То лето я провела с ним, никто не мог предположить, что девчонка бегает к взрослому мужчине, годящемуся ей в отцы. Я не думала ни о чем, засыпая в запахе его простыней, которые собственноручно стелила каждый вечер, расплавляла складки, оттягивала края, делая покров идеальным.

Я любила то ощущение звенящей пустоты, что возникало, когда он обнимал мои плечи, походя со спины, запах его свежей рубашки вкупе с вкраплениями табака, который подчеркивался его вкусом, сохраняющемся на его пальцах.

Я никогда не думала, что у табака есть вкус, стоило коснуться его ладони губами, как горьковато-сладкий вкус опаливал язык. Это напоминала прогорклый шоколад с высочайшей концентрацией какао.

Он никогда не откровенничал со мной, в его глазах я была девочкой, о которой нужно заботиться, оберегать и делать все, чтобы наш порочный роман остался скрытым за высоким забором его дачи. Однажды, я спросила его:

 – Чего ты боишься? Реакции моих родителей, осуждения друзей? Чего?

- Глупенькая, я тебя берегу. Ты только представь, что о тебе будут говорить. Как мы будем выглядеть в глазах людей. Я старый развратник, соблазнивший почти ребенка, а ты, ты, я даже не хочу произносить этого вслух.

- Но ведь это не так!

- Ты слишком наивная.

- Это ты ничего не понимаешь, какая разница, что будут болтать соседи!

- Прекрати, просто послушай меня, так будет правильно. Спустя время, ты поймешь, что я был прав.

Тогда, меня не насторожило то, что он почти всегда говорил о себе в прошедшем времени, словно не представляя нас вместе в будущем, для него не было совместного пути.

 Мне было больно, горько, в ту ночь я впервые подумала, что с концом лета, закончатся и наши отношения. Меня увезут в город, он уедет к себе, забыв, оставив все в увядшем лете. Я застыла в его руках, чувствуя, как от его слов тонкая нить надежды обрывается в моей душе, ее обрывки покрываются тонким налетом льда, серого, мутного грязного льда, который бывает лишь в первые дни весны, лед тонкий, хрупкий, он ломается от малейшего прикосновения, коля осколками, оставляя незаживающие,  гноящиеся раны.

Не знаю, почувствовал ли он, или в нем говорил опыт, но спустя мгновение, Мика прижал меня близко к себе, бормоча, растирая своими огромными ладонями мои ледяные руки, гладя спину:

 – Хватит, не забивай себе голову, девочка, все будет хорошо. У тебя все будет хорошо. Ты проживешь прекрасную жизнь, сейчас самое ее начало.

Он был так убедителен, что я поверила ему, но по своей наивности, я нарисовала себе будущее, в котором был он, мы были вместе, я  не видела будущего без него.

Если бы я знала, что строить планы, мечтать, надеяться - это полная чушь. У жизни на каждого из нас свои планы.

Кто-то сказал слова: «У Бога на каждого из нас свои планы».

Я не верю в это, не верила никогда, я мечтала в свои 18, глядя распахнутыми глазами вперед, держа Микаэлла за руку.

Я перестала надеяться, верить и мечтать в тот день, когда его пальцы разжались, он отпустил меня, я потеряла его. Я перестала верить в Бога, Небеса, в себя и будущее.

Но тогда, в последние дни, на исходе лета, я мечтала о весне, которая непременно настанет, принеся с собой махровые всполохи сирени, дурман цветущего сада моей бабушки, ворвется в каждый уголок сердца, души, огромные неопрятные  и оттого прекрасные букеты наполнят дом, займут почетные места в чуть побитых временем кобальтовых вазах.

 Я принесу букет сирени в его дом, брошу на нашу постель, чтобы она пропиталась хмельным запахом по снежному белой сирени, чтобы среди пушистых крохотных цветков собранных в нежные метелки он любил меня. Словно хмель сирени мог продлить счастье. Когда Мика ушел, я возненавидела сирень. Она олицетворяла мои рассыпавшиеся как увядшие цветы мечты.

В моих снах, иллюзиях сирень цвела, он был со мной.

Пока у меня был он, я жила.

В его доме не было ковров, отполированный  паркет был теплым, я носилась по дому, наслаждаясь скольжением босых ног, зная,  не упаду, здесь я в безопасности.

Когда я падала в его объятия, все уходило на задний план, было лишь его дыхание, опаляющее мою макушку,  губы, оставляющие поцелуи вдоль моего позвоночника. Мика целовал, прикусывал, облизывал, ласкал, смыкая каждую дорожку влажных прикосновений между моих лопаток, которые выступали смешными уголкам. Он дарил мне долгий теплый щекочущий поцелуй, после чего его руки проворно сбрасывали с меня вещи, оставляя нагой и беззащитной, всю покрытой мурашками.

 Я вздрагивала, зная, еще немного и почувствую вес его тела на себе, властные  руки сомкнуться на моем подрагивающем животе, он будет толкаться, ладони скользнут к моему лобку, накрывая собой, сжимая, его пальцы будут выводить круги, будто шаманя на мне, когда подушечка найдет заветную откликающуюся больше всего точку, крохотный лоскуток, словно ждущий этого нажима, он замрет, надавит, чтобы уже не выпускать, доводя меня до животных конвульсий.

Я подстраивалась под его ритм, приподнимаясь в балетную стойку, мои ступни почти не касались пола, только пальцы смешно растопыривались, стремясь удержать мое растекающееся в неге тело.

 Я знала, он держит меня, его руки словно два каната обвязаны вокруг меня, но мое тело, непослушное, живущее отдельной жизнью тело стремилось удержаться на земле. Расфокусированным взглядом я видела, как веер десяти пальчиков с бледно-розовыми короткими ногтями упирается в паркет. Я вытягивалась в струну, становясь распятой на его теле. Наверно, я была прирожденной гимнасткой.

Когда последние судороги оргазма отпускали его, он ослаблял хватку, поглаживал мои бока, ласкал припухшую грудь, поддевая розовые надменно сморщенные соски, что-то говорил, но слова тонули в копне кудрей на моей макушке, я не слышала, не хотела слышать.

Микаэлл много работал, исключительная загруженность даже в период всеобщих отпусков, по своей наивности я не интересовалась его делами, зная,  щелчок ключа оповещает о том, что я свободна часов на 7-8, он работает.

В первое время я прислушивалась к приглушенному монотонному голосу, его голосу, он с кем-то вел долгие, как я полагала, нудные переговоры. Затем слышался шорох бумаг, скрип ручек, его гневное чертыхание, булькающее падение воды в стакан, спустя время все затихало, и я точно знала - он пишет.

Я приходила  в его дом каждый вечер, кто вел хозяйство меня не волновало, я знала одно, не было никакой женщины, кроме меня,  в его постели, сердце, мыслях, душе, ничей запах не витал в комнатах, никто не оставлял после себя шлейф присутствия, я не находила никогда намеков на кого-либо.

Его бытом владела Анна Францевна, пожилая, немного резкая немка, холодная как кусок промерзшей земли, неразговорчивая до немоты, педантичная, аккуратная, сдержанная.

Я восхищалась ею и боялась ее. Она смотрела на меня то с жалостью, то свысока, в ее глазах я была наивным ребенком, который соблазнился слишком большим куском торта.

Она не осуждала, ничего не говорила, за короткий срок изучила все мои привычки. Анна могла бы пойти к моим родителям и все рассказать, раскрыть тайну, но она молчала с ледяным достоинством.

Только однажды, подзовя меня пальцем, словно я была комнатной собачкой, тихо с явным немецким акцентом произнесла:

- У него больное сердце, истрепанное, он не проживет долго, ты его радость и его наказание. Ты продляешь его дни, но ты их и крадешь. Не делай ему больно никогда. Ты молоденькая, зеленая как трава в Альпах, в твоих силах подарить ему радость. Следи, чтобы он не забывал принимать лекарства.

«Какие лекарства?» - пронеслось в моей голове. Я не видела никогда никаких таблеток. Мысленно отмахнулась от ее слов, но стала приглядываться к его поведению.

У него была небольшая отдышка, почти незаметная глазу, он умело маскировался, словно боялся, что его подловят.

Тогда, я не понимала – он боялся быть обузой, стариком.

Наши ночи не были страстными, дикими, нет, все было плавным, медленным, отточенным, размеренным, любящим.

Мика не стремился брать рекорды или поражать меня, нет, он лелеял, нежил, целовал, потом, спустя много лет, я пойму, что прелюдия была всем, самым важным, основополагающим, то, что следовало потом было только движениями, дорогой к разрядке, но флер обольщения, ласк и поцелуев превращал акт в маленький прекрасный спектакль.

Часто он отдавал инициативу в мои руки, распахнув глаза, я исследовала его – сантиметр за сантиметром, копируя его действия, пробуя на нем его же ласки. Я изучила его, знала - он вздрагивает, если прикусить кожу над ключицей, смеется, если поцеловать его точно над пупком, ерзает, когда я касаюсь его достоинства губами, дышит сдавлено от проникновения кончика языка за крайнюю плоть, туда, где была соленая влага его крайнего возбуждения, сходит с ума от легкого постукивания языком по венцу головки, и он теряет остатки разума, если прикусить кожу точно у основания.

Я была способной ученицей, он позволял мне играть с его телом, как мне заблагорассудится. В оральных ласках сосредоточена огромная власть, ты держишь в своих губах зыбкую нить удовольствия, оттягивая и приближая по своему усмотрению.

Когда я заигрывалась, Мика закидывал руки за голову, цеплялся за подушку, чтобы не сорваться, не толкнуть мою голову. Я умело вела сольную партию. Мне нравилось дразнить его, рисуя пируэты языком, скользя замедленно вниз и вверх, от основания к венцу, цепляться краями зубов за крайнюю плоть, нырять под нее, ударять и вновь уноситься, делая его безвольным, моим.

Я любила его хриплый смех, рождающийся, от прикосновений к его животу, я касалась кончиком языка углубления пупка,  и Мика съеживался, подтягивая ноги, взрываясь от смеха.

Он никогда не позволял довести его финала, однажды, нахмурившись, я спросила, почему, Мика махнул рукой, коснулся пальцем моих губ:

-Это унизительно, одно дело ласка, другое…совсем другое, когда я потеряю контроль.

Я всегда оказывалась под ним или рядом с ним на боку, смешно, но мы напоминали  две ложечки из набора, они лежат аккуратно друг напротив друга, точно соответствуя.

Это было плавно, комфортно, я парила, когда его пальцы смыкались в точке пересечения моих ног, прятались в их глубине, скользили, делая меня распущенной, мокрой, жаждущей, ненасытной.

Он целовал изгиб шеи, отводил спутанные локоны, пропускал их сквозь пальцы, словно расчесывал, наматывал отдельные завитки, чуть оттягивая, скручивая, я мурчала, словно изнеженная кошка.

Он действовал на меня как дурман. Его руки блуждающие по телу останавливались то на просторе моей груди, пальцы смыкались вокруг темно-розовых сосков, сначала поглаживающее, потом настойчиво теребящее, требующее.

Он вдавливал мое тело в себя, его длинные ноги оборачивались вокруг меня, ступни перекрещивались, я оказывалась заключенной в некую ловушку, взгляни на нас со стороны, никто бы не заметил под обнаженным  мужским телом меня, я не существовала, слившись с ним воедино.

С первыми лучами солнца, врывающегося в распахнутые окна, я понимала, что настал новый день, мне надо вставать, заставить себя встать, вынырнуть из горячей неги его рук, губ, уйти в день, чтобы ждать вечер.

Иногда, Мика просыпался вместе со мной, щурился, в такие моменты он выглядел совсем молодым, я не видела морщин в углах глаз, темных кругов вокруг них, не замечала складок у губ, я видела только цвет его глаз – светло-серый, почти прозрачный как вода в ручье, только в моменты наивысшего напряжения они становились темными, серыми, опасными, в них появлялись черные крапинки, напоминающие занозы.

Он притягивал меня к себе, оставлял поцелуй у виска, там, где у меня была почти белая прядь:

- Пойдем, надо позавтракать, ты не уйдешь голодной.

Мы брели как два заблудившихся корабля на кухню, Анна знала, что нам не нужна ее помощь, сами управимся. Но ее незримая забота чувствовалась, она оставляла на плите горячий чайник, а под смешным колпачком прятался крохотный заварник.

Я разливала по чашкам ароматный напиток, удивляясь тому, что все было правильным, уютным, домашним.

Мой родной дом потерял уют с болезнью отца. Мама занялась собой, она боялась потерять последние дни увядающей молодости.

Мика никогда ничего не ел на завтрак, только чай – крепкий до слез, ароматный с кусочком лимона, но без сахара.

Я таскала конфеты из вазочки, наслаждаясь, почти впадая в нирвану.  Перед тем как уйти, я заправляла постель, если было необходимо меняла белье. Мика провожал меня до ворот, оборачиваясь, я видела как он стоит, солнце скользит по его плечам, чем дальше я уходила, тем меньше, сгорбленнее и старше он становился.

 Я была одна дома, родители уехали в город, оставив меня мне же на поруки, взяв заверение, что я буду вести себя примерно и через пару недель, точно к началу осени возьму билет и приеду домой.

Моим планам не суждено было сбыться. Я собиралась, как обычно, на ночь к Мике, он позвонил вечером, его голос был странным, немного тягучим, словно он растягивал слова, я слышала, что он задыхается, на все мои вопросы, как он себя чувствует, он отмахивался:

- Я спешил домой, пробежался.

Мы немного поговорили, меня не насторожило то, что он замолкал, будто переводя дыхание.

- Нани, я знаю, что по телефону не признаются в любви. Нани, я люблю тебя. Прости, что так все сложилось, все неправильно, не так.

Я слушала затаив дыхание, никто, никогда не говорил мне о любви, пожалуй, только отец. Я хотела запомнить каждое слово, слетающее с губ Микаэлла, доносящееся ко мне сквозь тонкие черные линии проводов, проникающие в самое сердце.

- Нани, я тебя очень жду, ты только, прошу, Нани, приходи скорее.

- Сейчас, сейчас, Мика, я только найду туфли и прибегу.

Что-то подсказывало мне, что надо торопиться, бежать быстро, как никогда. Я неслась опрометью сквозь сады, дачи, на другой конец поселка, кто-то окликал меня, соседские мальчишки кричали мне вслед, я не слышала их слов, в моих ушах шумели слова:

- Нани, я люблю тебя.

Только Мика звал меня Нани, для всех других я была Настей. Когда, он впервые назвал меня Нани, я нахмурилась, ревность пронеслась лезвием по сердцу, полоснув его на отмаш. Первая мысль, о ком он? Кто она? 

- Ты похожа на мою маму, ее звали Нани, ты как она, мягкая, теплая, родная и близкая. Ты свет в моем окне. Нани.

Его руки обхватили мое лицо, обрамив его словно в оправу, он погладил мои обиженно поджатые губы, коснулся поцелуев щеки.

- Никого нет, кроме тебя.

Подбежав к его дому, я увидела темные окна. Остановилась. Мика никогда не выключал свет, в его окнах всегда играли огоньки, он не любил темноту, боялся ее. Забежав в дом, я позвала его. Тишина. Было гнетуще тихо, словно дом затаился, спрятался, испугавшись чего-то.

Я переходила из комнаты в комнату, зовя Мику, Анну Францевну, в ответ мне говорило эхо и шум деревьев за окнами. Я нашла его в кабинете, дверь была распахнута. В первое мгновение, я решила, что он заснул, устал.

- Мика, я пришла, прости, не могла быстрее. Мика. Ты спишь?

Только подойдя совсем близко к нему, я поняла, что случилось. Его лицо было мертвенно бледным, с желтоватым оттенком, губы были синими, словно он перепачкался в чернилах. Черты лица опустились, весь он казался меньше, тоньше, старше.

У кресла была лужа воды, в которой сверкал осколки разбитого вдребезги стакана. Коснувшись его руки, я почувствовала холод, его всегда теплые руки, были ледяными, в разжатой ладони лежали несколько таблеток, маленькие круглые разноцветные драже, которые могли бы его спасти.

Я сползла к его ногам, поняв, что опоздала, ничего не исправить, поздно, слишком поздно, бесполезно звонить, кричать, поздно. Когда не стало моей бабушки, меня оставили одну с ней в доме, родители уехали все организовывать, я сидела забившись в угол, боясь ее бледности и того морозящего душу холода, что пробирал до костей, стоило коснуться ее руки.

Сколько я просидела на коленях у его ног, не знаю. Помню, только сильные, цепкие руки Анны Францевны, оттаскивающие меня от Микаэлла, она встряхнула меня как тряпичную куклу, откуда в ней было столько силы. Ее голос был четким, строгим, я не могла понять половины слов, она путала немецкие и русские слова.

- Ты должна уйти, немедленно уйти, что подумают, увидев тебя здесь? Как ты объяснишь, зачем пришла. Уходи, немедля уходи. Настя, уходи домой. Тебе здесь не место. Ему не поможешь.

Я смотрела на нее, пристально, долго, со стороны я казалась безумной, я обезумела в тот миг, когда поняла, что он оставил меня, я не успела, не пришла вовремя, опоздала.

- Не указывайте мне, я не уйду, я буду с ним, он звал меня! Звал! Звал!

Я кричала, плакала, отбиваясь от цепкой хватки ее рук, прося позволить мне остаться с ним. Я не могла уйти, кто будет с Микой. Кто? Поток  бессмысленных слов, просьб, угроз. Собрав все силы, я вырвалась из ее рук. Не знаю, что Анна увидела в моих глазах, но она отступила, махнув рукой.

- Разбираться будешь сама. Я ничего не скажу о вашей связи, но свое присутствие ты сама будешь объяснять.

Когда Мику увезла бригада, я осталась с Анной Францевной в опустевшем доме. Она вдруг постарела, я впервые с удивлением отметила, что она почти старуха. Мы сидели как две подбитые птицы в спальне Микаэлла, в узловатой руке Анны была зажата одна из его рубашек, по какой-то причине, мы стали перебирать его вещи, ища то, во что бы он хотел быть одет. Я плохо соображала, почти ничего не слышала, в моей голове был хаос, броуновское движение картинок, звуков, запахов, они собирались воспоминания о том, как он прошептал:

- Ты хочешь поцелуй?

Я думала, сейчас зажмурюсь, заткну уши руками, отключусь, забудусь, чтобы не просыпаться до того момента, когда услышу его голос, говорящий:

- Соня, Нани, пора вставать, утро, мы проспали.

Я никогда больше не услышу его голос, он останется только в моей памяти, со временем, он станет тусклым, немного скрипящим, как звук на старой виниловой пластинке, голос будет заглушаться шуршанием, скрипом, стонами царапающей иголки, но все это будет не важно, сквозь пелену, я буду слышать, как Мика зовет меня.

Анна Францевна монотонно перебирала вещи, одну за другой, она вытаскивала ровные стопки футболок, снимала с вешалок наглаженные открахмаленные рубашки, бросала все в кучу к моим ногам, чтобы потом, сгорбившись, поднимать  и заново вешать, складывать. Она бормотала себе под нос, говорила, слез не было. Я выплакала глаза в кабинете, вместе с прекратившейся после звонкой пощечины, нанесенной мне Анной истерикой, я резко успокоилась, прижала руку к горящей щеке, уходя в темноту спальни.

Анна Францевна не была склонна к сантиментам, слезам, истерикам, она тихо проговаривала свое горе.

- Мика вырос у меня на руках, его мать была такой слабой, сердце, она не могла брать его на руки, качать, пеленать, только сидела рядом, смотрела, смотрела. Он был и моим сыном! Моим мальчиком! Я растила его! Она, его обожаемая мама наградила его больным сердцем, если бы не она, мой Мика не умер бы! Они все ушли – Нани, ее муж, но был Мика. А теперь, и он.

Она резко замолчала, посмотрела в мою сторону невидящем взглядом, словно могла увидеть его во мне, ее голова с растрепанными седыми прядями, облепившими худое лицо, склонилась к плечу.

- Он любил тебя. Да, звучит странно, он же тебе в отцы годился. Но кто выбирает, кого любить? Нам это не подвластно. Ты подорвала его сердце окончательно, но и ты подарила ему счастье.

Анна подошла ко мне, я почувствовала аромат лимонной вербены, тонкий, пушисто-весенний запах, рознящийся с ее внешностью, холодная рука с ухоженными пальцами пробежалась по моей скуле, погладив, почти как Мика. Мы смотрели друг на друга, обмениваясь сплотившим нас горем.

- Когда тебе понадобится помощь, знай, я помогу, помни об этом, Нани. Ты не одна. Мика женился бы на тебе, все сделал бы правильно, я хорошо его воспитала, моего мальчика. Но он не успел. Он боялся стать тебе обузой, знал, что не проживет долго.

Вдруг она резко обняла меня, душа, ее стройное сухопарое тело прижалось ко мне, она вздрагивала, рыдая без слез. Только сдавленные хрипы, наполняющие комнату, говорили о не выплаканных слезах.

Я не помню прощания, похорон. Все слилось в единую размытую картинку. Когда поток гостей разъехался по домам, я пришла к Анне Францевне. Она осталась единственной хозяйкой в доме. Мика подписал все на нее.

- Он хотел переписать завещание на тебя, но не успел. Я говорила с юристом. Нани, запомни, если что,  я всегда жду тебя.

Мы долго сидели на веранде. Почти мать и почти вдова. Две брошенные женщины, согреваемые последними лучами уходящего лета.

Я купила билет, как и обещала родителям ровно через две недели после их отъезда. Поезд уносил меня в другую жизнь, все мое прошлое, детство и юность остались в доме Микаэла, в его кабинете, у его ног. Будь моя воля, я осталась бы с Анной Францевной, став тенью, блуждающей из комнаты в комнату, кружащей в дымке воспоминаний, иллюзий, надежд.