Мой отец — человек, убеждающий никогда не лгать, никогда не лгать и быть хорошей-хорошей девочкой, объявил, скрывшись в горе и власти, без сожалений констатировал:
«Любви недостаточно».
На мгновение я поверила.
Но пустой взгляд выдал его.
Как и дрожь в руке.
А затем создатель моего мира, пронизанного медной нитью, явил свое истинное лицо.
Нет больше всемогущего бога из моего детства, Создатель королей отныне печальный старик, окруженный правилами, подхалимами и коконом из своего собственного авторитета. Печальный и слабый, бледное подобие бога, который когда-то выступал с речами о том, Как Управлять Миром.
Нет больше отталкивающей Медузы моих воспоминаний: моя мать оказалась в итоге человеческой натурой, демонстрирующей, насколько холодной можно стать в черном мешке судебного следователя.
И нет больше неуловимого бога с распутной усмешкой и убедительным шармом. Исчезнув, Эдвард стал реальнее остальных, его отказ червоточит у меня в груди.
Все мои идолы уничтожены, а я…
Я осталась пылью среди завалов, римлянином посреди руин. Все вокруг мертвое и серое.
И теперь некому поклоняться.

— Я уеду, — однажды говорю я матери, дрожа от гнева, после того как она снова объясняет, почему я не та дочь, которую она бы хотела иметь.
Но мое заявление отклонено ее язвительным смешком, отрикошетившим от брони словно галька.
— И куда же? — резко спрашивает она, приподняв брови и изогнув в усмешке губы.
А я отвечаю:
— Как можно дальше.

Я покидаю сторожевую башню Создателя королей.
В груди — неописуемый ступор, тяга.
В последний раз тенью я иду по коридорам, полных призраков детства.
Тут и там семейные портреты — постановочные, красивые и идеальные; их застывшие матовые глаза смотрят, как я прохожу мимо.
«Останься, — холодно шепчут стены. — Ты не сможешь существовать в другом мире. Ты увянешь и исчезнешь».
Но я видела свое будущее: штормовые облака, собравшиеся на горизонте равнины, — предвестники места, где заканчивается мир, проистекая в небытие, в котором я живу в тени человека, падшего под гнетом собственной власти.
Домашний холод протягивает к моим плечам длинные ледяные пальцы, впивающиеся в мою плоть с силой тисков.
«Останься», — настаивает холод, с каждым моим шагом становясь мощнее.
На миг я жалею, что не могу остаться и снова быть холодной.
Но вот передо мной входная дверь — я делаю к ней еще один шаг, другой.
Моя сумка торопливо брошена в багажник такси.
А я сижу на заднем сиденье, пропахнувшем старой кожей и несвежим дымом.
— Аэропорт Даллес, — говорю я водителю, держа в руке торопливо набросанный Полом адрес.
Автомобиль отъезжает от тротуара.
И я ухожу, спускаюсь с горы Олимп. Дом моего детства остается в прошлом, как последние обрывки давно забытых снов.

Я — ребенок, несчастный, чопорный, одетый в платье, выбранное матерью.
После ужина ее улыбка столь же натянутая, что и фигура, восседающая рядом со мной на антикварном диване в гостиной Мэйсенов.
— Вернулась та девчонка Клейтон, — бросает Карлайл. — Слышал, она побила один из поставленных ею рекордов.
Сидящая возле него Эсме кивает.
— Ну а я рада, что она вернулась живой-невредимой.
— Сколько на сей раз она продержалась? — потягивая виски, спрашивает отец.
— Двести восемьдесят пять дней, — отвечает Эсме с задумчивой улыбкой на устах. — Даже вообразить себе не могу, каким мытарствам…
— Выходит, кругосветное путешествие вокруг земного шара не для вас? — усмехнувшись, спрашивает отец.
— Уверена, я бы и недели не продержалась, — застенчиво признается она.
Он смеется.
— Уверен, будь вы такой понимающей, справились бы со всеми невзгодами.
— Боюсь, я не знакома с той, кого вы обсуждаете, — вмешивается мать, голос ее — истинные лед и сталь.
Карлайл отрывает взгляд от своего стакана.
— Лиза Клейтон, — рассеяно поясняет он. — Первая женщина в Британии, в одиночку и без остановок совершившая путешествие вокруг света. Для Эсме она сродни героини, не так ли, дорогая?
Эсме кивает.
— А кто является героем для тебя, Чарльз? — натянутым тоном спрашивает мать.
— Я восхищаюсь любой женщиной, которая может демонстрировать подобную… независимость.
— Неужели? — попивая чай, бормочет она.
С мгновение вежливо и уверенно он смотрит на нее, а потом поворачивается ко мне.
— Где Илзе? Изабелле уже давно пора в кровать.
Через несколько минут няня уносит меня, но напоследок я запоминаю глубокое возмущение матери, наблюдающей за смеющимся отцом.

Вот оно — рев реактивного двигателя, стремительный взлет, осознание происходящего: я действительно уезжаю.
Оно опускается на мои плечи, когда мы едем по взлетно-посадочной полосе. Блестящий самолет увеличивает скорость и взмывает ввысь.
Под тонкой плотью мои кости слабые, хрупкие и хилые. Пальцами сжимаю подлокотники и смотрю, как город поглощают серебряные облака и лазурь бескрайнего неба.
Земля уменьшается как позабытая игрушка. Я боюсь.
Минуты ползут, а я не мигая смотрю на спинку находящегося передо мной кресла. Мыслями я далеко, восстанавливаю в памяти линии большого кабинета, наполненного голосом Пиаф, спальню, личные вещи и спертый воздух.
Жалость в глаза Пола, протягивающего мне лист бумаги.
Ярость отца, которому был задан вопрос.
Пустой смех матери.
Мои шаги по холодному тротуару, когда Эдвард Каллен исчезал внутри кофейни.
Его каменное молчание, пока я высмеивала его.
Его открытый рот возле моей шеи после оргазма, его дыхание, замедлившееся до того, как он изрек свои подытоживающие слова и ушел.
Я любил тебя.
Нет, не любил. Он не мог.
Разве я что-нибудь дала ему? Лишь лед, когти и яд…
Непрошенные воспоминания вспышками мелькают перед глазами: его лицо, задумчивое и спокойное в отражении зеркала в туалете, пока я поправляла волосы.
«Я вижу тебя», — сказал он.
Воспоминания отступают, оставляя меня в холодных когтях стратосферы.
А теперь я лечу столь же отчаянно, как Икар когда-то летел в поисках безопасной гавани, места, в котором можно восстановить расплавленные восковые крылья.

В городе жара, в парке звуки, вкус масла и неприятный запах человека, заявляющего, что я помечена.
— Пошел прочь, — приказывает Илзе.
— Она как я, — смеется он, смотря мне в глаза, пока она пытается увести меня от него. — Одна из холодных. Другая. Страсть! Страсть! Ты погибнешь во имя страсти!
Тогда я была ребенком.
Но слова его эхом проносятся сквозь года, как ирландский бубен, отбивающий ритм в моей груди.
— Помеченная! Эта маленькая девочка помечена! Как неправильно, но по-настоящему. Страсть! Она умрет во имя страсти! К несчастью, самая неудачливая страстная…
И теперь я знаю: существует не один способ погибнуть.

Артемида охотится ради удовольствия, Афина — чтобы довести свою стратегию до совершенства.
А Хатхор, неудовлетворенная дочь солнца, покинула дом отца, чтобы тысячелетиями бродить по небу.
— Я ухожу, — едва дыша, однажды сказала я Эдварду, лежа под ним, своим весом вдавливающим мою грудь в постель.
Но он лишь обозвал меня лгуньей и еще крепче прижал к себе.
А я позволила.
Слова Эдварда, голос Эдварда. Его жар, опаляющий мою кожу, пока я таяла, растворялась, постепенно исчезала под его плотью.
И теперь я уже не богиня. Исчезла неприкосновенность, исчезла моя власть.
И хоть я наконец-то лечу, свободной себя не чувствую.

Воспоминания роятся, пробуждаясь непрошенными гостями, фантомы умоляют, чтобы их воскресили. Я позволяю пережиткам прошлого поглотить меня целиком, теперь их цвета становятся резче.
Я снова ребенок, маленький, бледный и невзрачный, с излишне большими глазами и недовольно поджатыми губами. Ноги слишком длинные для моего тела, я очень худая. «Абсолютно нескладная для одиннадцатилетней девчонки», — вздыхает мать, обращаясь к Илзе, думая, что я не слышу.
Но сегодняшний вечер иной. Я бегу под теплым светом садовых фонарей к дому Мэйсенов. Звуки вечеринки приближаются с каждым шумным шагом. Ноты музыки пробиваются через открытые двери на террасе, где мои родители, попивая вино, общаются со своими хозяевами. Близости этого достаточно, чтобы я ощутила себя взрослой и красивой.
Бегу, бегу, бегу через кухню, вверх по лестнице и останавливаюсь, тяжело дыша и смотря сверху на просторные залы.
Гости расфуфырены и разодеты, показушничают своими богатствами. Взгляды их затуманены от вина. Они смеются, беседуют, танцуют, выражают сочувствие ежедневным трудностям корпораций, домашнего обихода и общественной жизни.
Посреди всего этого — Эдвард, красивый и полный высокомерия молодежи и богачей.
За это они его и любят, следят за каждым его движением. Он овладевает их вниманием и с грацией им пользуется, ухмыляясь, посмеиваясь и подмигивая. Я хочу его еще сильнее.
Не издаю ни звука, когда внезапно Эдвард поднимает голову, встречаясь со мной взглядом. Вот она — магия. Падаю в кроличью нору, падаю и падаю, приземляюсь и растягиваюсь в длину, расту — я уже не ребенок, я выше, старше и наконец красива.
Наши взгляды встречаются. Если его призрак и удивлен этим волшебным переменам в воспоминаниях, он того не показывает, терпеливо дожидаясь, когда я заговорю.
— Ты не любишь меня, — настойчиво говорю я, и праздные разговоры вдруг затихают.
Все взгляды устремлены на нас, но он остается невозмутимым.
— Повторяй, пока это не покажется правдой, — с улыбкой отвечает он.
Потому я повторяю.

— Ты не любишь меня, — выдыхаю я и просыпаюсь.
Но я одна.
Я без сил, но спать тоже не могу.
Наконец ночное небо окрашивается в розовые оттенки восхода солнца, и все вокруг замирает в безмятежности и красоте.
Вскоре ближе и ближе становится пестрая мозаика земли, окружающая аэропорт.
В ушах закладывает, когда мы снижаемся.
Вдали вырисовывается городской горизонт, а потом исчезает за взлетно-посадочной полосой, диспетчерской вышкой и грузовиками.
А потом — толчок.
И самолет едет по земле.
— Bienvenue, дамы и господа, — весело по интеркому заявляет пилот. Я слышу, как пара сзади меня ноет из-за разницы во времени.
А вот и толкотня на высадке, в руках — вялость, пока тело уныло перемещается по воздушному мосту, с каждым дыханием требуя сон.
Я вспоминаю, что в Вашингтоне почти полночь, а я не спала два дня.
Но продолжаю идти вперед.

Впервые, когда я остаюсь у него на ночь, заснув посреди незнакомых простыней, пальцы Эдварда опираются на изгибы моих бедер.
— Что это за хрупкая женщина у меня в постели? — несколько часов спустя шепчет он, раскатисто смеясь и подставляя мою обнаженную грудь бледному утреннему солнцу. — Раньше к этому часу она уже уходила.
А я, бесстыдно проснувшись, испепеляю его взглядом, пока он ведет пальцем по моей грудной клетке, голодными глазами смотря, как предательски твердеют мои соски.
— Как цыганская мечта, — с ухмылкой бормочет он, выписывая круги на моей коже. — Белла без фамилии, пришедшая из ниоткуда и никого не знающая.
Он переворачивается на спину, когда я отпихиваю его, и шипит от удовольствия.
— Я знаю тебя, — отвечаю я и наверстываю упущенное.

В лобби отеля Park Hyatt Vendôme почти царит тишина. Лишь мое дыхание и постукивание компьютерной клавиатуры смешиваются с умиротворяющей колыбельной, смеживающей мои и без того налитые свинцом веки. Даже белые лилии, стоящие в вазе, и то, кажется, сладко убеждают: спи, спи.
— Извините, — с акцентом произносит по-английски работница на ресепшене. Ее идеально накрашенные черты лица демонстрируют вежливую улыбку, когда она протягивает кредитку моего отца. — Может, попробуем оплатить иным способом?
Я безучастно смотрю на нее, какое-то отчаяние растет у меня в груди.
— Пожалуйста, попробуйте еще раз, — говорю я.
Она снова проводит картой, пристально вглядываясь в монитор на несколько долгих секунд, и ждет считывания.
Когда она повторно смотрит на меня, в глазах ее — очередное сожаление.
В ступоре я протягиваю руку, забирая у нее карту. Неосознанно провожу большим пальцем по рельефной подписи отца.
Пока я покупала билет на самолет и летела сюда, отец понял о моих намерениях и соответствующе отреагировал.
— Сколько стоит номер? — безжизненным голосом спрашиваю я.
— Семьсот тридцать евро.
Я зажмуриваюсь, вспоминая о пятидесяти евро, которые необдуманно потратила на такси, оставив в бумажнике тридцать пять.
Теперь это все, что у меня осталось.
Улыбка ресепшениста чуть меркнет, когда я поворачиваюсь, чтобы уйти. Усталость наполняет каждый мой шаг.

Между ее вопросами и моими ответами, слышен только скрип ручки доктора Коуп, пока она делает заметки в блокноте.
— Изабелла, чего вы хотите для себя? — спрашивает она, и в ожидании ее ручка замирает.
— Свободы, — без промедления отвечаю.
Скрип, скрип, скрип.
— А что значит для вас свобода?
Она ждет, приподнимая ручку.
Но я не отвечаю, поскольку не знаю.

Париж.
Это La Ville-Lumière, Город Света и Город Любви.
И я здесь одна-одинешенька.
С моего места видны мраморный фасад Tiffany & Co и окисленная медь Вандомской колонны.
Я и раньше бывала на этих оживленных улицах, которые бурно разрастаются по всему Парижу, их вельветовые ленты скользят вдоль переполненных районов, усаженных деревьями бульваров и архитектурных сооружений барона Османа.
Но Парижа, изведанного мною в школьные годы, теперь не стало. Его богатые двери закрыты для меня, стоящей на забитом тротуаре вдоль Рю де ля Пэ. Привилегированная личина снята, явив грозный остов еще одного жадного города.
Я думаю о брошенных мною спальнях в Вашингтоне и Нью-Йорке. Думаю о комфортном матрасе, отлично подходящем моему телу, накрытому шелковыми простынями и подушками.
Думаю о тепле двух тел под этими одеялами, о бронзовых волосах на тех подушках. О стеклянно-зеленых глазах.
Уличный продавец подсказывает, как пройти к вокзалу Монпарнас, а потом безуспешно пытается склонить к покупке карты.
— Вокзал в четырех километрах отсюда, — сообщает он на беглом французском.
Я пытаюсь перевести километры в мили, а потом решаю, что это не имеет значения.
И иду, но все кругом — сплошное препятствие, а я безумно устала.

Я — женщина, только приехавшая в Нью-Йорк. Тень Джейкоба Блэка еще вырисовывается в поле моего зрения.
Балкон моей квартиры в Трибека — выступ среди многих таких же.
Раздеваясь, я упиваюсь анонимностью, леденящим холодом.
Какофония улиц доносится до меня. Я неприкосновенна, готический гротеск, смешанный с каменной архитектурой.
Облаченная лишь в нижнее белье, я жду чего-то, что покажется мне само.

Вокзал Монпарнас теперь передо мной, крупные буквы венчают его вход.
В бумажнике у меня хватит евро на билет до Карентан.
Теперь я падаю на свое место. Веки смыкаются, а я, голодная и уставшая, сижу на холодном и старом пластиковом сиденье поезда, покидающего Париж.
Сон опускается на меня, я отгоняю его как туман, но безуспешно — просыпаюсь, как только голова падает на грудь.
Теперь мимо проносится сельская местность мазками коричневого и серого цветов. Бесплодные поля простираются под холодным зимним небом.
Минуты ползут и застывают, пока…
на горизонте не вырисовывается шпиль, гордо простирающийся к небу: с холма над городом нависает доминирующий собор в грубом стиле — причудливый пережиток давно забытой эры.
Я приехала в Карентан, и мое путешествие почти подошло к концу.

— Зачем тебе столько книг о войне? — однажды вечером спрашиваю у Эдварда, когда мы, потные и пресыщенные, лежит на ковре в его логове.
Еще пытаясь отдышаться, он вытягивает шею, следом за мной глядя на книжную полку.
— О… мне интересно.
— Тебе нравится сражаться, — заявляю я, безжалостно ущипнув его за мочку и улыбнувшись, когда он охает и пытается отстраниться.
— Мне нравится изучать стратегию, — поясняет он. Я прикладываю к его губам пальцы, проталкивая их, пока он не открывает рот и не начинает слегка покусывать кончики.
— Стратегия для воинов. Так скажи мне, — шепчу я, зацепляя пальцы за углы его рта, подражая движению из нескольких предыдущих ночей, — тебе нравится воевать, Эдвард?
— Зависит от врага, — говорит он, и я чувствую, как он опять шевелится во мне. — Мне нравятся поединки, которые я могу выиграть.
Я сажусь, вжимаясь пальцами в его бедра, что подо мной, и он начинает твердеть.
— Думаешь, ты обыграешь и меня? — спрашиваю, сжимая его каждой своей частичкой, заставляя закатить глаза.
Он ухмыляется.
— Может быть, я уже обыграл?

Жиль — молодой, толстый, с потным лицом и ленивым взглядом. Он подслушивает, как возле бара я спрашиваю, где автобусная остановка, и интересуется, куда я направляюсь.
Липкой рукой он помогает сесть в свой разбитый Фиат Пунто, выражая готовность подбросить меня до Сент-Мер-Эгли́з на своем пути в Монтебур.
— Буду держать ухо востро, — с усмешкой говорит он. — Не пытайся меня ограбить.
Как будто бы я могу, — хочется заорать мне. Ноги свинцовые, омертвелые, оцепеневшие и бесполезные.
— Что ищешь в Сент-Мер-Эгли́з? — спрашивает он, когда мы ускоряемся по Рю де ля Эль.
— Друга.
— Близкого друга, раз уж проделала такой долгий путь?
— Да, — резко отвечаю.
Он кивает и улыбается, невозмутимый моим поведением.
Теперь дорога — эбеновая лента через зимние сельские угодья. Ни на секунду он не умолкает.

— Ты сильная, самая сильная, — когда-то и кто-то сказал мне. Ее голубые глаза светились уверенностью, смешавшейся с потоком слез.
Тогда я не верила в эти слова.
Не верю в них и сейчас.

Вот — я наконец-то на месте.
Измученная, я медленно разглаживаю торопливо набросанную записку Пола и читаю последние строчки, чтобы удостовериться.
Chambres d'Hôtes - "Au Chien Pèlerin"
Здесь.
В чистом и странном каменном доме, переделанном в отель.
Небольшой холл в цветочной тематике, с надоедливым сладким ароматом заставляет меня волноваться, я предчувствую знакомый зуд клаустрофобии.
Но теперь я предвкушаю, стоя и дожидаясь, когда за крошечной стойкой кто-нибудь появится.
У каждой дороги в итоге есть свой конец.
А мне уж и некуда больше пойти.
— Bonjour, — окликает бодрый голос от стола с противоположной стены. — Un moment.
Через секунду из-за угла появляется высокая женщина в джинсах и рабочей рубашке. Ей не больше пятидесяти пяти, светлые волосы ее поредели, являя потертую диадему вокруг тонкого лица с заостренными чертами.
— Comment puis-je vous aider? — вежливо спрашивает она.
Я хмурюсь от расстройства, ожесточенно царапающего мои внутренности.
— Anglais? — спрашиваю я, слишком уставшая, чтобы говорить на языке ином, кроме моего родного.
— Я говорю по-английски, — улыбаясь, говорит она. — Вы бронировали номер?
— Вы здесь одна? — резко спрашиваю я.
— Простите?
— Я ищу владелицу.
— Я и есть владелица.
— Единственная?
— Я Каролин Летолье, — сообщает она мне, вдруг резко посуровев. — Как вас зовут? Если вы бронировали номер…
— Нет.
— До весны у нас все забронировано.
— Я ехала из Вашингтона без остановок со вчерашнего вечера.
— У нас нет свободных номеров.
Я смотрю на нее.
— У меня ни машины, ни денег. Я приехала сюда…
— Не совсем понимаю, чего вы от меня хотите, — без обиняков перебивает она. — У нас не приют.
— Я ищу кое-кого…
Она открывает было рот, чтобы снова заговорить, когда откуда-то сзади нее раздается громкий оклик.
— Каролин! — вопит кто-то. — Ich habe das Bild an die Wand gehängt!
— Maman, — громко отвечает Каролин. — Un moment.
— Wo ist Christophe? — снова вопит голос.
Только теперь он ближе, тембр его более распознаваем.
— Attends, Maman!
— Каролин…
Я поворачиваюсь звук голоса, когда его обладательница входит в холл. Усталость и надежда горят во мне лихорадкой.
Невысокая женщина с седыми волосами и голубыми васильковыми глазами. Резко очерченная челюсть, сильные руки, сжимающие зеркало.
Когда она замечает меня, на ее лице еще больше морщин, чем прежде.
— Bonjour, — вежливо здоровается она.
— Английский, — говорит ей Каролин и поворачивается ко мне. — Мне жаль, но если вы…
Но я не слушаю ее.
— Здравствуй, — говорю я пожилой женщине. — Ты меня помнишь?
Она хмурится, прищурившись, изучая мое лицо.
А потом…
Вместо недоумения — осознание заполняет каждую ее повидавшую годы черточку.
— Изабелла? — молвит она.
И теперь я открываю рот, чтобы заговорить, но получается лишь хриплое:
— Илзе.

Вот куда приехала наша Изабелла. К самому близкому в ее жизни человеку...
Большое от меня спасибо читателям, кто всегда готов выразить свои впечатления. Я понимаю молчунов, но давайте с этим заканчивать, ок?))))