Щенок остается жив. Ссора забыта. Или замята. На следующий день мы отдаем собаку девочке-соседке. Она радостно улыбается, поглаживая его по мягкой шерсти. Для нее это счастье.  Для меня тоже. От того, что все как-то разрешилось. Хоть в чем-то. Возвращаясь домой, я тихо говорю Роберту «Извини».

Я помню много вежливых слов. И умело ими пользуюсь чуть ли не каждый день.

Добавляю «Не знаю, что на меня нашло». Хотя знаю. Просто не хочу признаваться. Даже самой себе. Я бы еще сказала, что мне надо немного подождать. Но хорошо, что не говорю. Потому как его следующий вопрос наверняка был бы «Чего именно?».  А я не в курсе. Может быть:

Пока привыкну?

Пока смирюсь?

Пока усвою, что это моя жизнь, а не чья-то чужая?

Это не самые лучшие темы для разговоров. Если рядом с тобой не твой психоаналитик. Можно сколько угодно верить в чистые и светлые чувства другого человека, надеяться, что тебя поймут, погладят по головке и забудут неожиданные откровения, как страшный сон. Проникнутся твоим бедственным положением. Перетерпят. Не обратят внимания. Оставят в прошлом. Проявят милосердие к воспоминаниям. И как-то переварят кризис.  

Но лучше не экспериментировать.

В конце концов, еще одного года мне вполне хватит, чтобы таких ситуаций больше не возникало.  

Мы вплываем в привычную повседневность, как корабль в тихую гавань после шторма. И все возвращается на свои места. Незаметно. Как будто ничего и не было. Мы делаем вид, что ничего не произошло. У меня это получается гораздо лучше.

Как у заинтересованного лица.

Я выбрасываю все календари в доме и перестаю мысленно отсчитывать дни. Как срок условного наказания. Больше не заглядываю на сайты авиакомпаний с целью забронировать авиабилет. Я столько раз за день повторяю, что все хорошо, что сама начинаю в это верить.  

Когда меня спрашивают в интервью, хотелось бы мне что-нибудь изменить в своей жизни, я всегда отвечаю, что ни в коем случае. Ни одного дня. Тексты мне пишут совершенно незнакомые люди. Они составляют наиболее удачные фразы, компонуют слова так, чтобы они звучали легко и красиво. Я сама не замечаю, как перенимаю их образ мыслей. Как слепо следую чужим ожиданиям. Подгоняю себя под чужие шаблоны. 

У меня вдруг появляется хобби заниматься дизайном английских садов. А так же пристрастие в свободное время кататься верхом.

Сначала на бумаге. Потом в действительности.

Усердные редакторы воссоздают мое детство, как самое счастливое время. С заботливыми родителями и любящим братом. Они красочно расписывают трагедию, постигшую мою семью и тяжелый период переживаний по этому поводу. Они корректно вычеркивают несколько лет моей жизни, не акцентируя на них внимания, как на малозначимых и абсолютно неважных.

Они ставят во главе всех моих приоритетов – семью. Так полагается. Этого ждут читатели всех модных журналов. Кем бы они не были – домохозяйки или успешные бизнес-леди. Первые, в какой бы жопе они не находились, в окружении десяти детей, согласно кивнут. И почувствуют себя не убогими и обиженными, а истинными хранительницами домашнего очага. Весталками в заляпанных жратвой передниках. Вторые же с помощью журналов просто стараются не забывать прописных истин. И, может быть, внесут этим же вечером в список своих дел, пункт о рождении ребенка. А заодно, прикупят в магазине пару баночек популярных кремов.

Это женское единение и матриархальная солидарность.

Это маркетинговый ход и зашкаливающие рейтинги.

Это бабки.

Это наиболее удобный расклад. Я верю. Мы верим. Все верят.

Но у меня этот расклад распадается как карточный домик, когда однажды вечером, я открываю электронную почту. Мне бы тут же вспомнить о своих фундаментальных взглядах на крепкие семейные отношения. Повторить давно заученные из интервью фразы.

«Мы счастливы». «Мы любим друг друга». «Не могу дождаться нашей свадьбы».

И еще целый набор непонятных и труднопроизносимых слов. О своем будущем.

По началу, письмо не вызывает у меня никаких эмоций. Электронный билет на самолет. Ничего особенного. Так бывало сотни раз – срочные съемки, неожиданно подтвердившаяся рекламная кампания или еще что-нибудь в этом духе.

Блядская суета. Не больше.

Я только смотрю на дату, чтобы прикинуть, сколько у меня осталось свободных дней. И взгляд замирает на завтрашнем числе. Мне требуется минута, чтобы сообразить, что сейчас восемь вечера. А билет на ночной рейс. От возмущения мне прям-таки не состыковать эти два факта.

Тянусь к телефону, но тут он звонит сам. Одна короткая трель. И я поднимаю трубку.

- Ты получила билет? У тебя всего несколько часов, чтобы собраться и не опоздать на самолет.

Я сижу. Но от звука его голоса медленно сползаю на пол. Я бы никогда ни с кем его не перепутала.  Не приняла бы за другого. Мне не нужно время, чтобы вспомнить эти тихие, спокойные интонации. С насмешливым придыханием. Привычку никогда не здороваться. И говорить с такой уверенностью, будто его все обязаны слушать.

Я бы никогда не забыла его манеру не предлагать, не просить, а приказывать. Даже, блядь, через год. Даже, блядь, через десять лет.

Закрываю ладонью микрофон и часто дышу носом. Дышу носом. Дышу носом.

Делаю все, чтобы жалобно не заскулить. Я совершаю все гребанные манипуляции, чтобы ничего не произнести. Ни одного звука. Это принципиально.

- Белла, я знаю, что это ты и ты меня слышишь, - никаких сомнений в голосе, никаких изменений в модуляциях. Словно разговаривать с тишиной для него обычное дело. – Я хочу тебя увидеть.

Я слышу его слишком хорошо. Слишком глубоко. И слишком больно. Я чувствую каждое его слово всем телом. Без всяких дополнительных стимуляций. Но так, что дыхание словно перерезает.

Паузы для моих реплик. Или, может быть, слез. Каких-то эмоций. Но я молчу, крепко сжав зубы. На языке оседают десятки невысказанных фраз. Обжигают небо. Тянусь за сигаретами и осторожно щелкаю зажигалкой. Огонек тут же гаснет от мокрых рук. Но я упрямая.

Вдыхаю соленый дым и выпускаю его в потолок, закинув голову назад. Пальцы дрожат. Я слушаю. А надо бы повесить трубку. 

Надо – потому что серьезно воспринимать такие вещи опасно для здоровья.

Потому что хочется проклясть его со своим звонком навеки вечные.

Я не ждала его. А только хотела научиться самостоятельно жить. 

Подобные шаги навстречу не способствуют успеху в моих начинаниях. Так измеряют силу выносливости и выдержки. Способности разумно мыслить в экстренных ситуациях. А также наличие инстинкта самосохранения в боевых условиях.

Что не снесет крышу от одного голоса. От одного предложения. По одному щелчку пальцев. В душе, я благодарю Бога за то, что сейчас меня никто не видит.

- Я слишком давно к тебе не прикасался. Прилетай.

Это действительно уже слишком. Я бросаю трубку. Со всего размаху. О стенку. Кусочки пластмассы разлетаются по полу. От громкого звука в комнату заходит Роберт. Он опускается рядом со мной на колени и обнимает. Гладит по голове, вытирает слезы.

Он целует меня в волосы и тихо шепчет:

- Милая моя, хорошая, что случилось? 

- Да, блядь. Блядь, блядь, - как будто этот изысканный набор слов все объясняет. Как на духу. Повторяю, и повторяю. Снова и снова. Снова и снова, как по замкнутому кругу. Мне больше ничего не приходит на ум. Мне больше ни на что не хватает фантазии.

Когда его ладони ложатся мне на плечи, я вспоминаю другие прикосновения. Чужие. Я вспоминаю чужие поцелуи. Чужие губы. Чужой запах. А в ушах звучит чужой голос. Тихий и ровный, в котором нет и капли сожаления о случившемся. В котором звучат только собственные желания «Я хочу, мне надо, я знаю».

 Это расширяет мой словарный запас.

- Ненавижу, - с каким-то долбанным подвыванием. До сучьей дрожи в ногах. – Ненавижу. Господи, ну за что?

На это есть миллион причин. Если коротко, то за все. За все двадцать четыре года проведенные «до». Наверное, за каждую неправильно прожитую минуту. Кара. Наказание. Возмездие, блядь.

- Тише, тише, - он крепче прижимает меня к себе. – Ты вся дрожишь, идем наверх.

Отрицательно мотаю головой и облизываю пересохшие губы. Считаю про себя до десяти и отстраняюсь. Не отпускает. Примерно на цифре двенадцать прикуриваю еще одну сигарету. И поднимаю на него глаза. Встречаюсь с его взглядом – уставшим, потемневшим. В нем безысходное понимание. Или признание. Очевидного. Он смотрит на меня, а потом отворачивается. Убирает руки.

- Надо было раньше тебе все рассказать, - глухо. Скользко. Сквозь дым.

Никакого эффекта. Он угрюмо усмехается и встает на ноги. Уходит, ничего не добавив. Просто. Молча. Уходит.

И это хуже всего.

Аэропорт. Мерный шум, ровный голос диспетчера. Суета. Взлет, посадка. Рейс задержан. Электронное табло. Взгляд во всем этом путается, метается. Пальцы хочется прижать к вискам. И на секунду оказаться в тишине. Чтобы сосредоточиться. Чтобы взять себя в руки. Чтобы понять, куда идти дальше. Я так сильно сжимаю сумку, что руки немеют. Я стою посреди многолюдной толпы, среди беспорядочного, беспокойного движения и не могу пошевелиться.

Объявляют регистрацию на рейс. С трудом достаю паспорт и направляюсь к контролю. Мне кажется, если я его пройду, назад дороги не будет.  Я уже не смогу развернуться, поймать такси и уехать отсюда.

Ерунда, конечно.

Всего лишь через несколько часов, я буду на другом конце земли. И даже не знаю на каком именно. В другой стране. В неизвестном городе. Мне и в голову не приходит уточнить пункт своего назначения. Да хотя бы просто его прочитать на билете. Как-то не до этого.

Несколько часов перелета в неизвестном направлении. Чтобы встретиться с тем, кто никогда не покидал моих мыслей.

Как оказалось. А сначала казалось, что я следую по другому сценарию.

В котором нет безумных шагов. Безумных поступков. И абсолютно безумных мыслей.

Я верю. Мы верим. Все верят.

Боже, какая невыносимая лажа. Будь все так легко, не стояла бы сейчас перед стойкой регистрации, судорожно сжимая в ладонях паспорт. Так крепко, словно это выигрышный лотерейный билет на миллиард долларов. Или еще что-нибудь в этом духе.

Впрочем, мне много не надо. Только возможность. 

Оказаться. Снова. Рядом. 

Я никогда не думала, что это будет так страшно. Так крепко. Так навсегда.

Я самонадеянно верила, что все прошло. Все закончилось. Испарилось это желание за одно его слово послать всех на хуй.

Я блядь, верила, что уже не больно. Больно.

Я, блядь, верила, что смогу нормально жить. Без него. Не могу.

Я блядь, верила, что уж теперь-то у меня хватит гордости достойно ему отказать. Не хватает.

Отдаю паспорт и долго, не моргая смотрю, как мое имя заносят в компьютер. Забираю посадочный талон и прохожу в зал ожидания.

Последний год в таком же зале. Может, чуть более комфортном. Но все равно в ожидании. Может быть, в кровати, но на деле, на жестком сиденье. Был бы повод – сорваться. И плюнуть на всех. Чтобы снова забилось сердце. Дать ему шанс. Не только поддерживать жизнь. Все эти гребанные, никому ненужные процессы.  Это и годом-то назвать сложно – какой-то бесконечный, бескрайний, безбрежный поток пустого времени без дат.

Всего через несколько часов… Очень сложно заставить себя перестать фантазировать на заданную тему. Почти нереально. Ощущения такие, что весь этот год ты провела в монашеской келье под строгим запретом на любые земные желания.

Всего через несколько часов. От нетерпения перехватывает дыхание. Сводит судорогой. Так что невозможно дышать. Складываю руки в замок и прижимаю ко рту. Закрываю глаза. Знакомая поза – смирения. Повиновения. Пристрастия.

Объявляют посадку. А я бегу в туалет. И там уже набираю горсть холодной воды и тщательно умываю пылающее лицо. Не помогает. Вдруг появляются мысли – о макияже, покрасневших глазах, о растрепанной прическе, о недостаточно сексуальном нижнем белье.

И только потом. Так некстати. Так не вовремя. Так не к месту. 

То самое, о чем бы не хотелось вспоминать. Никогда.

Вот оно утро. Молочные лучи солнца играют бликами в начищенных стеклах. Тишина. А затем слова. Слова, похуже камней. От них нельзя увернуться. От них нельзя спрятаться. И бьют они по самому больному. Вот гладкий паркет. Который ощущаешь сначала коленями. Потом ладонями. И собственная попытка защититься. Слабое «Пожалуйста». Почти мертвое. Забитое. Вот он соленый вкус слез на языке.

Соленый вкус. Соленый вкус. Соленый вкус.

Еще целую неделю. Постоянно на губах. Так, что можно текилу пить без лимона. 

Никому бы это не понравилось.

Я сижу в туалете ровно столько, пока не слышу среди опоздавших пассажиров свое имя. И все равно не двигаюсь в сторону выхода. А вытягиваю из диспенсера бумажное полотенце и тщательно вытираю им лицо. Выбрасываю его в мусорное ведро, а потом беру свою сумку и переворачиваю ее вверх дном над раковиной. Так, что все дерьмо, которое у меня там хранится, с гулким треском бьется о белоснежный фарфор. И складывается в художественную разноцветную груду продуктов косметической промышленности.

Когда диспетчер объявляет, что посадка окончена, я заканчиваю с макияжем. Закручиваю помаду и пару раз сжимаю губы, чтобы равномерно распределился цвет. Приглаживаю волосы и одергиваю юбку.

Оказывается, ничего я не могу. И простить не могу и забыть тоже. За те дни, за те слезы. За те сны и ту бессонницу. За свои слова и за свое почти остановившееся сердце. ЗА каждую минуту, проведенную в полуобморочном состоянии. За неуверенность, обиду и злость. За отсутствие будущего.

На стойке регистрации, спрашиваю, когда будет следующий рейс на самолет, который только что улетел. Девушка, работник авиакомпании, бросает на меня короткий взгляд. В нем то ли удивление, то ли раздражение. А может быть, просто вселенская усталость. Прежде чем ответить, она вновь поднимает на меня свои ясные голубые глаза и долго смотрит. Словно решает, стоит ли выдавать данную информацию.

- Завтра днем. Хотите забронировать билет?

Я хочу покрутить пальцем у виска. Себе. И про себя. Против нее я совершенно ничего не имею.

_________________________________________________________________________

ПЧюшечки наши дорогие. Огромная благодарность всем тем, кто отдал свой голос за историю и за автора в голосовании. Нам очень-очень приятно!