Отзвуком глухих, мелких капель наполняется веранда. По ее синим широким перилам вдоль деревянных стен стучит дождь. Первый мой дождь за последние несколько месяцев.
Еще не увядшая зелень травы красиво перемешивается с начавшими опадать листьями. Светло-желтые, темно-пурпурные, они укрывают собой размытую земляную дорожку между домами. Пахнет теплой, прелой землей и растительным миром – прощально вплетаются в канву ароматов поникшие цветы с клумбы Марии. Это, быть может, последний их день.
И всюду свежесть – ощущение, которого так не хватало на юге.
В окнах напротив горит свет, я вижу, как подрагивают шторы, когда кто-то проходит мимо. Традиционный семейный обед никто не отменял, сегодня, в конце концов, суббота.
На той стороне поля, распростёршегося вперед от дороги, отделенной от нашей лужайки живой изгородью, стоит мужчина в плаще-дождевике. Он кидает алую тарелку-фрисби своему кокер-спаниелю – его золотистые уши то и дело взметаются в воздух в попытке догнать вожделенную игрушку.
От стены нашей террасы до соседской – десять шагов. Но жизнь в той квартире поглотило время, скупое на сожаления. Недвижимость выставлена на продажу, жильцы уехали – я уже их и не помню, не были разговорчивыми – все закрыто. И тишина.
Тишина в этой местности почти звенящая. Только дождь ее и разбавляет.
Сейчас я смотрю на все это другими глазами. Словно бы не возвращение это, а новый, первый приезд. Есть возможность сравнить те, давние, истинно первые впечатления, и теперешние. Мир будто бы стал кружиться в другую сторону – я прожила здесь две жизни. Первая окончена и никогда, уповаю, не поднимет замогильную голову. Вторая – только начата, ее еще есть шанс спасти.
На невысоком столике моя чашка с чаем. Светло-бежевая, с гербом Монако и значком какого-то сувенирного магазинчика, откуда и была привезена. Травяные нити запаха тянутся клейкими паутинками, повисают вокруг – дождь делает их естественнее. А я ни глотка делать не хочу.
Хочу дышать – как можно глубже и как можно чаще – в надежде, что это поможет справиться с эмоциями. С самой посадки в самолет панический комок боли, твердой и безутешной, стоит в горле. Я возвращалась в Филадельфию не только к Эдварду – я возвращалась к прошлому, от которого в прошлом году позорно сбежала, к воспоминаниям, к ушедшим слезам, к невоскрешаемым событиям радости. Они-то и покрылись самой толстой коркой горечи.
Все до умопомрачения знакомо и в то же время – до ужаса неизвестно. Сменились люди, что здесь жили, изменилась обстановка в самой квартире, пошатнулась нетлеющая энергия, пропал запал в глазах моего мужа. Он резко посмирнел, разом стал тверже и старше. И откровеннее.
Не могу перестать прокручивать момент нашей встречи, в котором так ярко это продемонстрировал.
Маленький воробей, испуганно взмахнув крыльями, взметается с лужайки вверх – пятнистый кот, карауливший его, делает резкий выпад. Против воли я вздрагиваю, отступая. Однако вместо свободного пространства за спиной – Эдвард. Это не от кота улетал воробышек, а от него. В отличие от меня, услышал нежданное приближение.
- Ты замерзнешь, - недовольно говорит мужчина, накидывая на меня темно-серый клетчатый плед. Он верно служил нам во время всей поездки по Канаде, согревая долгими зимними вечерами. Маленький привет из прошлого.
Я размышляю несколько секунд. Под теплым давлением пледа это немного легче – на улице сейчас и вправду легко озябнуть. Неглубоко вздыхаю.
- Спасибо.
И вместо того, чтобы сделать шаг вперед, вернуться на свободу, делаю хоть и маленький, но назад. Прижимаюсь к Эдварду всем телом.
Он не ожидает – в воздухе удивлением позванивает длинный выдох. Нерешительно, что никогда за ним не замечала, ладони накрывают мои предплечья. Потирают, согревая.
Я зажимаюсь, хоть и не намерена. Живое, манящее тепло родного человека – по крайней мере, бывшего таковым столько лет – изнутри колет иглами. Не хочу ворошить былое, но ничего не могу с собой поделать. Помню ту женщину, хоть лицо ее, к счастью, размыто, как старая фотография. Белые халаты вокруг, летящие отовсюду. Ледяную светло-голубую стену и что-то столь же ледяное в своей груди. А затем неширокую подушку в белой наволочке и узи-снимок с рамочными краями. Принесшая его доктор впустила Каллена. Глаза у него были красными и неживыми.
- Лучше вернемся в дом, пока ты совсем не продрогла, - потревоженный новым витком моей дрожи, настаивает Эдвард. Щекой легонько касается моих волос.
Я неотрывно смотрю на то, как капли дождя растворяются в моем остывшем чае.
- Зачем ты ждал меня?
Недоумение, я его почти чувствую, искажает его голос. Ощущаю внимательный взгляд на себе, но не поддаюсь. Упрямо смотрю на дождь.
- В каком смысле?
- Ты мог дать мне не время на раздумья, а сразу развод. И строить свою жизнь так, как тебе было бы угодно. Больше ничего не выжидая.
- Белла, я не хочу такой жизни. Не хотел бы, - аккуратно поправляется, начав четко, практически без паузы, - построить эту жизнь мне важно с тобой. Я умею ждать. А ты дала мне шанс, разве нет?
- Я себе его дала тоже…
- Вот, - он хмуро потирает мои плечи, сдержанно выдохнув, - поэтому давай не будем торопить события. Пойдем в дом. Нас ждет лазанья, а потом сможем поговорить.
Я оборачиваюсь, потому что мне до боли хочется обернуться. Эдвард не удерживает моих движений, лишь придерживает было падающий плед. И не отводит глаза от того взгляда, каким на него смотрю. Выдержано, смело смотрит в ответ. Он тоже все помнит – до мельчайшей детали, до последней капли крови. Оба мы сполна наказаны.
Самостоятельно перехватив свое покрывало, в дом я захожу первой. Кружка с чаем продолжает наполняться водой – Эдвард закрывает дверь на террасу, включая в гостиной свет.
Как в немом кино, сером от непогоды и наполненном тенями от ламп, мы молчаливо садимся за стол. Покупали его вместе, еще спорили о цвете столешницы – теперь все равно.
Эдвард ставит передо мной тарелку с лазаньей, еще теплой – коронное блюдо Марии, кстати – а я, постепенно успокаиваясь, за ним наблюдаю. Раньше прожить восемь месяцев, ни разу не увидев его, назвала бы пыткой. Как оказалось, вполне переносимой – мне лишь пару раз до ужаса хотелось, чтобы появился перед глазами. Муж мне снился, я не буду отрицать. Последний сон, довольно неприятный, как раз и послужил последней каплей моему решению о возвращении. И я скучала. Только всегда по тому Эдварду, что был до того дня. Хотела бы жить, словно ничего и не было, а не получилось – наверное, чувства слишком сильные.
У него овальное, с четкими чертами, как прорисованными, лицо. Скулы мягко заостренные, лоб высокий, а переносица узкая. В глазах самый темный оттенок зеленого, подернутый медовыми искорками. И осторожная, но счастливая улыбка, в те редкие моменты, когда улыбается. Сейчас она почти все время подрагивает, эхом отдаваясь в глаза. Он то и дело поглядывает на меня в течение дня, когда думает, что не замечаю, но это напрасно, я стала приметливее. Сперва списываю это на то, что переживает о нашем воссоединении, все ведь в новинку теперь – но к обеду, к теперешнему моменту, подмечаю, что нет, не только. Что-то еще есть. Что-то, о чем пока молчит.
Собственноручно натертый пармезан Эдвард оставляет между нами. В глубоких стаканах – клюквенный сок, полюбился после уикенда в Стокгольме.
- Приятного аппетита.
- Приятного аппетита, - эхом отвечаю. И мы пробуем каждый свою порцию.
Мария потрясающе готовит. Первый раз попробовав ее стряпню, я заявила это практически сразу. Она покраснела, я помню, и улыбнулась. Спустя много времени, одним из долгих вечеров, поделилась со мной, что до встречи с Фабио похвалы не слышала в принципе. А еще готовить для людей ей когда-то запрещали, хоть она не просто умела, а искренне любила это делать.
- Фабио и Мария по-прежнему живут с тобой?
Эдвард, задумчиво разглядывающий тарелку, сдавленно кивает. Возвращается в реальность.
- Да. Они незаменимы.
- Полностью согласна.
- Они спрашивали о тебе сегодня. И будут очень рады увидеться.
- Я с ними тоже, - с теплотой припоминая этих людей, без промедления отвечаю. Даже становится немного легче, домашнее, что ли. Мы просто обедаем, вот и все. Обедаем и говорим, как говорили много раз прежде. Забавно, что меняются столь глобальные вещи, а самое простое остается таким же.
Клюквенный сок, к слову, по-прежнему хорош.
- Как дела в больнице? – вдохновившись расслабленным темпом разговора, интересуюсь я. Хотелось бы сохранить это видимое умиротворение еще хоть ненадолго.
- Колесо жизни неостановимо, - пожимает плечами Эдвард, - все в штатном режиме. Наша лицензия теперь полноправная и окончательная.
- Я поздравляю тебя. Даже во Франции знают о твоей клинике. Одна женщина рассказывала о неукротимом трудоголизме мистера Каллена, в течении двух суток прооперировавшего двадцать человек.
Эдвард смущенно посмеивается – уголками губ, а все же – снисходительно на меня посмотрев. В глубине его взгляда что-то тяжелое, придавленное на дно, а все равно живое. Он думает пару мгновений, поделиться или нет.
- Эта должность не предполагает постоянной работы в оперблоке, Изабелла. Но за последний год… у меня было стойкое желание исправлять и помогать. Не всегда есть те, кто может справиться – и справиться хорошо – с теми случаями, что к нам поступают, - он подбирает слова, а потому говорит медленнее, делая акцент практически на каждом. Совсем хмурый, едва ли не потерянный в этот момент, немного пугает меня, хоть голос ровный и взгляд прямой, - я знал, что могу помочь им и делал это. Мне нужно было полное переключение.
Я отчетливо представляю себе Эдварда в операционной. Я пару раз наблюдала за ним через демонстрационное окошко и это… заслуживающее внимание зрелище. Он бесподобен в своей работе. Максимально собранный, невозмутимый, будто четко знающий каждый из шагов даже в непредвиденной ситуации. Его руки – это руки Бога. Я не видела, как Иисус воскрешает людей, но видела, как делает это Эдвард. Он добился этого благодаря неиссякаемому, беспощадному, целеустремленному трудоголизму. Только мне казалось, получив все, что вожделенно желал, сбавит обороты – и сбавил… видимо, сейчас вернул.
- Ты теперь все время проводишь там?
Он, незаметно поморщившись, прочищает горло.
- Я проводил там все время. Сейчас большую его часть я планирую быть с тобой, Иззели.
Это прозвище – как выстрел на поражение. Знает же.
- Я не уверена, что смогу дать тебе тот отдых, в котором нуждаешься, - тихо сообщаю, с кольнувшим беспокойством приметив легкие контуры темных кругов под его глазами и мелкие морщинки, что тронули лоб. Им в дополнение довольно глубокая, узкая линия виднеется на коже. Неужели мое возвращение так его гложет?..
Он поворачивается ко мне всем корпусом, мягко коснувшись ладони. По всей ее длине проводит пальцами, будто успокаиваясь от одного этого движения.
- Ты уже его даешь, - негромко отвечает.
В столовой становится тихо. Мы молчим. Эдвард притрагивается к линиям жизни на моей правой руке, а левой я сама его касаюсь. Без робости, но осторожно, глажу выпирающие костяшки пальцев.
- Я слишком хорошо тебя знаю.
Первая смотрю на него, чуть наклонив голову. А он будто бы не замечает.
- Это мой приезд всему виной? Ты так переживаешь из-за будущего?
- Будущее всегда туманно, - философски замечает Каллен. В поисках отвлечения взгляд его скользит по кухне, - как насчет чая, Белла? Там есть манный пирог на десерт, ты ведь любишь его?
Почему-то в глубине тела чувствую холодок. Вдоль позвоночника его снежинки больно царапают дрожью. Теперь то, что случилось что-то, не касающееся наших отношений, очевидно.
Я сама пожимаю его ладонь.
- Эдвард, мы решили начать все заново. Заново – это с чистого листа. И без сокрытий. Иначе ничего не получится.
В темных глазах вижу, что со мной согласен. В их глубине зреет решимость поделиться.
С удивлением, хоть и логично оно, открываю для себя, что мы по-прежнему друг другу верим. По крайней мере, неожиданно полно верю я.
- Изабелла, пожалуйста, услышь меня, - голос у Эдварда очень серьезный и проникнутый каплей дрожи. Во взгляде каменная, не меньше, убежденность. И всепоглощающая преданность. – Я больше всего на свете хочу, чтобы ты здесь осталась. Я сделаю что угодно, чтобы ты осталась. Со мной.
- Ты меня пугаешь сейчас…
У него какой-то скорбяще-опустошенный вид. На пару секунд, быть может, случайно, падает эта маска сдержанности, оголяет настоящее. Оно плачевнее.
Я просто не могу удержаться. Прикасаюсь к его щеке – легко, а все же. Не отпускаю взгляда, ставшего моим. И, надеюсь, внушаю доверие.
Он делает глубокий вдох.
- Фелисити приходила ко мне вчера ночью, Белла. В больницу.
Я хмурюсь. Про их отношения и состояние его сестры мне известно. Мы с Лиссой дружили больше года, пока она не пропала, самовольно оставив нас всех по ей одной известной причине.
- И как она?..
- Плохо, - Эдвард тяжело качает головой, - я думаю, в ближайшие пару месяцев ее не станет. Она приходила попрощаться, Белла.
Я поглаживаю его кожу. Господи.
- Эдвард…
В его глазах – моих – вся наша прежняя жизнь.
– Она просила оказать ей услугу, - четко произносит он, - и позаботиться о ее маленькой дочери.
…Вот почему опасался говорить.
За двадцать пять лет жизни мне бы уже стоило привыкнуть, что количество вопросов всегда превышает таковое ответов, а на некоторые найти их не суждено в принципе. Только не всегда удается перебороть упрямое чувство отчаянья, когда из-под ног медленно уходит земля.
Мы это пережили. С большими или меньшими потерями, расходясь и возвращаясь, перебороли, оставив внутри лишь тлеющие угольки, что никогда не погаснут, но и не обожгут уже так сильно. А сейчас пламя стараются распалить заново. По зарубцевавшемуся сердцу ползет трещина.
- У Фелисити был ребенок?..
Моя рука сама собой исчезает с его лица. Обе ладони сжимаю в замке на коленях, заземляюсь – думала, не почувствую больше распирающей изнутри боли, но ошибалась. Она ясная, узнаваемая до последней черты. Маленькими электрическими зарядами колет по самому больному.
Эдвард выпрямляется, продолжая разговор негромким, сосредоточенным тоном. Берет бразды правления в свои руки, и я искренне благодарна ему за это. Всегда самым сильным, ведущим и собранным из нас был он.
- У нее есть ребенок. Эта девочка сейчас в детском доме Скрантона. По крайней мере, так она мне сказала.
- Но она же не была… способна иметь детей? - не заостряя внимание на втором глаголе, изо всех сил стараюсь вникнуть в суть того, о чем мы говорим и что я спрашиваю. Не хочу снова оказаться в болоте прошлых, пережитых, страшных чувств. А они затягивают.
- Анорексия ведет к прекращению овуляции, это так, Белла, однако я не видел ее больше чем два года. Быть может, болезнь вернулась не так давно.
- Лисса говорила, сколько ребенку?
Эдвард следит за мной и взгляд его влажнеет. Но он все равно говорит.
- Один год и один месяц.
Просто кожаной плеткой по сердцу. Столько же.
Я очень стараюсь принять эту информацию спокойно.
- И мы должны удочерить ее…
- Родственников, кроме нас, у нее нет. Как нет пока и потенциальных усыновителей, насколько я понимаю. Возможно, они появятся.
Я его слушаю, но, если честно, слышу плохо. В голове, как по велению внезапно заработавших шестеренок, со скоростью света сменяют друг друга мысли. Откровенные воспоминания. Темные просчеты. И отрезвляющая, ясная картина – как две реальности сливаются в одну. Две девочки.
- Мы должны удочерить ее, - повторяю я. Утверждением.
Эдвард, поджав губы, присаживается перед моим стулом – едва успеваю уловить это перемещение. Снизу-вверх, с лучшим обзором, всматривается в глаза. Что-то ищет.
- Белла, я не глупец и я понимаю, что ты чувствуешь, - сочувствие в тоне искренне, - такие решения не принимаются в такое время и при наплыве таких эмоций. Я поторопился с тем, чтобы сказать тебе. Я и предположить не мог, что все сойдется в одной точке именно сейчас. Это слишком тяжело.
Я медленно, медленно качаю головой, как болванчик, пока он постепенно не замолкает. Слышать это – последнее, чего мне хочется.
- Ты собираешься отдать ее чужим людям?
- Я собираюсь обсудить это, когда спадет шок, - Эдвард прикасается к моему плечу, концентрируя внимание. Всегда, когда успокаивал меня, так делал. И близость, и продолжение разговора. А еще четкая установка: ему не все равно.
- Шок нескоро спадет, - деловито оглянувшись, как впервые вижу нашу кухню и столовую, слишком все неконфликтное, бежевое, ровное, - а действовать нужно в ближайшее время. Скрантон – это сколько? Двести километров? Нам нужно выезжать с самого утра. И позвонить… кому там нужно позвонить? Воспитателю? Директору?
Всколыхнувшись под тяжестью живой памяти, мозг обрабатывает варианты со скоростью счетной машины. Многое пока расплывчато, но одна вещь очевидна: малышку надо забрать. Домой.
- Изабелла! – муж, перехватив мои руки, чуть сильнее обычного сжимает запястья, - нужно успокоиться. Я не знаю, насколько верным будет удочерять ее. В нашей ситуации.
- В нашей ситуации? – мои и без того натянутые нервы растягивают сильнее.
Эдвард изо всех сил пытается сохранить лицо. И прежнее спокойствие.
- Она ее не заменит, Иззели.
- Но ей я могу помочь! А ты – должен!
Тут уж даже его расчетливо-сдержанная оборона дает трещину. Лицо Каллена сводит судорога. Часто дыша, я немо наблюдаю, как давнее страдание комом сползает по его шее. И все равно: моя резкость оправдана. Мы оба это знаем.
- Каждый день я кляну себя за тот вечер, - признается муж надломленным шепотом. Под его кожей ходят желваки, а ободки глаз краснеют. Я жестока.
- Тот вечер невозможно изменить. И исправить тоже.
Эдвард говорит и голос его нескрываемо вздрагивает.
- Я не хочу, чтобы ты думала, что меня это мало затронуло.
- Я никогда так не думала.
Неопределенно качнув головой, Каллен ее опускает. В полной досягаемости, безоружный, открытый, передо мной он не знает, что ему делать. И хоть обычно я знаю куда меньше, сегодня план действий мне ясен как никогда. Образ незнакомой маленькой девочки каленым железом обжигает сознание. Мелькает. Ускользает. Возвращается. Нельзя упустить, шепчет, нельзя.
Я ласково прикасаюсь к скуле мужчины – сама и так обыденно, что не верит даже Эдвард. Он поднимает на меня глаза и в них один большой вопрос. А на щеке узкая соленая дорожка – отражение моей. Приникаю к нему, подавшись вперед. Уже и забыла, каково это – так ясно и полно чувствовать рядом, на грани оголенных переживаний. Прижимаюсь к жесткой рубашке, чувствую щекой мельчайшие стежки воротничка. Ладонями привлекаю к себе, путаюсь пальцами в волосах, не даю отстраниться, панически этого боюсь. Забавно, раньше боялась обратного.
Истина мерцает четким ореолом. Для меня очевидным.
- У этой девочки никого нет, кроме нас, Эдвард. А у нас – никого, кроме нее. Быть может, это наш шанс.
Чувствую, как коротко вздрагивает его спина. Инстинктивно вжимаюсь сильнее. И на самое ухо бормочу слова, что запретны:
- И наше прощение…

За темным полем, подернутым октябрьским туманом, догорает длинный сегодняшний день. Проблески светло-сиреневых лучей утопают во мраке ночи, затягиваются черными тучами – будет дождь. И ветер угрожающе стучит по неплотно закрытому окну.
Меня потрясывает, когда возвращаюсь в зал после душа. Пусть под горячими струями и не вышло окончательно согреться, там все же было куда теплее.
На светлой эко-коже большого дивана Эдвард вбивает наш маршрут в гугл-карты. Вид у него и сосредоточенный, и растерянный одновременно – не думала, что на лице мужа в принципе встречу такое сочетание. Он отрывается от ноутбука, когда я прихожу, и наши глаза встречаются. Он хмурится, и я хмурюсь тоже – потому что не знаю, насколько здраво выглядит то, о чем хочу попросить.
Мы неплохо поговорили после обеда и пришли к общему, правильному решению – я до сих пор уверена, что никак иначе поступить нельзя. Одинокий, оставленный ребенок, единственный родной человек которого – дядя – со мной. А значит, мы вдвоем обязаны сделать все возможное, чтобы малышка была в безопасности и комфорте. Она не виновата ни в своем рождении, ни в поступке Фелисити, чем бы не был он продиктован.
Завтра нас ждут в Скрантоне. Директор, которому звонил Эдвард, был крайне удивлен. Затем смятен. После – встревожен. Он согласился поговорить с нами завтра, в одиннадцать, в своем кабинете – как следует, по правилам. И если все будет хорошо, то девочка окажется дома уже к завтрашнему вечеру. По крайней мере, я на это надеюсь.
Но завтра – это завтра. А сегодня еще предстоит долгая ночь… не менее длинная, чем этот бесконечный день.
- Что случилось, Белла? – весь во внимании, Эдвард откладывает ноутбук. Пытается по глазам, по позе моей понять, что происходит. Но это вряд ли.
В квартире – четыре спальни. Одну из них занимают Мария и Фабио, вторая – гостевая, третьей сулит быть детской, а четвертая, самая большая, хозяйская – бывшая наша. Дверь в нее была приоткрыта, Эдвард занят своими делами, а мое любопытство, нездоровое и нелогичное, зашкаливало. Я не была здесь несколько месяцев, подмывало узнать, многое ли изменилось.
На полу одиноко горит неяркий бра. Шторы дрожат от осеннего ветра открытого окна. Ковер с толстым ворсом чуть вылинял, с него сводили пятна. Кровать, идеально заправленная еще миссис Родригес, стоит на прежнем месте. Прикроватных тумбочек все еще две, но одна теперь пустует. Напротив нее – шкаф со скользящими купе-дверьми. Я тихонько открываю его и почти сразу же вокруг повисает легкий аромат Эдварда. Все его вещи здесь – развешены, разложены в точном порядке. Слева. А справа… справа была моя половина. И она удушающе пустая. Ничего из его одежды, что теснится на выбранной половине, не переместилось. Он оставил это место за мной – как раньше, как обручальное кольцо.
Не знаю, что на меня нашло. В эту секунду захотелось просто… забыть все. Представить, что тех страшных дней не было, отъезда не было, вскрывшаяся правда оказалась дурным сном. И пережитое, каким бы ни было, отпустить в прошлое, где ему и место.
Подрагивающими пальцами я скольжу по материи его вещей… и чувствую, что плачу. Давясь несвоевременными, ненужными рыданиями, плачу, приникнув к этим чертовым вешалкам. Как же это вышло, боже, что наша жизнь рассыпалась мельчайшими осколками разбитой вазы? И можно ли склеить такое, даже если очень захотеть? Хватит ли сил его склеить… решимости?
В душе слезы закончились. Я почти взяла себя в руки, к тому моменту, как вышла в гостиную. Только вот один взгляд на темную, пустую, незнакомую гостевую, где оставила вещи еще с утра… и ком встал в горле снова. Невольно, но больно.
От Эдварда не укрывается ни одна деталь. И мои заплаканные глаза, и, черт подери, боль в них, он видит. Идет ко мне, а я зачем-то обхватываю себя руками – как будто удастся защититься. Каллен – первый человек в моей жизни, одновременно воплощающий и спасение, и неотвратимый конец.
Муж хорошо меня знает – он ничего не говорит. В этом тонком халате, мягко прикоснувшись к талии, обнимает. И терпеливо, как ребенка, гладит по волосам. Он долго может это делать – пока я не отреагирую хоть как-то.
Ни сдержанности, ни стойкости, ни сил у меня больше нет. За самую длинную и темную субботу в моей жизни все вышли.
- Эдвард…
Он теперь гладит меня ласковее, чуть путаясь в волосах. Легко целует макушку.
- Я здесь, любимая.
Тон теплый, выученный наизусть. Отзвук далеко ушедших, мирных дней, залитых любовью. Я никого и никогда не любила так, как его. Никогда и не полюблю, наверное. Боже.
- Я не хочу, - выловив ровный вдох между всхлипами, бормочу ему в грудь.
- Чего ты не хочешь, Белла?
- Спать… спать одна сегодня.
Он негромко, малость успокоенно выдыхает. Уже как следует обнимает меня, полноправно прижав к себе. Я чувствую абсолютную защиту в этих объятьях и это нонсенс. Но господи, как же я скучала по этому чувству.
- Завтра важный день, Иззели, и я буду только рад, если этой ночью ты останешься со мной. Поверь, без тебя они ужасно темные, эти ночи.
Как могу, сражаюсь с рыданиями. Они сегодня сильнее.
- Спасибо…

Около получаса спустя Эдвард гасит свет в нашей комнате. Он ложится на свою половину постели, невдалеке от меня, но не совсем рядом. Дает мне выбор и место для маневра. Я очень благодарна ему за эту тактичность и, уповаю, ему это видно.
Немного успокаиваюсь в темноте, чей мрак он разгоняет. В спальне тепло, одеяло придает уюта, а подушки неожиданно мягкие. Последнюю ночь в этой кровати я рыдала и кляла ее, а сейчас – наоборот. Слезы высыхают, оставляя редкие, короткие всхлипы и чуть-чуть влаги в глазах. Я дома.
Эдвард крайне медленно, умиротворяюще поглаживает мою ладонь возле своей. Истерика отступает, возвращаются трезвые мысли.
Я смотрю в глаза своего мужа, в их темную зелень, и поверить не могу, что происходящее реально. Это больше похоже на сюрреалистичный сюжет модернистской картины. У судьбы черное чувство юмора, не иначе. Завтра нам предстоит стать родителями маленькой, незнакомой девочке, совсем младенцу еще. Наши с Эдвардом проблемы и противоречия, прежде, казалось, неразрешимые, как-то отходят на второй план – не теряются, не забываются, но меркнут. Только вместе и только сообща у нас получится забрать ребенка домой. Я чувствую крепкое, пылающее желание позаботиться о малышке – материнский инстинкт ли, попытка ли искупить вину? Не знаю. Но она важна для меня. И важен Эдвард. Теперь мы точно связаны накрепко и надолго.
Только осознать мысль легче, чем с ней смириться. Я совершенно не знаю, как быть матерью, что ребенку нужно и что нежелательно, как справляться с трудностями и выдерживать те испытания, какие неизбежны. Опыта нет и у Каллена. Со всем этим мы оба столкнемся впервые, и легко не будет. Но оно ведь… того стоит? Она того стоит.
Эдвард неглубоко вздыхает, и я невольно вздыхаю следом за ним. Рассматриваю его, будто только что увиделись. Завороженно.
- Я очень скучал по тебе, Иззели, - с потеплевшим взглядом откровенничает он.
Моя полуулыбка выходит грустной.
- Я тоже, Эдвард. Сильно.
Он мягко подтягивает мою ладонь к губам, легонько целуя кожу. Она снова предательски саднит.
- Спасибо, что ты вернулась.
- Спасибо, что ты позволил.
Между нами расстояние в две трети вытянутой руки. Тогда казалось – километр, а сейчас я понимаю, что хватит одного небольшого движения. И сама порочный круг разрываю. Хотя бы этой ночью мне хочется дать слабину. Мы ее заслужили.
Эдвард с тихой детской радостью принимает меня в объятья. В темноте не кажется странным и неправильным обнимать его, ощущать так близко. Наоборот – вот это истина, вот это настоящее. Я не желаю никуда отстраняться.
- Люблю тебя, - честно и вовсе не шепотом признается он. Не требует ни ответа, ни реакции, просто говорит. Но мне тоже хочется ответить. И он целует мои волосы, когда слышит этот ответ.
В уютной тишине, где предрассудков и прошлого как будто бы не существует, я нежусь вместе с Эдвардом. На сегодняшний момент ничего лучше быть не может. Раньше мне казалось, с ним я погибну. Теперь вижу, что ошибалась: только с ним я по-настоящему живу.
И пусть завтра я могу пожалеть обо всем этом… но сегодня мне хорошо. Все хорошо.
- Спокойной ночи.