–Как он?

– Без изменений, мисс Мейсен, – грустно сообщает уже знакомая мне медсестра – Эленика, которая является сиделкой Тони. – Доктор Маслоу ожидает Вас у себя в половине первого.

– Я буду, – сглатываю комок рыданий, подступающий при виде бледного сына, и смотрю на циферблат часов: у меня ещё десять минут.

Медсестра собирается уйти, но я прошу её остаться, чтобы узнать то, что меня волнует. Перевожу взгляд с Энтони на неё, стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал:

–Эленика, сколько в твоей практике было пациентов, выходящих из комы?

– Я работаю здесь всего три года, – пытается увильнуть. Нет, не выйдет, хочу узнать статистику, даже если это мучительно больно. Очень больно.

– Сколько? – нервничая, тереблю пальцами свою блузку, не спуская с девушки глаз.

– Около двадцати, – шепчет она, опуская голову. Хмуро киваю, нагоняя на лицо полубезумную, отчаянную улыбку сумасшедшей:

– А сколько среди них детей?           

– Ни одного… – она произносит это быстро, покаянно смотря на свои туфли, но через секунду максимализм, свойственный молодой женщине – ей около двадцати семи–  заставляет добавить ещё кое-что, якобы способное меня утешить:– Мисс Мейсен, ситуации у всех разные, и у вашего малыша тоже. Мне говорили, что есть случаи, когда дети поправляются после кардиогенного шока…

– И много таких? – я действительно мазохистка! Сижу здесь, около своего умирающего ребёнка, пытаясь саму себя убедить, что он не выживет. Я схожу с ума…

– Доктор Маслоу ждёт, –напоминает медсестра, указывая на дверь. – Я Вас провожу!

Рассеянно киваю, встаю и поправляю покрывало на тельце сына.

– Я скоро вернусь, малыш, – шепчу ему, пока целую лобик и поглаживаю щёчки. Вздыхая, опускаю руки и выхожу вслед за медсестрой.

Она ведёт меня по коридорам, держась на некотором отдалении, опасаясь моих дальнейших вопросов. Зря.Всё что хотела, я уже узнала. Остальное спрошу у Джеймса. С его холодностью и бесчувственность это будет проще всего сделать – не нужно будет никому портить настроение.

Подсознательно хочу, чтобы всё это скорее кончилось. Я слишком устала. От того, что уготовано судьбой не убежать…

Ругаю себя за подобные мысли, но они не отпускают. Я просто морально истощена. Каллен сегодня постарался на славу – я расплываюсь, словно медуза, мысли путаются, а от воспоминаний начинает тошнить. Ненавижу его. Ненавижу всем естеством! Ненавижу ему покланяться, ненавижу проводить с ним все ночи напролёт, ненавижу вымаливать у него прощения и деньги! Н.Е.Н.А.В.И.Ж.У.

Сколько смысла можно вложить в одно это простое слово? Какой мудрейший человек создал его?

Можно выразить всю душу, произнося лишь одно – ненавижу!

Кого? Что? Почему? Как? – вопросов миллионы, но суть ответов ясна даже без объяснений.

Подходим к кабинету доктора Джеймса, и Эленика стучит в дверь, прося разрешения зайти. Усталый голос раздаётся из-за двери, давая нам это самое разрешение.

Неловко переступая порог, девушка топчется на месте, в то время как я прямиком прохожу к креслу напротив Джеймса и сажусь в него, со всей подобающей наглостью, лишь кивая на пресное приветствие мужчины. Дань традициям. Сказать «здравствуйте», а в душе послать на все четыре стороны. Как же мне это знакомо…

– Можете идти, Эленика, –Маслоу кивает медсестре, и та, кивнув в ответ, скрывается за дверью, в которую только что вошла.

– Добро пожаловать, Белла,– теперь он обращается непосредственно ко мне, и я безрадостно улыбаюсь ему, отвечая, словно эхом:

–Добрый день, Джеймс.

– Полагаю, сына вы уже видели?

Быстрый кивок, давящий комок рыданий внутри. Такое ощущение, что мне в вены ввели какое-то лекарство, способное отнять чувствительность. Это бесит, но не настолько, чтобы пытаться противостоять. Возможно, временная «заморозка» мне необходима, тем более, что эту ночь я снова проведу с Калленом…

И где та, убитая горем Белла? Где та смущающаяся и отчаянная девушка? Что от неё осталось после сегодняшнего? – разбитая, словно старая посуда и пустая оболочка.

– Я позвал вас, мисс, чтобы рассказать неутешительные новости, – он снова роется в каких-то бумагах на столе, говоря это.

–Эленика уже сказала мне, что шансов почти нет, –хмыкаю я. – Каково ваше мнение на это счёт?

– Нейтральное. В моей практике были случаи, когда дети с проблемой, вроде вашей, были оперативно прооперированы и вернулись к нормальному образу жизни.

– Сколько? – наверное, сегодня это мой любимый вопрос. Моя усталость и безразличие в глазах удивляют даже бесчувственного Джеймса. Он, не веря, смотрит на меня, ища подвох. Напрасно, он его не найдёт. Мне кажется, я умерла сегодня, в час ночи. В руках Каллена. Снова.

– Единицы, – считая, что может пробить меня этим, говорит он. Мужественно киваю, не придавая значения этим словам. Сейчас я будто сплю.Мне кажется, ничего из того, что происходит, не является реальностью. Наверное, скоро я пойму, что это не так и буду биться в истерике, но не сейчас. Сейчас я как льдина – такая же как Каллен. Наверное, это передаётся через половой контакт. Продукт быстрой заморозки – вот кто я такая.

– Белла, очнитесь же! – раздражённо произносит доктор Маслоу, теребя меня за руку. Перевожу на него пустые глаза. – Вы вообще осознаёте, что я говорю?

– Осознаю, – медленно и протяжно отвечаю я, сама не понимая, что именно осознаю – своё бессилие или беспечность медсестёр, которые только и могут, что утешать меня, а не возвращать к жизни моего ребёнка.

– Не осознаёте,–качает головой и хмурится Джеймс. – Жизнь Вашего сына висит на волоске. Завтра к утру его может не стать. Если он очнётся в течение завтрашнего дня – у него будет шанс поправиться, если нет – он умрёт.

В моей голове что-то щёлкает после этих слов. Громко и чётко. Сначала я обескуражено смотрю на доктора, и только потом, воспроизводя в голове весь наш диалог и включённые в него последние слова, понимаю, как мне на самом деле страшно. Словно от ледокола, моя оболочка рушится, и боль вырывается наружу, затемняя сознание. От собственных слов бросает то в холод то в жар, в голове ни одной посторонней мысли, ни чувства. Лишь одно-единственное стремление – спасти сына.

Осознаю теперь, какая я идиотка, что молчаливо выслушивала, что Тони умрёт. Готова рвать на себе волосы от собственного эгоизма и беспечности. Я сумасшедшая.

Эдвард Каллен – тиран, убийца, сволочь. Но он сделал так, чтобы моего ребёнка прооперировали, чтобы Энтони смог получить новое сердце. И теперь, когда я этого добилась, меня словно подменили. Ощущаю себя настолько никчёмной и ужасной матерью, что страх ледяными копьями вонзается во вновь оттаявшее сердце.

Вспоминаю, как люблю Тони; как хочу, чтобы он жил, чтобы он был счастлив; видеть его взрослеющим; побывать на его свадьбе, подержать на руках его детей…хочу подарить ему бесконечное и радостное будущее!

– Доктор Маслоу, что можно сделать? – отойдя от внезапного ступора, отчаянно гляжу на Джеймса, ожидая его ответа о том, что могу чем-то помочь своему мальчику.

– Ждать, мисс Мейсен, – понимая, что я очнулась от своего затмения, произносит он. – Нам остаётся только ждать. Это не Ваша битва, и не моя. Это битва Энтони. Если он к нам вернётся, значит, будет жить. Если нет – тут уж я ничего не могу поделать…

– Неужели нельзя на это как-то повлиять? – до сих пор призрачно верю в какую-то маленькую надежду, и не могу смириться с тем, что потеряю ребёнка.

– Мы делаем и делали всё возможное, Белла.Теперь, повторяю, остаётся только ждать…

– Ожидать смерти моего сына? – выкрикиваю, вскакивая с кресла, и устремляю убийственный взгляд на Джеймса. – У вас же у самого дети! Вы позволите им умереть? Будете сидеть и «ждать» их смерти?

– Мисс Мейсен, не вынуждайте меня снова вкалывать вам успокоительное, – хмыкает он, указывая на кресло. Не поддаюсь, все ещё стою и смотрю на него, часто дыша.– Садитесь, прошу Вас.

Качаю головой, желая услышать его ответ на мои изречения.

– Белла, в мировой статистике гарантия смерти взрослого от кардиогенного шока, – он делает акцент на последнем слове, – пятьдесят-девяносто процентов. В нашем случае речь идёт о маленьком ребёнке четырёх лет…

– То есть надеяться не на что? – слёзы вырываются наружу и текут по щекам. Доктора Маслоу это явно не смущает, потому что он продолжает, как ни в чём не бывало.

– Ну почему же, надежда есть всегда.Она, как говорится, умирает последней…

Рыдания накатывают после этих его слов, и, чувствуя слабость в коленях, всё же опускаюсь на кресло.

– А если откровенно, мисс Мейсен, – он складывает бумаги со стола в папку, подписывая какие-то из них своей размашистой подписью. – На Вашем месте следует готовиться к худшему…

– Вы сейчас говорите матери, чтобы она приняла смерть своего ребёнка! – отчаянно выкрикиваю я, понимая, как бессильна. – Вы отдаёте себе в этом отчёт?

– Мисс Мейсен, для того чтобы работать в сфере медицины, нужно иметь непоколебимое душевное состояние. У меня прямо сейчас в реанимационном отделении умирает три человека. Их родственники льют горькие слёзы, и я вынужден буду им сказатьо том, что те, кого они любили – мертвы. Я – врач. Я вижу сотни смертей ежедневно. Если пропускать каждую через себя – никакого здоровья и трезвого разума не хватит. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть!

– Поздравляю вас, Вы потеряли человечность, – скупо и натянуто улыбаюсь ему насмешливой улыбкой, слабо хлопаю два-три раза в ладоши. 

– За оскорбление медицинских работников взыскивают штраф, мисс Мейсен.Не следует Вам с этим шутить, – произносит он, ответно усмехаясь мне. Сейчас он напоминает Каллена – гораздо старше и уродливее, но по отношению к жизни такого же.

Ненавижу.

– Жаль, что не ввели штрафы за убийство детей медицинскими работниками, мистер Маслоу. Вы были бы первым претендентом на него,– громко хлопаю дверью, выходя из дверей его кабинета и более не выдерживаю. Едва сворачиваю за угол, в небольшой тупичок, чтобы скрыться от посторонних глаз, давлюсь слезами и сползаю по стене. У меня нет сил…я просто слабая, раздавленная женщина. Я теряю единственного сына, и не могу этому воспрепятствовать. Сегодня ночью я должна удовлетворять ненормального, бесчувственного чурбана, который платит за услуги стального и пуленепробиваемого на жалость доктора. Я нахожусь в такой глубокой яме боли, что никому не под силу меня оттуда вытащить. Я утопаю в ней, и мне не за что ухватиться. Нет той крепкой руки поддержки, которую обычно матери вселяет отец ребенка. У меня нет ни мужа, ни отца, ни брата, ни любимого. У меня никого нет, кроме Энтони. Мы один на один с судьбой, нам не от кого ждать помощи.

Наши жизни никому не интересны. Им главное, чтобы мы заплатили. Тогда они способны немного пошевелиться для нашего спасения. Им плевать на всё, кроме денег. Им нужны хрустящие банкноты, а не счастливые улыбки на лицах детей, которые твердят радостным родителям «я люблю тебя!».

Тихо плачу, опустив голову на руки. Представляю себе другую жизнь, ту, которой лишилась. Если бы Джейкоб – так звали моего бой-френда – принял Энтони, сейчас могло бы быть всё по-другому. Мне бы было с кем поговорить, от кого получить утешение, с кем пообщаться. Я бы не была одна, не была бы настолько безоружна.

Но прошлого не изменить.

Мы погрязли в нём, как в трясине, а билета на поезд с указанием «прошлое» нет, и не будет.

Приходится смириться с тем, что с поезда «настоящее-будущее» никогда не сойти. Можно только упасть на рельсы и умереть.

Я не такая.

Тони не такой.

Мы справимся, я уверена, я хочу верить…

Эти мысли помогают немного утихомирить всхлипы, и заставляют подняться с холодного пола, по направлению к палате сына. Иду, спотыкаясь, путаясь в ногах, но всё же быстро и целенаправленно.

Заходя внутрь, опускаюсь на колени, и, не переставая, глажу сиреневые веки, бледные скулы, пухлые розовые губки, шепча, как я люблю его. Моего маленького Энтони, моё солнышко.

Приборы показывают, что сердце бьётся, и их пиканье – один в один с пульсом – отзывается в палате.

Чувствую непреодолимое желание и надобность быть с ним здесь и сейчас. Завтра его может не стать. Его сердце может перестать биться. Я могу больше никогда не увидеть его, не сказать о своей любви…

От горя и печали мне будто бы разрезают душу, кромсая её, словно мясник тушу животного. До такой степени больно, что я готова лезть на стену, лишь бы спастись от всего этого.

Я рыдаю на покрывале ребёнка, бесконечно целуя его руки, его тельце, не прекращая шептать, что люблю его.

Верю, что это поможет. Что он услышит меня, что он откроет глаза, что он выживет. Он одержит победу над смертью, обязательно одержит!

Вспоминаю его любимую сказку, и, вытирая слёзы, подавляю рыдания, начинаю рассказывать:

–«Жила-была маленькая девочка, звали её Белоснежка… – я не знаю, почему моему сыну понравилась именно эта история –«Белоснежка и семь гномов», но он её обожал. Я перечитывала её ему так часто, что выучила наизусть.

– …Была у Белоснежки злая мачеха… – смотрю на лицо сына, поглаживая хорошо заметные сплетения вен на его белой коже. Такой же бледной, как и простыня. Ресницы укрывают небесные глаза, аккуратно, словно у искусно нарисованной куколки, лежа на щеках. Он действительно будто из фарфора. Кажется, прикоснешься – и разобьётся. Настолько он хрупок, настолько слаб.

Вожу по его лицу осторожно, пальцы наполняются невиданной нежностью, а глаза любовью – бесконечной и искренней. Материнской любовью. Ни с чем несравнимой.

– …Тогда Белоснежка побежала через лес, – подходя к части рассказа, где охотник отпустил девочку, продолжаю я. Невольно на месте охотника представляю смерть, а на месте Белоснежки – Энтони. Пусть он тоже спасётся, пусть его не убьют! Только бы это случилось, только бы он выжил, я отдам всё что угодно…Господи!

– …Встретились ей семь гномов, – слова льются из меня с такой неохотой, что приходится применить все свои силы: скрытые и поверхностные, чтобы ни разрыдаться. Говорю достаточно тихо, но внятно. Он слышит меня. Я уверена, Тони слышит меня!

– …Она пекла им пирог, когда пришла старуха с яблоком, – поджимаю губы, прикрываю рот рукой, задерживаю дыхание – всё, только бы рассказать сказку до конца. Хочу, чтобы он услышал её полностью; хочу, чтобы он почувствовал, что я рядом; хочу, чтобы ощутил, как я его люблю и скольким готова пожертвовать.

– … Старуха предложила девочке яблоко, и она взяла его, – мысленно кричу Тони не брать ничего из рук Костлявой, силюсь вернуть его себе и молюсь, чтобы так и случилось.

Приближается  самая ужасная часть сказки, которую я терпеть не могу. Обнадеживает лишь конец:

– … Девочка откусила яблоко и упала замертво на пол… – слёзы снова струятся по щекам, и я вытираю их так быстро, как могу. Беру ладошку малыша в свои руки, потирая и целуя её:

–…Гномы подумали, что Белоснежка умерла, но пришёл прекрасный принц и поцеловал её, – улыбаюсь про себя, наклоняюсь к лобику ребёнка и оставляю там нежный материнский поцелуй, который должен вселить уверенность и придать ему сил.

–…Белоснежка проснулась и поехала жить с принцем в его замок. Гномы поселились с ними, и жили все очень долго и счастливо!» – завершаю рассказ, продолжая целовать малыша, как вдруг понимаю, что потеряла звук. Да, тот самый пикающий звук прибора.

Не веря, быстро отстраняюсь от Энтони, переводя глаза на монитор прибора. Он молчит пару секунд. Вместо кривой пульса моего мальчика, по нему тянется зелёная, будто длинная змея, прямая линия.

Моё дыхание останавливается, когда последний зигзаг, появляясь на мониторе, исчезает.

Прямая линия оглушает палату сплошным звонким звуком.

Его сердце остановилось…