Молчаливые стены окрашиваются в нежные пастельные оттенки, предвещая рассвет, а я по-прежнему лежу в объятиях Эдварда.
— Поведай мне, чего ты хочешь, — шепчет он, почти касаясь губами моего плеча, и я открываю было рот, чтобы дать ответ.
Однако не знаю, что сказать.

— Я уйду максимум на час или два, — рассеянно бормочет Эдвард, в спешке заправляя рубашку в брюки; в свете утреннего солнца волосы его – цвета горящего пламени свечи. — Продержишься, пока меня не будет?
— Я в силах справиться без посторонней помощи, — отвечаю я.
Он бросает взгляд на мое обнаженное тело, лежащее на помятых простынях.
— Ладно, — кивнув, наконец говорит он и берет в руки пиджак. — Галстук мой не видела?
Я не лгунья, потому предпочитаю не отвечать, видя, как он бегло осматривает спальню, после чего качает головой и уходит.
Вот он ушел, а я удобно устраиваюсь на постельном белье, смотря в потолок. Мои нетерпеливые пальцы рассеяно теребят бесконечную шелковую петлю галстука от Феррагамо.

— Что в этих мужчинах вас привлекает? — спрашивает доктор Коуп. Она хмурится, и оттого складки между ее безукоризненно выщипанными бровями становятся глубже.
— Сомневаюсь, что смогу ответить на этот вопрос.
— Это власть?
— Не знаю.
— А мне кажется, знаете, Изабелла.
— Неужели?
— Думаю, вы понимаете, почему мне важно услышать ответ на поставленный вопрос. Для того, чтобы помочь вам, нам нужно знать, есть ли сходство в ваших одержимостях.
— А что, раньше вы мне не помогали?
— Вот вы и скажите мне. Контролировали ли вы себя, когда совершили покушение на конгрессмена Блэка?
— Контролировала.
— А с Тайлером?
— Что с Тайлером? — раздраженно спрашиваю.
— Отметки на его шее и плечах.
— Я осознавала, что делаю.
— Правда?
— Да. Я читала об этом.
— Хм. Значит, вы полностью контролировали ситуацию?
— Разумеется.
— Вот что для вас важно.
Моим ответом становится молчание.

Моя семья проводит последний день в Лондоне, и вечер ознаменован еще одной вечеринкой, еще одним моим наблюдением с высоты птичьего полета за светом и смехом. Мои длинные тонкие руки и хилые запястья мертвенно бледны на фоне темных тонов дубовых перил. Эта ночь могла стать похожей на любую прежнюю.
Но не стала.
Внизу я вижу хитрую улыбку, резко очерченный подбородок и волосы цвета пенни. Как ивовый прут, он перемещается между сбившимися в круг гостями. За недели, что он здесь находится, его популярность ничуть не уменьшилась, женщины по-прежнему бросают на него взгляды. Мне не дано понять этого феномена, но есть что-то иное — то, с помощью чего он приковывает к себе внимание. Власть, несмотря на его возраст.
Я моргаю со скоростью шаровой молнии, воспроизводя в памяти виды и звуки, раздававшиеся из лабиринта несколько вечеров назад. А потом от осознания меня обдает опьяняющим, постыдным жаром. Сгораю, внутренним оком видя непристойную картину бледной кожи, лунного света, длинных пальцем, громких голосов и резких стонов…
Выше раздается шум, и я поднимаю глаза, отчасти ожидая увидеть его, несмотря на то, что он находится в зале.
Однако меня постигает разочарование. Вместо него на площадке стоит симпатичная маленькая Элис.
— Что ты делаешь? — громко спрашивает она. Я хмурюсь из-за ее назойливости.
— Не твое дело, — шепчу я, но она не уходит.
— Папа сказал, во время вечеринки мы должны уже быть в постели.
— Твой папа мне не указ.
— Указ. Этот дом принадлежит ему, — возражает она, сощурившись. — Он не любит шпионов.
— Я не шпионю.
Я смотрю, как прекрасные черты ее лица искажаются, когда она задумывается над моим смелым ответом.
— Я пожалуюсь на тебя, — наконец заявляет она.
— Нет, не пожалуешься.
Но она лишь ухмыляется.
— А вот и пожалуюсь, вот и пожалуюсь… — напевает она.
— Заткнись, — огрызаюсь.
— А ты заставь меня. Мама говорила, что Свон нельзя доверять. Она сказала, что твой отец — коррупционер, а мать вышла замуж по расчету.
— По крайней мере, моя мать еще жива, — холодно отвечаю я.
Крылья ее носа раздуваются, и я вижу, как от гнева ее фарфоровые щечки покрываются краснотой, как ее лицо становится собственной карикатурой. Она делает вдох…
А потом начинает топать, вертеться, кричать и рыдать, и сверху на лестнице раздается топот, крики взрослых, что бегут утешить бедную, бедную Элис.
Я стою в сторонке, пока Элис, икая, плачет, как попугай, повторяя мои слова Карлайлу. Он испепеляет меня взглядом и притягивает ее в свои объятия. Уносит дочь по лестнице в ее комнату, а я остаюсь наедине с удивленными взглядами гостей вечеринки.
— Что с ней случилось? — пробегает шепоток между людьми, стоящими внизу.
— Что ты натворила? — шипит моя мать, сузив глаза и впившись костлявыми пальцами в мою руку.
— Ничего, — угрюмо отвечаю я. Мои слова полны отвращения и насмешки, проникающих до мозга костей. — Она скучает по матери.

Не проходит и часа после ухода Эдварда, как в дверь раздается внезапный стук, ставший единственным предупреждением, что, верный своим словам, вернулся Пол Стриклэнд.
— Надеюсь, я вас не потревожил, — вежливо здоровается он, увидев меня в халате, держащую в руке галстук, и замечая, какая обстановка царит в холле и гостиной.
— Уверена, вы и сами в это не верите.
Не дожидаясь приглашения, он переступает через порог, являя собой высокомерие, заносчивость и власть, что рука об руку плывут с именем моего отца.
— Красивая у вас квартира, мисс Свон.
— Вот и поделитесь своим мнением с моим отцом. Декоратора нанимал он.
В его глазах вспыхивает оттенок жалости.
— На самом деле до вашего переезда мистер Свон был нездоров. Декоратора подыскал я.
Не удивившись, я киваю.
— Что вас привело ко мне? — нетерпеливо спрашиваю я.
— Если помните, вчера вечером я упоминал, что на период этих тяжелых для всех нас времен ваш отец хотел бы, чтобы вы вернулись домой. Меня попросили сопроводить вас на пути в Вашингтон. — Он ухмыляется. — Вы пригласите меня внутрь?
— Уверена, вы и без приглашения чувствуете себя как дома. Между прочим, я справлюсь в поездке одна.
— Ваш отец настаивал.
Я раздраженно вздыхаю.
— В Нью-Йорк я вернусь после похорон?
— Это вы обсудите со своим отцом, — рассеянно отвечает он. — Вчера я видел у вас мужчину. Кто он?
— Не ваше дело, — самоуверенно отвечаю, но в голосе слышится надрыв.
Пол Стриклэнд замечает и улыбается.
— Вашему отцу будет интересно узнать, как вы живете. Как справляетесь.
— Тогда пусть сам меня об этом и спросит.
Улыбка его превращается в мрачную ухмылку, и я припоминаю: может, он и не пачкает руки, но человек, стоящий у меня в коридоре, не столь уж сильно отличается от нанятых моим отцом головорезов, с помощью которых политики вроде Чарльза Свона убирают ненужных конкурентов. Единственная разница в том, — с горечью размышляю я, — что отец обладает властью, способной заставить меня исчезнуть, не пролив и капли моей крови.
При мысли об этом поездка в Вашингтон не привлекает меня вдвойне сильнее.
— Мы уезжаем в Вашингтон завтра, в восемь. Соберите нужные вам вещи.

— Ваша судьба — в ваших руках, — смело заявляет девушка, выступающая на церемонии вручения дипломов, и я вижу, как вокруг меня взмывают ввысь шапочки: обилие кисточек бодро подпрыгивает, освещая яркое новое время, эту эпоху Просвещения, когда женщина не связана судьбой со своими предками.
Ну а я остаюсь неподвижной ледяной скульптурой, понимающей, что есть звенья, о которых Леди Свобода ничегошеньки не знает.

— Вернусь не с пустыми руками, — уходя, кидает предупреждение Пол.
А потом я смотрю, как он уходит, на полы пошитого на заказ пальто и брюки от Brooks Brothers. Но все это бахвальство его, контроль, которым он якобы обладает, существуют благодаря милосердию и покровительству моего отца. Я же была свидетелем настоящей силы — той, что управляла бедрами Эдварда, когда он врывался в тело беспомощной девушки в залитом лунным светом лабиринте.
Я чувствую, как растет между нами та же сила, пока он ослабляет контроль только для того, чтобы вернуть его себе ухмылкой и сексом.
Но с Полом Стриклэндом или без него мое пребывание здесь истекло, последние минуты как песок просачиваются сквозь мои протянутые пальцы. Сжимать кулаки вокруг странствующих зернышек — зря тратить силы, терять секунды. Я колеблюсь в нерешительности, слыша, как шепот прошлого становится громче.
Ноги несут меня в гардеробную, и я сажусь на пол, разрываю крышку коробки, безрассудно вытаскивая ее содержимое, раскидывая вокруг груду книг и прочих безделушек. Вот искусная статуэтка Артемиды-охотницы, наконечник ее стрелы пропал из-за моего неаккуратного с ней обращения. Вот мои рисунки и записи, моя тайная жизнь, желания, фантазии, беззащитно изложенные на страницах.
«Я хочу проиграть ему это сражение и выиграть войну против него», — писала я однажды, и веду пальцами по этим словам, изложенным в датированных мною каракулях.
Эдвард в любом случае проиграл мне, проиграл истине, гласящей: я не игра, которую он может одолеть. Дрожь пробегает по моему телу, пока я, застыв, сижу и раздумываю: оставить поле битвы его обнаженности или никогда отныне не чувствовать триумф, пока он напрягается, рычит и стонет, прижимаясь ко мне.
Даже сейчас я ощущаю прикосновения его пальцев к уголку рта. «Веди себя хорошо, — стонал он. — Веди себя хорошо».
И я была хорошей.
Слишком хорошей.
— Я была хорошей, хорошей девочкой, — шепчу я, прижимая пальцы к черным словам. Впервые за все свое существование я устала от игр. Стены этого мира всегда ждут своего часа, они окружат меня, развалятся и похоронят под собой. Я стану сломленной, разбитой и изнуренной.
Я была слишком хорошей.
Но теперь рядом Эдвард, его забота, его поцелуи, давление, его подталкивание, терпение и слова, которые просачиваются сквозь мою кожу острыми и гладкими иголками. Его пальцы прижимаются ко мне как крючки, держась и цепляясь за меня, и успокаивая. Я знаю, что он хочет удержать меня.
Но я хочу обратного — хочу стать свободной.
Свободной от его тепла и колких внимательных взглядов, от его уступок. Свободной от нашего влияния. Наши тела подвешены за тонкую нить над открытым пламенем. Долго это не продлится. Уходи или увидишь, как уйдет он.
«Вот тебя и поймали», — подзуживает призрак моей матери. Я закрываю глаза, и иллюзия эта так ясна, что ее ярость оживает на страницах между моими руками.
— Я уйду, — говорю ей.
«О да, — парирует она. — Ты уйдешь, и он будет жить, как прежде, а ты продолжишь притворяться, будто свободна. Притворство, сплошное притворство! Притворяйся, что ты не такая, как я, что не своим влагалищем ты правишь мужчинами. Я цепями была прикована к одному-единственному мужчине, Изабелла, ну а ты прикована ко всем ним, связана своей историей и немощью. Этот мир создал твой отец, он показал тебе, как нужно себя вести, а ты все равно терпишь неудачу за неудачей и не можешь уехать».
Свобода, — вертится дикая мысль у меня в голове. — Это ли свобода?
«Единственная свобода, которую тебе дарует Создатель королей», — насмешливо шипит голос матери. — Притворяйся, Изабелла, и скоро выпадешь из своей башенки из слоновой кости. Подумай о сторожевой башне, моя дорогая».
— Нет, — шепчу я, но шепот мой заглушается ее смехом.

Мне семнадцать лет, и улицы Лондона переполнены воспоминаниями юных лет о бледных дрожащих телах, освещенных лунным светом. Каждый мужчина — перспектива на будущее, каждая виденная мною высокая и худощавая фигура может оказаться им.
Мои однокашники толкутся на тротуаре рядом с галереей Тейт Британия, что возле реки Темзы. Сопровождающие нашу группу взрослые загоняют нас стадом внутрь. Мы заходим в огромный холл, и звуки Лондона затихают. В благоговейной тишине мы начинаем брести по галерее.
Время течет медленным изящным балетом, а я смотрю, всегда ищу то, что скоро покажется мне.
А затем я вижу это, и время любезно замирает, пока я оглядываю увиденное.
Передо мной — скульптура, изображающая любовников, цепляющихся друг за друга в эротическом танце. Их фигуры прижаты воедино, ведомые не столько страстью, сколько веревкой, крепко обвивающей их застывшие формы. Плененные и пленяющие.
— «Поцелуй» Родена, дополненный, — почтительным тоном объясняет самый близкий ко мне хранитель музея. — В Тэйт Британия выставлен как доработка Корнелии Паркер. Художница обернула скульптуру Родена веревкой длиной с милю, дабы показать «клаустрофобию отношений». Посмотрите на контраст этих двух материалов: высокой мраморной скульптуры и низкого качества веревки.
Если взглянуть внимательнее, лица под веревкой покажутся мне знакомыми.
— Восхитительно, — искренне охаю я.

Позднее полуденное солнце отбрасывает на террасу лучи ярко-оранжевого и желтого цветов, а я по-прежнему сижу в халате, когда возвращается Эдвард. Сжав челюсти и нахмурив лоб, он рассеянно произносит извинения за поспешный отъезд, за назначенную в последнюю минуту встречу.
— Ничего, — говорю я, завернувшись в кокон и раздумывая над тем, какой выбор предпочтительнее: подчинить его и связь, которая горит между нами как живой провод, или разорвать ее окончательно.
Он лишь кивает и интересуется, хочу ли я остаться дома или предпочту сходить куда-нибудь вечером.
— Я могу заказать ужин, — предлагает он, но я качаю головой.
— Нет, давай придерживаться плана.
Он неуверенно застывает:
— Уверена?
— Да.
— Хорошо, — медленно проговаривает он. — Как насчет 230 Fifth sound?
Я замираю, вспоминая шум клуба, куда прежде он водил меня, и киваю. Повернуть обратно, идти вперед и вернуться туда, где я могу заявить на него права, где снова могу вспомнить, какого это — быть собой.

Мне четырнадцать, я до смерти хочу прикосновений. С языка готовы сорваться слова Коры Андерсон, и я готова прочувствовать сладковато-кислую их верность.
 — Что бы ни говорили мужчины о руке, раскачивающей колыбель и правящей миром, они знают, что ничто не управляет мужчинами так, как их желания, и нет иного правителя в этом мире, кроме секса.
Я в приемной своего отца, напротив меня на диване сидит нервный молодой человек, один из молодых работников Чарльза Свон.
— Стоит ли вам читать подобное? — с сомнением вопрошает он.
Мне стоило бы сказать, что он должен говорить с большей уверенностью, если хочет и дальше носить на лацкане американский флаг, но я не даю ему такой совет.
— Это цитата, — медленно объясняю я. — И это правда.
Быстро сглотнув, он первым отводит взгляд.
— Кажется несколько… взрослой.
— Всем нам придется когда-нибудь вырасти, — с улыбкой сообщаю я.
Больше он со мной не заговаривает.

В зеркале отражается обнаженная женщина, чье тело покрыто крошечными лоскутками черного кружева. Женщина бледна и холодна, губы ее побелели, глаза темные, тело дрожит от страха и давления цели. Левой рукой она крепко стискивает приз — галстук от Феррагамо.
Ее бесцветный рот неоднократно шепчет одно и то же предложение:
Подчинить или разорвать.
— Белла, ты готова?
Свою свободу я нахожу в его смирении, указав ему место и покинув его, оставив те спирающие путы, которые никто не видит. Освободиться от Эдварда и его блуждающих рук, которые впиваются слишком глубоко, слишком далеко заходят, принуждая меня кровоточить и покрываться ушибами. Освободиться от рухнувших надежд. Освободиться от прошлого, подобных кинжалу воспоминаний, демонстрирующих мои собственные искаженные черты в осколках отражения.
Внутри что-то рвется при мысли о том, что скоро я покину его. Я не сумасшедшая, а может, и нет, но так или иначе полна решимости взлететь, стать свободной, унять гул в груди, появляющийся, когда я думаю о вкусе кожи Эдварда, пульсе на его шее, о широких плечах. Я вспыхиваю, пробудившись от гнева, когда понимаю, что он больше нарисованной в моем сознании картинки. Он ведет тонкую войну словами, пальцами, ласкающими меня в послушном тумане, пока я не подчиняюсь его губам и разуму, переставая быть собой.
Внутри пробегает что-то, похожее на страх, когда я представляю его еще ближе, ближе и ближе, пока не становлюсь повергнутой, пока все во мне не становится для него ясным, пока он не отвергает меня.
Я не буду слабой. Я не буду повергнутой. Я оставлю его первой.
— Белла? — вновь зовет он, стоя теперь за дверью. — Ты меня слышала?
Вдох, еще вдох.
— Я тебя слышала, — недрогнувшим голосом говорю я. — Я готова.

— Добрый вечер, — бодро окликает Билли, когда мы с Эдвардом выходим из лобби.
— Нас ждет машина, — рассеянно сообщает ему Эдвард, тон которого преисполнен власти, присущей аристократам старого режима.
В замешательстве Билли кивает в ответ.
— Хорошо, сэр. А вы, — очаровательно подмигнув, обращается он ко мне. — Прошел не один день. Надеюсь, у вас есть хорошая для меня цитата.
Я чувствую на себе любопытный взгляд Эдварда.
— Все носят маски, но настает время, и мы не может снять их, не содрав вместе с тем собственную кожу.
Билли раздраженно хмурится.
— Какой-нибудь француз, держу пари, — фыркает он.
— Это Андре Бертьём? — спрашивает Эдвард.
— Так вот кто это сказал, — остроумно бросает Билли.
— Да, — хмуро отвечаю я. — Откуда ты знаешь?
Он пожимает плечами и отводит взгляд, но прежде чем успевает это сделать, я замечаю то, что не очень-то мне нравится.
— Хм, ну я скажу что-нибудь более родное, — заявляет Билли, не обратив внимания на внезапное молчание Эдварда. — Будь тем, кем являешься, и говори то, что чувствуешь, потому что те, кто против, не имеют значения, а те, кто важны, не против.
В уме проносятся тысячи острот от философов, авторов и драматургов, но ничего не припоминается.
— Эта мне незнакома, — признаюсь я.
— Доктор Сьюз, — бормочет Эдвард.
Билли улыбается:
— Чудесно, сэр. Вижу, вы с мисс Свон очень друг другу подходите.
— Похоже, что так, — сурово отвечает Эдвард и кивает в сторону черного седана, подъезжающего к нам. — Пойдем.
Позже я вспомню, как неосторожно Билли упомянул мою фамилию и как, услышав ее, затих Эдвард.

230 Fifth Club вибрирует от громких звуков так, как и в первый раз, когда Эдвард приводил меня сюда. Да и женщины глядят на мужчину, стоящего рядом со мной, с прежней смесью голода и ожидания.
А потом они смотрят на меня и быстро отводят взгляд.
Он ведет меня через толпу, положив на спину руку, и мы подходим к уже знакомой мне личной кабинке — только сегодня здесь один Джаспер Уитлок без привычного кружка людей, объединенных общими интересами. Постаревший и похудевший, загорелый с непослушными светлыми локонами и глазами цвета виски, он усмехается, увидев нас.
— Каллен! — восклицает он. — Какого черта?
— Джаспер, — с прохладцей здоровается Эдвард. — С Беллой ты уже знаком.
— Да, припоминаю, — нечленораздельно произносит он, узнавая меня. — Ты с ней еще не закончил?
— Нет, — сухо отвечает Эдвард, бросив многозначительный взгляд на стоящий перед Джаспером стакан. — Полагаю, что тебе-то вот точно стоит покончить с этим.
— Ты копия своей сестры. Между прочим, Элис ждет тебя, — не обращая внимания на его слова, продолжает Джаспер. — Заноза в заднице. Как обычно.
— С кем она?
— А ты как думаешь? — гундосит Джаспер. — Не повезло тебе.
— Скоро вернусь, — говорит он, и, нахмурившись, я сажусь, наблюдая за тем, как он исчезает в толпе.

Мне девятнадцать, и я пьяна. Очень-очень пьяна.
Отпечаток руки Тайлера — прежняя хроника, призрачная тень, легкие воспоминания на моей коже, и я жажду их стереть, жажду избавиться от них.
— Привет, красотка, — говорит кто-то рядом со мной, я едва его слышу из-за шума, царящего в клубе. — Угостить тебя чем-нибудь?
— Алкоголем? — стараюсь перекричать музыку, и он кивает.
Тонкие черты лица, думаю я. У него тонкие черты лица и отличные зубы. Один из тех дармутовских парней, чьи карманы лопаются от денег, а они тратят свои сбережения только на то, чтобы купить дамочке коктейльчик.
Но меня он не купит.
Я впиваюсь пальцами в лацканы его пиджака и сбрасываю с плеч, поднося губы к его уху.
— И как можно больше, — говорю я. — Если готов сделать мне одолжение, я возмещу твои убытки.
Он отстраняется и хищно улыбается. Намек на галантность смывается шепотом:
— Где? — спрашивает он.
Тоже мне проблема. Добыча легка, но каждая победа прибавляет монетку в копилке. Эти слова крутятся в голове, пока он трахает меня, прижав к стене, и кричит, когда я царапаю ему спину, помечая кожу.

Джаспер несет какой-то пьяный вздор, перекрикивая музыку, в ответ на что я киваю, улыбаюсь и совершенно его не слушаю, неустанно скользя взглядом по помещению в поисках Эдварда. Я и прежде искала его подобным образом, касаясь губами белой как лепесток кожи на запястье Виктории. Тогда я была непоколебима в своей власти над ним, над блеском в его глазах, пока он считал, будто охотится за мной.
Я цепляюсь за лохмотья этих воспоминаний, заворачиваюсь в свою власть как в разодранный плащ и прошу, чтобы он не заметил прорех. Это место, музыка, суматоха и хитрая похотливость его обитателей кружит вокруг меня, напоминая о том, что когда-то я была выше перечисленного.
Я обыграла его раньше, сделаю это и снова.
Спустя несколько минут я наконец вижу его, ныряющего между сборищем танцоров и пьяниц. Лицо его до странности безучастное, он направляется ко мне.
Я статуей замираю на месте. Пульс дает обратный отсчет.

— Я тебя слышу, — напевает Эдвард.
Бриз колышет стены лабиринта, и смятые листья шепчут:
Беги.

«Контролируй», — приказываю себе. Завоюй его. Брось его или останешься брошенной.
Предчувствие холодом сковывает позвоночник, предвещая неизбежность, рок, свободу. Желание пустить все на самотек, чтобы я подготовила шансы на лучшее бытие.
Эдвард размеренным шагом приближается ко мне — спокойным темпом, выверенным и неуклонно приближающимся. Его взгляд ищет мой с каким-то тайным умыслом, каким-то коварством.
Он сердит, но ведь он и раньше сердился. Я его не боюсь.
— Поговорим наедине? — холодно спрашивает он, и я киваю. Встаю, и мои пальцы прощаются с шелком украденного галстука, лежащего в кармане моего платья.
Его рука обвивается вокруг моей с силой, способной сковать меня, и кончик языка обжигает терпкий аромат горького предчувствия.

Я, широко распахнув глаза, еле перевожу дух, утомлена, покрыта грязью, когда меня находит отец и, ругая на чем свет стоит, допытывается, где я была. Черты лица его пронизаны волнением — еще бы, в конце концов, я самый яркий драгоценный камень в короне Создателя королей.
Быстрым шагом меня несут по террасе в дом, но не настолько, чтобы я не заметила взъерошенную фигуру молодой женщины, застенчиво появившейся из лабиринта. Сзади нее, источая самодовольство и непринужденность, идет Каллен.
На самую краткую из доли секунд наши глаза встречаются, и я вздрагиваю от высокомерия и власти, виднеющихся в глубине его взгляда.

Мир высокомерия и власти.
Он так и сочится из Эдварда. Послушный и требовательный любовник аккуратно притаился за пошитым на заказ костюмом. Он тянет меня за дверь, обозначенную табличкой «Для сотрудников», в холл с резкими люминесцентными лампами, где вдоль стен стоят запасные столы и стулья. Он отпускает мою руку, и я чувствую, как наполняются жилы кровью. Единственный звук — его резкое дыхание и гулкие басы, раздающиеся с той стороны двери.
Холл холодный, белый и пустынный.
Я без слов наблюдаю за Эдвардом, который вытаскивает из-под мышки толстый конверт из манильской бумаги. На лице ни тени эмоций. «Tabula Rasa, — думаю я. — Чистая доска».
Тихо, но не слишком — молчание в холле слишком уж слабый буфер против громких басов музыки с другой стороны стены. Этот звук прижимается к моей коже, и мои кости дрожат в такт ему.
«Ты заглянешь ко мне в гости? - Муху спрашивал Паук…
Невинные слова, детский стишок. И в этом моя дилемма.
Я — твоя опасность и твоя игра, однажды сказала ему я и улыбнулась, когда он оглянулся на меня стеклянно-зелеными глазами, одним шагом за другим ступая в мой мир, в эту громоздкую сеть, которую я не могу перестать плести.
А теперь я стала глупой девчонкой, неуверенной в том, кто паук, а кто — муха.
— Что это? — требовательным тоном спрашиваю я. Неизбежность холодным туманом ложится вокруг моих костей.
Его губы сжимаются в тонкую мрачную линию, а вот взгляд полон камней, лезвий и борьбы. Неужели этот мужчина так легко позволил мне вскарабкаться на него, заклеймить?
Бдительная и осторожная, я замираю и жду его ответа.

Тайлер — идиот, пойманный в тиски моей вагины и своей религии. Его лицо перекашивается от вины и желания, когда я связываю ему руки за спиной одним из своих чулок.
А затем подергивается чем-то порочным, когда я вбираю его в себя.
— Разве это грех? — стонет он, прижавшись ртом к моему обнаженному плечу, но его бедра продолжают с силой врезаться в мои. Застежка его ремня громко стучит по столу. Мои руки ползут по его широкой груди, пальцы с восхищением гарцуют по его туловищу. Я вижу, что он начинает сражаться с узлом. — Да? Это грех.
— Говори, что хочешь, — отвечаю я, сжимая мышцы. Он дергается, но я не закончила с ним, а потому уведомляю его об этом, отталкивая от себя и пригвождая к полу, не обращая внимания на его неудобство, когда он пытается освободить лежащие за его спиной руки.
— Это грех? — спрашиваю я, объезжая его, и вижу, как закатывает он от удовольствия глаза. — Скажи тогда почему.
— О… Господи…
— Господи? — насмешливо повторяю я. — Господь сказал тебе, что это грех?
Он морщится, стонет, и я вижу в его глазах свет. Свет, который видела и в глазах священника со спущенными брюками. Я видела этот свет в глазах своего отца — единственного известного мне бога, — когда его вселенная постоянно подвергается нетленному моменту, в котором он трахает жену своего лучшего друга.
— Если это грех, мне все равно. Я обожаю этот грех. Выходит, Тайлер, я попаду в ад?
— Белла, — задыхается он.
— Скажи. Сейчас же.
— Не могу…
— Скажи, — резко требую я, безжалостно впиваясь ногтями в дрожащие мышцы его бедра.
— Да! — кричит он, поднимая таз мне навстречу. Возможно, это крик удовольствия или ответ на мой вопрос, но теперь я понимаю, каким он себя видит: умным маленьким мальчиком, гордостью своего отца, надеждой на будущее его семьи, будущее, которое разрешает ему и секс, и праведность — мир высокомерия, власти и мужчин…
— Скажи, — шиплю, протягивая руку вниз, где его брюки цепляются за колени. Мои пальцы дергаются и ищут, пока я не получаю то, что хочу.
Он мог обладать всем — всем, чем я никогда обладать не буду, а вместо того он тратит возможности впустую, да еще и так небрежно. Предоставляет мне власть, позволяя связать его, толкать так, как будто он — ничто…
Вообще ничто.
Я склоняюсь над ним, трепеща от восхищения, когда сосками задеваю его грудь. Мои дрожащие руки быстро работают, разум затуманен экстазом и целью.
— Не хочу говорить, — стонет он, закрывает глаза…
…а потом открывает — широко и резко, когда я стягиваю ремень вокруг его шеи и тяну…
— Белла! — хрипит он.
И задыхается.
С красным лицом он дергается подо мной, извиваясь как марионетка, но я продолжаю сдавливать и чувствую, как он со слезами на глазах кончает вместе со мной.
Через несколько мгновений я отпускаю его и скатываюсь, дрожа от адреналина и волнения. Он хрипит, переворачивается, кашляет и пытается высвободиться из узла моих чулок.
Я чувствую в теле приятное тепло.
Его жизнь — прекрасная волшебная жизнь — принадлежала мне. На несколько секунд, но полностью принадлежала мне. Все, чем он обладал, я могла забрать.
— Хороший мальчик, — переводя дух, говорю я и не могу сдержать ухмылки, когда распутываю его руки.
Он переворачивается, но я не вижу ни тени обычного удовлетворения, ни виноватой улыбки, ни нуждающихся протянутых рук, прижимающих меня к себе, пока я пытаюсь его отпихнуть.
Вместо того он смотрит. Испуганно. Сердито.
Пропал умоляющий покорный мальчик.
— Уходи, — хрипит он.
— Что?
— Ты пыталась убить… я… мой отец был прав…
— Ты, должно быть, шутишь, — с негодованием усмехаюсь я.
— Убирайся! — свистящим тоном повторяет он. И повторяет.
Убирайся, убирайся, убирайся, убирайся.
С горящим от оскорбления и гнева лицом я собираю вещи, одеваюсь и ухожу. Скоро он придет в себя, уверена я. Вот только нет в этой мысли ни толики правды.

Молча, он рассматривает меня так долго, что мои пальцы начинают бунтовать против приказа оставаться спокойной. Пальцы отбарабанивают дробь по бедру, и я проклинаю их и свою команду. И все же, все же оставайся тихой.
— Элис приехала повидаться со мной, — наконец говорит Эдвард. В его тоне — затаенная холодность. Он спокойно вынимает что-то из конверта. — Похоже, моя семья волнуется по поводу тех, с кем я вожу знакомство.
Вспышка-воспоминание о летнем вечере и празднестве, и эхо насмешливой миленькой маленькой Элис:
А вот и пожалуюсь, вот и пожалуюсь…
Вот вам и деловая встреча сегодня утром. Элис. Элис.
— Ты говорит, у тебя рабочая встреча.
— Полагаю, я упомянул о встрече в офисе, — хладнокровно отвечает он. — Однако местоположение к делу вряд ли относится.
— Тогда что? — нетерпеливо спрашиваю я.
С миг он смотрит мне в глаза, и я не могу понять выражение его лица.
— Как давно мы знакомы, Изабелла?
Я могу ответить: годы, дни, встречи или прикосновения, но вместо того молчу. Дергающиеся пальцы подрагивают, пока я не стискиваю их в кулак.
— Несколько минут назад Элис принесла мне это. — Он протягивает лист, и я разжимаю кулак, принимая его, лишь мельком взглянув. — Предметы, коими она подкрепила доказательство своего волнения.
В руках у меня фотография размером 8x10. Я узнаю кирпичную стену, черную дверь, хрупкую женщину в белом пальто и солнцезащитных очках, выбегающую из здания к поджидающему ее автомобилю. Темно-коричневый цвет кирпичей создает резкий контраст с нетронутой белизной моего любимого шерстяного пальто.
«И упало каменное слово, — шепот строк Ахматовой, — на мою еще живую грудь».
— Что это? — спрашиваю я и вздрагиваю от своих же слов, чей яд покрыт жалким шепотом, потому что я и без того знаю, что это, и знаю, что сотворила Элис.
Он снова берет конверт, на сей раз достав оттуда небольшую стопку бумаг.
— Чтение захватывает, — ровно замечает он. — Хотя, признаюсь, пришлось читать бегло.
Я смотрю на страницы, которые он мне показывает, и требуется лишь толика усилий, чтобы признать слова, небрежным почерком набросанные на ярко-желтых страницах вездесущего блокнота доктора Коуп.
— Как? — требую я ответ, презирая отчаяние в своем голове.
Он его слышит, и губы дергаются в холодной ухмылке.
— Райли очень дотошный.
Холод беззаботно ползет по хребту.
— Скажи: для твоего врача общепринятая тактика — отправлять записи ваших встреч Чарльзу Свону?
Глаза широко раскрыты, губы плотно поджаты, и я чувствую, как раздуваются крылья носа, пока я дышу, дышу и хватаюсь за что-то, что могло бы его остановить, помешать и снова сделать гибким.
— Твой отец, — добавляет он, будто напоминая мне. — Как там его называют? Важная шишка он?
— Создатель королей, — сиплым голосом молвлю в ответ.
— Точно, спасибо. Хотя, вероятно, мне стоит быть более прилежным в запоминании напыщенных политических прозвищ мужчины, который наставлял рога моему отцу.
— Мой отец…
— Мне чихать на твоего отца, — отрезает он. — Пусть выебет всех аристократов в Вашингтоне. Плевать. Слышал, в последний раз он на пути к этому.
— Неправда, — вскипаю я, но он лишь мрачно улыбается.
— Изабелла, не говори, что ты еще одна одинокая девочка, папина дочка, — снисходительно упрекает он. — Не нужно, ты так хорошо опровергала это клише. Конечно, — продолжает он, вытащив что-то из внутреннего кармана пальто, — здесь о нем не так много упоминается.
Потертая обложка из коричневой кожи моего дневника так и вопит на меня, зажатая руками Эдварда.
Он молчит, смотрит на меня с коварным удовлетворением.
Внутри шевелится тьма, поднимается, чтобы посмеяться надо мной вволю. Глупая девчонка, — насмешливо шипит она, и я вздрагиваю, желая опуститься в ее тень. Свет, свет — слишком много света, и я уже не одна холодная фигура, поскольку передо мной он, застывший статуей. Жар его просачивается в арктический холод белой лампы, тайна моя красиво покоится в гранитной ладони его руки.
Я хочу проиграть ему это сражение и выиграть войну против него.
Страницы письма, эскизов и восхитительных размытых строчек между отчаянными воспоминаниями и моими самыми темными мечтами, фантазиями о свободе, сексе, клейме на нем.
Чудовище внутри меня издает дикий вопль от негодования, видя кожаный переплет в его руках.
— Это личное, — слабым голосом шепчу я.
Но он игнорирует мои слова.
— Спрошу еще раз, — медленно проговаривает он. — Как давно мы знакомы, Изабелла? — Он хмурится, потому что я не отвечаю. Глаза подернуты яростью. — Ты задолжала мне ответы, — рычит он. — Почему я?
Злобный садист — я повергнута им, кожа содрана заживо, я заморожена. Нервы оголены, а он все тыкает, подталкивает и улыбается этой своей невыносимо спокойной ухмылкой, каждой линией излучающей подозрение и власть.
У меня ничего нет, я потеряла его. Могу только смотреть, как он распоряжается мною новообретенной властью, могу, застыв, стоять, пока он крадет контроль и знает, теперь-то он знает, все знает. Глупая, наивная девчонка.
Я полагала, что он является тенью самого себя, хотела покорить того, кем он когда-то был, хотела прочувствовать триумф, соблазнив Лотарио собственной юности, подчинив Мужчину из Лабиринта. Я следила за ним, радостно и опасливо, планируя, соблазняя, охотясь и удерживая его, испорченного ребенка, заманивая в ловушку своих рук маленькую рептилию.
Но как же наивно было полагать, думать, что живое существо навеки останется таким маленьким, таким послушным. Как глупо было не замечать, что он растет, крепнет, обвивается вокруг меня, переставая быть безопасным домашним зверьком. Я заманила в ловушку небольшую змейку, возрождение воспоминаний, Эверест и цель. Маленькое существо, пойманное пальцами юной девочки, оказалось в ее руках лишь кончиком хвоста дракона.
Теперь я смотрю на него, на этого дракона, ставшего огромным в своем холодном гневе из-за моей глупости. Его глаза блестят суровым пониманием, что он загнал меня в угол. Я чувствую страх, хочу рвать и метать от гнева, скапливающегося у меня в груди. Я опустилась на самое дно, он вне моей досягаемости, и я ребенок перед лицом его ярости.
Он с мрачной улыбкой наблюдает за мной, когда я не отвечаю, лишь мельком взглянув на книгу в его руке.
— Подумать только… все это время я боялся, что ты считаешь меня еще одним партнером на ночь.
Что-то в выражении моего лица злит его.
— Черт все подери, — брюзжит он, захлопнув блокнот. — Ты хоть понимаешь… я хотел тебя. Я смотрел, как ты спишь, и просто… блядь, хотел залезть к тебе в голову, прочесть твои мысли.
Ты и так достаточно к ним приблизился, думаю я, метнув взгляд к блокноту в его руках.
Он замечает.
Я молчу, желаю, чтобы он увидел воспоминания моим мысленным взором, во всей красоте и ужасе их, когда он, будто животное, врывался в тело глупой, глупой безымянной девушки. Несколько лет назад я следила за ним, избалованным принцем с властью и желанием вертеть миром, как ему угодно, — с даром, ближним к богу, начиная с самого Создателя королей.
Он откладывает книгу и придвигается ко мне. Изящные тонкие пальцы обвиваются вокруг моего плеча и сжимают его. Я следовала за нитью, охотилась на свою добычу и позволила рыбаку украсть шкуру шелки… Все привело меня к нему, к мигу, в котором мужчина и женщина стоят в пустом холле, мужчина повторяет свои вопросы и пылает от негодования, заполняет тесное пространство красным туманом ярости, своим неистовством.
— Ответь на вопрос, — требует он, пока я смотрю на трепещущую пульсацию жилки под его подбородком. – Почему я?
Полумрак внутри меня хочет услышать его сердцебиение, укусить его, заклеймить и держать при себе, но легкие мои сжимает холодный кулак, и в груди у меня жесткий камень. «Ты такая же как и я», — однажды сказал он мне, наваливаясь сзади, захватывая мое запястье, толкая на кровать и трахая, трахая.
Теперь ему нужны ответы.
А я не лгунья.
Следуй за нитью, дойди до конца…
— Я всегда хотела тебя, — признаюсь я. Мой голос низкий, холодный и пустой. Кажется, он пуще прежнего злит его.
Он сердито смотрит на меня.
— Ты была ребенком, когда мы встретились. — Пальцами сжимает мое плечо еще сильнее. — Ты смотрела, как я в саду трахаю какую-то девчонку.
Я киваю.
— Ты писала об этом. Обо мне. Ты рисовала меня, трахающего других женщин.
— Да, — хриплю я.
— Ты часто писала обо мне.
— Я часто думала о тебе, — отвечаю я.
— Ты думала обо мне, — усмехается он, но потом приближается, опаляя дыханием мое лицо и давая почувствовать в груди гул его голоса. — Когда? Когда ты думала обо мне?
Я делаю паузу, вспоминаю вяло текущую юность, обретенное тепло после первого соития, ритм пальцев, шепот моих вздохов и пустой воздух. А потом — рычанье мужчин подо мной, их пот, их зловоние, их крики и их оргазмы.
— Всегда, — шепчу я.
— Эти истории — правда?
— Какие?
— О Тайлере, Джейкобе. Мужчины, описанные в твоем дневнике, реальны?
Я медленно киваю.
— И что это? Ради чего? Забавы ради?
—Такой уж я родилась, — выдыхаю я.
Эдвард отпускает мою руку и отходит. Я осторожно слежу за каждым его движением. Он проницательным взглядом рассматривает меня, злые глаза сосредоточены на моем лице.
— Ни фамилии, ни номера телефона. Целыми днями я ждал, задаваясь вопросом, увижу ли тебя, объявишься ли ты… Я рассказывал о тебе людям, называл своей маленькой заблудившейся кошкой. Своей красивой чопорной штучкой, не утруждающей себя в том, чтобы спрятать коготки. Я хотел, чтобы ты вернулась, и позволял тебе толкать меня, бить руками и держать в темноте. Ты была единственной, кого я не переставал желать.
— Вообрази себе мое удивление, когда Элис сказала, что у нее есть информация о моей блудной таинственной Изабелле. Просмотрев фотографии и рисунки, прочитав твой дневник, я помнил только одно. — Он уверенно и резко встречается со мной взглядом. — Ты сказала, что я тебя полюблю.
Я распахиваю глаза, видя, как дрогнул его взгляд при этих словах.
Может, и маленькая чопорная штучка, но я выпрямляюсь при виде прорехи, слабости, щели в его броне. Возможно, возможно, есть надежда, что дракон обнажит свое горло, снова став уязвимым.
Мысленно повторяю свои высокомерные слова, сказанные во время Бала Свободы, когда скакала на нем посреди праздника.
— А ты полюбил? — не дрогнув, спрашиваю я.
Любовь — знатный уравнитель. Он опять может стать слабым.
Он ничего не говорит, его рот вытягивается в мрачную линию.
Рука горит от ощущения его пальцев, но все, что он сказал, его гнев, его догадки и его контроль…
Все это — ничто, если он меня любит, бедный дурачок.
«Раскрой мне свою тайну», — обольстительно ворковала Далила, пряча за спиной ножницы.
Но он не Самсон с его тайной — он сам забрал мои, залпом прочел их без разрешения.
Минуты парализованы, и я встречаюсь с ним взглядом.
Молча он глядит на меня.
«Я вижу тебя», — сказал он однажды и хотел видеть и дальше. Но теперь он видит больше.
Привычно застыв, я жду, когда он отведет взгляд.

Ну а я привычно прошу у всех прощения за пропажу и вяло-текущее состояние в теме. Давайте договариваться так: активны вы - активна и я в плане обновлений ;)
Открываем активную взаимосвязь ЗДЕСЬ