплавом расцветающей женственности.

Он поймал мою руку, погладил сжатые в  кулачок пальчики, прося их расслабиться, чтобы прочертить мою линии жизни, она не были ровной, четкой, скорее напоминала распущенную хлопковую нить.

Он знал, что в этой нитяной дорожке ему отведено совсем немного. На моем  запястье красовался тонюсенький золотой браслет, вьющаяся ленточка, под которой пульсировала голубая линия вен, чуть надави и пульс замрет, отпусти,  кровь вздохнет с облегчение, несясь вперед.

В полудреме, я закинула, по-хозяйски, на него длинную стройную ногу,  он не мог сопротивляться отнимающему разум желанию обхватить, прижать, подмять, овладеть, вновь пометить мое тело, доказывая самому себе, что все происходящее реальность.

Секс с молодой женщиной дарит обманчивую иллюзию того, что ты возвращаешься в молодость, словно с ее потом, жаром, неистовым желанием брать, брать, брать, ты тоже скидываешь с плеч десяток лет. Этот обман зачастую бывает губительным.

Я чувствовала, как его губы щекочущее обвели контур колена, язык прошелся вдоль чашечки, облизнув, пососав, вновь облизнув. Мика гладил мою ногу, словно массировал, разгоняя заснувшую кровь по венам, намекая на продолжение ночного рандеву.

Его руки сомкнулись вокруг меня, притянув мучительно близко, пальцы обхватили ягодицы, вырывая из пушистых лап сна. Я не знала, что мужчины могут желать женщину несколько раз за ночь, не знала, что утром это будет напоминать о себе противной ноющей болью, словно шипящей – а, что ты хотела, за все надо платить.

Он закинул мою ногу на свое бедро, врываясь в мое размякшее ото сна тело, я была почти безвольной в его руках, позволяя делать любые безрассудства.

Я ощущала прикосновения его пальцев, сдавливание ладоней на ягодицах, почти болезненных, но вкусных, постукивание подушечек на треугольнике крестца, когда он притягивал меня к себе все ближе и ближе, врываясь, сдавливая, хрипя в изгиб шее.

Я была нанизана на него как бабочка на булавку. Было жарко, слишком жарко, в моем теле горел огонь, сметающий все на своем безжалостном пути.

Я разорвала путы его объятий, отстраняясь, откидывая голову, бормоча:

- Не могу, душно, не могу.

Его пальцы вдруг стали блаженно нежными, баюкающими, хрипота сменилась на шелестящий шепот.

В ту предрассветную пору я узнала, что такое нежность.

На меня словно набросили прозрачную, невидимую, но ощущаемую сетку, сотканную из поцелуев, каждое место, где его губы касались меня оставались маленькие розоватые пятнышки, исчезающие на глазах, они проникали под кожу, уносясь с потоком крови к моему поющему сердцу.

Микаэлл расчертил пальцами мою грудную клетку, положив ладонь точно между вздымающейся грудью, слегка вдавил меня в подушки, давая понять – тихо, не двигайся.

Я любовалась его лицом, он вглядывался в меня ровно до тех пор, пока не перешел к действиям.

Наверно, ему нравилась моя грудь, иначе не уделял бы он ей столько внимания, утром, когда я, смеясь, прятала красное как наливное яблоко лицо в свою пахнувшую чистотой и нетронутостью подушку, я вспоминала, каково ощущать его зубы, оттягивающие соски, заставляющие их болезненно ныть, прося приласкать.

Для него не было преград и табу, словно на моем теле не было запретных мест, до него никто, даже я сама не прикасалась к себе, он разрушил все, выстроив заново.

Он точно знал, что я буду выть от прикосновения его губ к моей женственности, его язык хозяйничал, собирая влагу, я ерзала, вырывалась, взлетала и падала. Он давал мне отдышаться, целовал зыбкую линию, где кожа цвета пыльной розы моего естества переходила в загаристый цвет топленого молока на моих бедрах.

Я мечтала свести ноги, он не позволял. Я вся напоминала желе, растекающееся в его руках, мое сознание было спутанным, комната, его лицо, руки, губы, все расплывалось перед глазами, только ощущение вторжения в меня, глубоко, но мягко, без надрыва.

Я проваливалась в сон, когда он сжал меня так крепко, что мое уставшее тело заныло, сдавшись окончательно.

Продолжение - http://robsten.ru/publ/sobstvennye_proizvedenija/quot_obryvki_nitej_quot_chast_1_mika_2/12-1-0-12565