Эдвард спит. Спит, повернувшись на спину и немного повернув голову, держа в объятьях жену, устроившуюся у его правого бока. Ее пижама, сменившая халаты и ночнушки, — шелковая — мягкая и очень приятная на ощупь. А еще она розовая.

Эдвард спит, наслаждаясь тишиной вокруг, теплой темнотой, осознанием еще с вечера, что завтра — уже сегодня — суббота, а значит, ничего не нужно будет делать и никто не заставит провести этот день где бы то ни было, кроме как здесь, внутри чудесной небольшой квартирки.

Эдвард спит. Дышит размеренно, ровно и спокойно, так, как когда-то было лишь в мечтаниях. И не боится, проснувшись, обнаружить простыни мокрыми, а подушки — смятыми. И теперь, когда он открывает глаза, Белла не напугана и не плачет. Она улыбается ему, легонько чмокнув в губы, и шепчет: «Доброе утро». Ей не надо больше часами вырывать его из кошмаров и удерживать на поверхности, рядом с собой. Антуриум сам справляется. Антуриум теперь больше, чем просто цветок…

Но утреннюю идиллию, закрывшую собой всех ее обитателей от любых вещей, не называемых счастливыми, кое-что все-таки в состоянии разрушить. Кое-что в состоянии прервать мягкий, теплый, безопасный и такой желанный сон — тихонький шорох (на закуску), обиженное на невнимательность хныканье (на основное блюдо) и, конечно же, непревзойденный громкий вопль, извещающий о том, что терпение закончилось (на десерт).

Эдвард открывает глаза на две секунды позже Беллы. Слышит ее тихонькую усмешку, предвещающую подъем.

— Опять рассветы, мистер Каллен…

Эдвард хмыкает, немного потянувшись.

— У нас, кажется, появился ценитель прекрасного.

Белла смеется. Ее голос сонный, ее руки, гладящие его по плечу, слабые после недавнего блаженного расслабления и глаза — от постоянного недосыпа — с синеватыми отметинами, но девушку ни одно из этих обстоятельств нисколько не волнует. Она, наверное, единственная мать на свете, которая никогда не пожалуется, что не выспалась…

— Пойду, удовлетворю требование, — выпутываясь из-под одеяла и покидая объятья мужа, заявляет миссис Каллен.

Но мужчина, в последний момент передумав, удерживает ее на месте.

— Сегодня моя очередь, — объявляет он и, ловко поднявшись, оглядывается на Беллу. Даже в темноте видно, как она улыбается.

В комнате — их спальне, выходящей балконом на восток, — лучше всего видно, как встает солнце. Большой огненный шар, медленно поднимающийся из-за крон высоких деревьев над парком — теперь он совсем рядом с их новым жилищем, — окрашивает небо в светло-розовый цвет, дополняя его мазками желтого и белого. Картина на зависть любому художнику. Конечно, хочется посмотреть. Конечно, требование оправдано.

Сиреневая кроватка с невесомым балдахином (Белла почему-то, завидев ее в магазине, твердо решила выбрать именно эту) стоит возле северной стены. Рядом, на пеленальном столике сложены памперсы, соски, присыпки, игрушки… Эдвард ловит себя на мысли, что ждет не дождется, когда начнет спотыкаться об них по всей квартире.

Ну, а сегодня, решив больше не играть с огнем и не вынуждать ребенка закричать еще раз, наклоняется к кроватке, отодвигая газовую ткань.

— Доброе утро, Сероглазик, — улыбается он, глядя на крохотное, обиженно надувшее губки создание. В своей зеленой пижамке с медвежатами, поедающими мед, оно выглядит потрясающе красивым.

— Дело точно в рассветах или все же в памперсах? — сам с собой рассуждает мужчина, притягивая к себе любимый взгляд. — Стоит проверить.

И ловко, с настоящим умением, которое освоил куда быстрее, чем казалось сначала, забирает Сероглазика на руки.

На процедуру проверки сухости пеленок новоиспеченный член семьи Калленов отвечает праведным возмущенным криком. Недоверие поражает.

— Ладно-ладно, принцесса, — Эдвард закатывает глаза, прижимая дочь к себе покрепче и устраивая на руках так, как она любит, полусидя, — значит, дело действительно в рассвете.

Подмигнув Белле, мужчина идет к балкону, осторожно переступая через бровку, ведущую на него. Подходит к немного приоткрытому окошку. Открывает его шире.

На фарфором лице дочки сразу же, как по команде, появляется улыбка. Доверчиво, как и мама, прильнув к нему, она с восторгом смотрит на плывущие мимо облака и теплое-теплое, не глядя на то, что осеннее, солнце.

Эдвард откровенно наслаждается моментом. Каждый раз, укладывая малышку в кроватку, он думает, что завтра все будет немного иначе, с меньшим восторгом, с меньшим нетерпением, что ли… к роли родителей, говорят, быстро привыкаешь. И нет того трепета, как впервые. Не будет.

Однако, опровергая глупую теорию, Каллен ощущает его каждый раз, постоянно. И утром, и днем, и вечером, и в течение ночи, когда нужно. В этот день, когда она родилась, четырнадцатого июня, он готов был в самом прямом смысле «закатить пир на весь мир». Более счастливым человеком мистер Каллен еще себя не чувствовал и каждый раз, когда вспоминал тот день в ванной, когда отказался от ребенка своим «не хочу детей», готов был собственными же руками себя придушить. Жуткое святотатство в этих словах. Жуткая по размерам жестокость…

Ощущать прикосновения маленького, хрупкого и такого родного тельца — что-то нереальное, что-то за гранью человеческой природы.

Белла часто шутит, что восторг на их лицах всегда одинаковый. И непонятно еще, у кого больше.

— Облака, — проследив за взглядом девочки, сообщает Эдвард. Гладит ее рыжеватые, пока что редкие, волосы и легонько целует в макушку. Она настоящая принцесса. Она — его самая большая награда, самое большое сокровище. За все.

Мужчина подумывает о том, чтобы рассказать и о шумящих в паре метров от балкона деревьях, покрывшихся золотом к этой поре года, как чувствует на талии чьи-то теплые руки. Мгновеньем позже Белла укладывает подбородок ему на плечо, привстав на цыпочки.

— Вид стоит пробуждения, да? — шепчет, с улыбкой посмотрев на горизонт.

— Еще какого, — уверенно заявляет Каллен, аккуратно повернув девочку и свободной рукой приобняв жену.

Белла по-девчоночьи хихикает, наблюдая за вытянувшимся и искренне заинтересованным лицом дочери.

— Похоже, Алиса будет художником.

— Подожди-подожди, она еще докажет свой музыкальный талант, — хмыкает Эдвард, припомнив, что с точно такими же эмоциями малышка слушает любимую папину музыку.

Белла не отвечает. Белла, расслаблено вздохнув, обнимает его крепче, утыкаясь лицом в шею. Ей невероятно идет материнство: каштановые волосы переливаются, карие глаза блестят невыразимым и необъятным счастьем, а пухлые розовые губы почти всегда улыбаются. И кожа не бледная, а с очаровательным румянцем. И кольцо на безымянном пальце больше не болтается…

Вот он, предел мечтаний, чудесный сон — такая его девочка. Вполне достижимый, как оказалось к огромному удовольствию Эдварда.

Каллен смотрит на нее — на них обоих — и улыбается. Широко-широко, так, как думал, уже никогда не будет. И мысленно, продолжая вместе с дочерью смотреть на встающее солнце, возвращается в тот день, когда состоялась их с доктором Кафф предпоследняя сессия.

Ее кабинет чистенький, светлый и уютный. У левой стены стоит просторный белый диван, на который она всегда велит садиться с ногами, устраиваясь так, как удобно, а у правой — ее узенькое кресло со специальной подставкой для листа с пометками рядом. Наверное, она привлекательная женщина, хотя Эдвард и не заостряет на этом внимание, помня, с какой проблемой пришел. К тому же, миссис Кафф часто говорит ему закрыть глаза и разговаривать, будто в какой-то невесомости, эфемерности. Будто ничего не происходит и ее, как таковой, здесь нет.

Эдвард не так представлял себе эти сессии. Были видения черной койки с подголовником, на которую надо лечь, белого потолка, рябящего в глазах, большого доктора с серьезным лицом и в белом халате, который без труда заставляет любого чувствовать себя неуютно еще до рассказа…

И каково же было его удивление встретиться с этой женщиной, предложенной Беллой. Еще в первый раз в голове на мгновенье кольнуло: поможет. Обязательно поможет.

И вот теперь, сидя, как прежде, на мягком диване и приобняв кожаную подушку, пахнущую на удивление приятно, Эдвард думает о том, как объяснить, зачем приехал сюда за неделю до назначенного визита и попросил возможности высказаться.

Психолог терпеливо ждет, невозмутимо глядя на него и создавая иллюзию простой дружеской беседы. Каллен верил в нее и верит сейчас — потрясающие умения у этой женщины, — но все же какая-то нерешительность имеется. И плевать, что она уже знает… все. О той ночи.

— Эдвард, — зовет она, мягко улыбнувшись, — вы собираетесь на праздник Мокко в пятницу?

Мужчина теряется, вырываясь из сковавших сознание раздумий.

— Да, — поспешно кивает, вспоминая, с каким энтузиазмом Белла взялась за его организацию, — конечно…

— Возможно, вы хотели обсудить со мной это?

Ее голубые глаза настраивают на откровение и внушают спокойствие. «Ничто, прозвучавшее в этом кабинете, мистер Каллен, не выйдет отсюда наружу. Все останется в бетонных стенах» — вот что сказала она в первый день. И Эдвард уже не раз убедился.

— Я… — немного нахмурившись, он в который раз с болью отмечает, что главная суть праздника — командные соревнования мужчин, в обязательном порядке по пояс оголенных. — Я не буду участвовать в гуляниях. Посмотрю с трибуны.

Миссис Кафф вежливо кивает.

— Это хорошее решение, Эдвард, — говорит она, — оттуда как раз лучше всего видно.

Конечно…

— Она расстроена…

— Изабелла?

— Да, — он понуро кивает.

— Расстроена вашим решением?

— Тем, что я не буду участвовать, — Каллен сглатывает, на пару секунд оторвавшись от глаз женщины и посмотрев в окно, на постепенно розовеющее небо, — в прошлом году мы заняли второе место, и я обещал ей выйти на первое…

— Эдвард, это было год назад. Я уверена, что она поймет вас сегодня.

— Ей неприятно. Она поймет, но ей неприятно! — Эдвард жмурится. Впервые после, казалось бы, двух дружелюбных, спокойных сеансов, сменивших прежние — с криками, слезами и проклятиями в адрес Пиджака, — в груди собирается горечь.

И тогда миссис Кафф начинает говорить. Ровным и успокаивающим голосом она объясняет свою точку зрения, потом, для большего подтверждения, подкрепляет его частями прежних рассказов Эдварда о жене (которые, как оказалось, все помечены на ее листике) и, в завершение, предлагает убедиться, перевернув ситуацию на себя. Попробовав встать на место девушки.

В этот момент, наконец набравшись смелости, Эдвард и озвучивает причину, по которой пришел. После глубокого вдоха, разумеется:

— Вчера я захотел ее.

— Захотели как?..

— Как женщину.

Она не удивлена. Ожидала? В любом случае, кивает, предлагая продолжить.

— Она переодевалась, после того, как уложила Алису спать. В эту пижаму… и я открыл дверь.

…Этот глубокий вдох дается сложнее. При всем доверии, казалось бы, подтвержденном уже не раз, Эдвард почему-то чувствует себя как на первой сессии. Еще только не краснеет.

— Вы рассказали Изабелле об этом? — интересуется миссис Кафф.

Каллен нервно усмехается.

— Нет. Конечно же нет…

А сказав, вспоминает недоумение в глазах жены, когда попросил ее не обнимать его, и то, как провел всю ночь, уткнувшись лицом в подушку и лежа на животе. Благо хоть кошмара не было, хотя напоминания, конечно же, не ускользнули.

— В таком случае, для начала вам лучше откровенно поговорить.

Эдвард кусает губы.

— У нее были тяжелые роды. Я не хочу, чтобы ей снова было больно… даже если она согласится, я знаю, что ей не будет хорошо…

Он берет паузу. Он поднимает глаза на женщину.

— К тому же, я не знаю, смогу ли… если все это… если как с Пиджаком…

Он все говорит. Все свои опасения, свою боязнь. Говорит, все крепче сжимая подушку и молясь о том, чтобы прогресс, полученный за почти год сессий, чтобы рождение дочери, ставшее главной отправной точкой к выздоровлению, не пошло прахом из-за этой неожиданно возникшей проблемы. Миссис Кафф уверяла, что он строит себе опору, когда признает очевидные факты из прошлого и обсуждает их, отпуская. Но порой Эдварду кажется, что вовсе не бетон под ногами, а стекло. И от любого неверного шага…

— Я понимаю вас, — дождавшись, пока он закончит и, на всякий случай, подождав еще чуть-чуть, начинает доктор, — я понимаю вашу боязнь и ваши опасения, Эдвард. Разумеется, для вас это нелегко после всего, что было прежде, и это просто замечательно, что вы заботитесь об Изабелле. Я не могу с точностью сказать, какой крепостью обладает ваш брак и возможна ли полная асексуальность без вреда для отношений. Но, Эдвард, глядя со своей точки зрения, подкрепленной нашими разговорами с прошлых сеансов, мне кажется вполне допустимым то, что какое-то время — начиная с этого момента, например, — вам обоим будет сложно вернуться в постель. К тому же, рождение девочки отнимает много сил и времени… и это нормально. Все, что с вами происходит, нормально, закономерно.

Она ненадолго прерывается, глядя на него исчерпывающим голубым взглядом. Убеждает в том, что говорит, и дает время осмыслить, переварить услышанное.

А потом, как по невидимому сигналу, продолжает:

— Но в любом случае, откровенный разговор — лучшее решение любой проблемы. Если обсудить вдвоем, подумать, высказаться — будет проще. Куда проще, чем вы думаете, даже если тема, как эта, интимная и сложная. Вы живете вместе больше семи лет, Эдвард. Вы знаете друг друга куда лучше, чем кто-либо. И уж тем более чем я.

— Стоит попробовать?.. — его сомнение так же очевидно, как снежное покрывало на земле в январе.

— Это будет лучшим выходом, — кивает она.

Эдвард берет совет на вооружение.

Правда, тем вечером — после встречи — молчит. Следующим — тоже. А вот в среду, как говорится, взяв быка за рога и набравшись решимости, просит Беллу поговорить. Признается...

Эдвард смаргивает, возвращаясь на поверхность, к сегодняшнему теплому и обещающему быть погожему дню, легонько и с усмешкой поцеловав жену в лоб. Она удовлетворенно мурлычет, вернув ему поцелуй, а затем щекочет дочку. С невыразимой любовью смотрит на воодушевляющую улыбку на детском личике и то, как поблескивают серые глаза. Наслаждается тем, что очередная маленькая мечта сбылась. Алиса и правда Сероглазик.

…В ту ночь, десятого августа, кажется, Эдвард ощутил, насколько сильно на самом деле Белла его любит. И насколько сильно он сам любит ее.

Поцелуи за все прежние годы брака никогда не были более нежными и робкими. Касания, мягко начавшиеся с лица, а потом, потихоньку, оценивая реакцию, спускающиеся ниже, задевали те уголки сознания, которые прежде не были открыты… а когда Белла, закончив с раздеванием, начала шептать ему на ухо слова о красоте, мужественности и наслаждении, принятое решение перестало казаться страшным, а проблема — нерешаемой.

Эдвард отпустил себя. Задохнувшись, когда простыни стали ощущаться всей поверхностью обнаженного тела, отпустил.

И пусть в тот вечер вспыхнувшее воспоминание заставило отступить, прекратить начатое, решиться на вторую попытку было уже куда проще.

Тринадцатого августа. Тринадцатого, когда Белла, получив разрешение, поцеловала его… ниже талии. Когда, выражая всю нежность, заботу и любовь, соблазнительно улыбалась, чертя линии по всему телу. Когда с обожанием улыбнулась, доведя мужа до последней грани…

А следующим вечером улыбался уже сам Эдвард, наблюдая полуприкрытые глаза жены и глядя на то, как она кусает губы, беспомощна ища опору среди голубых простыней, перебирая их руками.

Их семейная жизнь восстанавливалась около месяца, долгое время состоя лишь из поцелуев и касаний, но оттого не терявшая всей великолепности результата, пусть и наполненного ожиданием.

А ожидание, как принято считать, вознаграждается, что и было, в конце концов, в сентябре подтверждено.

Тем вечером, как Эдварду показалось, он раз и навсегда, окончательно, до точности в девяносто девять и девять десятых процента, закрепил веру в сущность антуриума. В Мужскую — свою сущность. И больше ни он, ни Белла не боялись причинить друг другу боль, к чертям разворачивая брачное ложе. Той ночью Алисе пришлось поспать в гостиной…


— Папочка, — Белла, кажется повторяющая зов в который раз, закатывает глаза, — Папочка, оторвись на минутку от вида, пожалуйста.

Эдвард, возвращая взгляду осмысленность, с удивлением смотрит на жену. Но быстро все понимает, когда Алиса, своим фирменным криком разрезая утреннюю тишину, просится на руки к маме.

— Наш Папочка, малыш, как и ты, любит витать в облаках, — посмеивается девушка, забирая дочь на руки, — и слезы здесь совершенно ни к чему.

Она нежно проводит пальцами по щекам девочки, убирая прозрачные капли. И улыбается, удовлетворенная результатом.

Мужчина смотрит на них. На схожие черты лица, на похожие улыбки, на блеск в глазах — его глазах — и медленно качает головой, щурясь.

— Что-то не так? — Белла изгибает бровь, удобнее перехватив малышку. Невозможно описать то, насколько счастлива, как не раз признавалась за последние четыре месяца.

— Ничего особенного, — отвечает Эдвард, вернув их в свои объятия, — за исключением того, что у меня теперь две принцессы.

Белла закатывает глаза, но по всему видно, что это шутка. Тем более, потом она улыбается.

— Знаешь, Алис, будешь водить своих парней к папе, — шепчет она на ухо девочке, отвлекая ее от игры с интереснейшей пуговицей маминой пижамы, — пусть он научит их говорить комплименты.

— Слава богу, до ее парней еще далеко…

— Уже готов к бою?

— Уже давно, — Эдвард приседает, опускаясь на один уровень с глазами своего Сероглазика, и шепчет:

— Пока еще она только наша маленькая девочка…

Миссис Каллен ничего не отвечает. Вместо этого, снова приподнявшись на цыпочках, целует мужа. Легко и целомудренно, но с огромной любовью. Мужчина почти физически чувствует ее мерцание на губах.

— Думаю, нам лучше вернуться в постель, — скромно предлагает Белла, оторвавшись от него и взглянув на почти поднявшееся солнце, — вечером будем задувать свечи с дедушкой, а для этого нужно хорошенько выспаться…

— Полностью поддерживаю, — Эдвард прикрывает окно, подмигнув малышке. В последнее время они с отцом по-настоящему сблизились и наладили «контакт», к великой радости Эсми. И больше не волновало ни оставшееся время, ни диагноз, ни какие-то отголоски прошлого. Зачем же?..

Эдвард с радостью встречает протянутые в свою сторону детские ручки. С радостью забирает девочку к себе. И, уложив в кроватку, с широкой улыбкой возвращается под одеяло, где уже ждет Белла.

— Спокойного доброго утра, gelibter, — бормочет она, устроившись на его груди и перебирая волосы на затылке.

Каллен хмыкает, обеими руками обнимая ее за талию.

— И тебе, моя Принцесса.

Это случилось восемнадцатого ноября две тысячи пятнадцатого года…

Обычный рабочий день, затянувшееся совещание о проблемах с поставщиками, пробка на выезде из офисного центра и мелькающие фары спешащих домой машин, движение которых, особенно под музыку, воспринималось едва ли не с улыбкой.

Вообще, «тайота», сменившая безвременную «мазду», казалась Эдварду лучшей из всех машин, бывших у него за жизнь. Во-первых, она была новой, только что с конвейера, а во-вторых, магнитола, прилагающаяся к ней, являлась лучшим подарком для любого меломана, которого Каллен недавно в себе открыл.

Звуки были настолько чистыми, басы настолько реальными, а голос певца звучал словно бы с соседнего сиденья… мужчина полюбил путь на работу, во время которого предоставлялась возможность насладиться хорошей музыкой.

И пусть теперь, вот уже как полтора года после переезда, добираться до офиса приходилось не пятнадцать минут, а хорошие сорок, но это никак не мешало и не омрачало существование.

Эдварду кажется, что уже ничто ему не омрачит. Жизнь, как бы пафосно такое ни звучало, никогда не была прекраснее.

Вчера Алиса назвала его папой. Сама, без просьб и подсказок, и, к тому же, достаточно четко, достаточно правильно. Они с Беллой были на седьмом небе от счастья.

А еще вчера звонила Розали, объявившая сестре о своей беременности. И Эммет, улыбаясь от уха до уха, как и он сам когда-то, когда впервые притронулся к животу Беллы, бубнил, что теперь они настоящие братья.

Вообще вчера – хороший день. Но сегодня все же лучше.

Эдвард улыбается. Сам себе, радостно, успокоенно, счастливо. Не может дождаться, когда вернется домой и снова услышит топот маленьких ножек, спешащих навстречу. И, может, снова услышит «папа». Снова до краев наполнится гордостью и восторгом.

Время идет, и многое меняется, многое забывается, многое меняет свою форму и наполняется другим смыслом. Боль, конечно же, остается и не проходит до конца, особенно если она была неожиданной и сильной, но теперь, веря по-настоящему словам своего бывшего психолога, Эдвард дает ей правильную оценку. И контролирует ее — если не полностью, то определенно на восемьдесят процентов.

По крайней мере, кое-что теперь он знает точно: если тебя любят и если в тебя верят, свернуть горы, даже самые огромные, самые опасные — внутренние, — возможно. Им лично доказано.

Мужчина поворачивает влево, отмечая, что до дома осталось три перекрестка, и натыкается на чудесного вида красный кирпич. «Дорога на ремонте», «Проезд воспрещен» — ничего не попишешь.

Каллен закатывает глаза, делая музыку чуть тише, и выруливает назад, на главную дорогу. Короткий путь отрезан. Короткий путь именно сегодня, именно в этот день решили перекрыть. К чертям.

Придется в объезд — не сорок минут. Почти час.

Он выжимает педаль газа. Он наскоро отправляет Белле СМС с объяснением причины задержки. И, радуясь хотя бы тому, что дороги в такое время пустые — большинство честных граждан уже дома и наслаждаются вечером среды в кругу семьи.

Десять минут езды, пятнадцать…

Приходит ответ от Беллы: «У нас с Алисой сюрприз для папочки, так что не задерживайся больше, чем на час. Принцессам надо спать, gelibter».

Мужчина смеется, прочитав его, и отправляет обратно: «Обещаю». Вправду обещает, даже не думая.

Еще десять минут… красный!

Череда красных светофоров, ей богу. Этот цвет отвратителен. Слава богу, что Алиса предпочитает зеленый, а Белла и вовсе фиолетовый. Он сам даже гранаты больше не покупает…

Цифры меняются с угнетающей медлительностью. Одно из самых долгих ожиданий, тем более когда дорога чиста и можно ехать… но что-то удерживает. Что-то не дает. И это что-то — проблемы с полицией. Она всегда появляется из ниоткуда.

Эдвард приглушает музыку и приоткрывает окно. В салоне душно, и пальто, к тому же чересчур теплое, рассчитано на настоящую, холодную осень с облачками пара. А тут такая насмешка!

Но не мысли о жаре и холоде вынуждают отвлечься, и даже не слова песни, которую солист поет внезапно севшим и боязливым голосом, а… две фигурки, движущиеся по тротуару в направление двух больших мусорных баков. Рядом дома с кирпичными стенами и давно потухшими окнами. Рядом ступеньки, ведущие в какой-то магазин, выкрашенные в черный, и с перилами темно-зеленого цвета… черт подери, это же та улица! Та самая!

Эдвард ошарашенно смотрит на табличку с адресом дома напротив, и худшие опасения подтверждаются. Да, она. Да, с переулком. Впереди парк, позади — аллея… он не ездил здесь больше двух лет. Он стер все воспоминания об этом месте, а то, что стереть не удалось, закопал глубоко внутри. Он ненавидит эту улицу… и эти гребаные немые кирпичные стены…

Появляется умное и отчаянное желание: уехать. Уехать поскорее, подальше. И никогда, никогда возвращаться. Их новая квартира, гораздо ближе к центру, в прекрасном районе с детскими площадками и двумя школами — в другой стороне. Каким боком он оказался здесь?..

Эдвард делает глубокий вдох, подавляя в себе зарождающуюся панику — давнее-давнее и, как казалось, забытое ощущение.

Держит руки на руле, впившись в него пальцами. Собирается нажать на педаль газа, и плевать на красный свет!

Но не может. Странно так, резко и неожиданно не может. Потому что две фигурки — это дети. Ну, или почти дети, подростки, которые наверняка, как и прежде, собираются здесь ближе к полуночи. Эти пришли пораньше. Эти, наверное, хотели прогуляться по улице вдвоем перед тем, как напиться и забыть о том, в чем смысл встречи.

Мальчик и девочка. И у девочки рыжеватые волосы…

Закусив губу, мужчина, отрешаясь от музыки и уже готового вспыхнуть желтым светофора, наблюдает за ними. За их шагами вдоль дома, а затем поворотом… в переулок. Без фонаря, конечно же. Без лишних глаз, где можно вдоволь…

Эдвард вспоминает. Опять, опять, опять и снова! И, к черту, снова! Все.

Это уже терпеть невозможно.

Каллен зажмуривается. Каллен, взглянув на телефон с номером Беллы, давит на педаль, так и не дождавшись позволения ехать.

Но в ту самую секунду, как шины со скрипом срываются с места, припаркованная возле мусорных баков машина оживает. В ней на мгновенье вспыхивает лампочка света, а потом открывается дверь.

И силуэт, отражающийся в заднем стекле, Эдвард знает. Всю свою жизнь будет знать. Этот человек специально ждал?..

«Какой красивый мальчик…»

Бывают моменты, когда чувства затмевают разум. Или когда воспоминания затмевают — не суть. Важно то, что в эту секунду человек не отвечает за то, что делает. Он просто не в состоянии. И Эдвард не исключение.

С яростью развернув машину на сто восемьдесят градусов, на волне адреналина, восставшей из смеси страха, отчаянья и ярости, прожигающей, убийственной ярости, мужчина паркуется едва ли не на тротуаре.

И, сжав зубы до того, что скоро треснут, с лицом, похожим на камни дома, идет к чертовому переулку, сжав руки в кулаки.

Алиса! Алиса, рыжеватые волосы, девочка… Алиса — как будто здесь. И Алису этот подонок сейчас…

В переулке так же темно, как и в ту ночь. Фонаря нет, воняет помоями и граффити, наверняка на месте. Здесь некому его замазать.

Он не слышит ни единого звука до тех пор, пока не делает первого шага внутрь. Он не видит ничего, кроме силуэта перед глазами. Он даже не дышит — почти. Незачем сейчас дышать…

А потом, как будто из огня в воду, — и человеческие возможности возвращаются.

Эдвард слышит крик, удар, беготню с хлопаньем ботинками по лужам и… голос. Его голос. Да, Его.

— Ну и пусть бежит, малыш… мы успеем…

…Позже, уже дома, уже рядом с Беллой, сжимая ее в объятьях и глядя на то, как мирно спит Алиса под своим одеяльцем с медвежатами, Эдвард будет вспоминать подробности той минуты. Но сможет только смазано, только поверху — даже ночью не будет ясной картины. Адреналин, бурлящий в крови, не сохраняет памяти. Его свойство в другом — в силе. Причем такой, которая плохо поддается описанию.

Воспоминания возвращаются к Каллену, начиная с того момента, как он видит разбитое лицо мальчишки, с огромными синими глазами, не умещающимися на лице. И этот мальчишка, вжавшись в стену, к которой только что стоял спиной, полуприсев глядит то на него, то на распростертое на земле тело в черном… темная лужа возле головы насильника не из воды, мальчишка понимает.

Эдвард, часто дыша, тоже оценивает свои действия. И поражается силе удара, взявшейся из ниоткуда. Поражается тому, что вообще решился его нанести. Ему.

Пиджаку нужна была не девочка, нет. Ни ее мягкие рыжеватые волосы и крики о помощи, ни ее детское белокожее тело.

Его целью был мальчик. Мальчишка. И эту цель он почти взял…

— Живой? — кое-как взяв себя в руки для вопроса, спрашивает Каллен. Голос хриплый, низкий. И наверняка пугающий в свете того, что его обладатель только что сделал.

Подросток наскоро кивает. Стиснув зубы, дрожит, беспомощно глядя в ту сторону, куда убежала подруга. Его джинсы тоже спущены… не так низко, чтобы, но… едва-едва не успел.

Эдвард кивает. Сморгнув, прикрывает глаза.

Из-за арки, выводящей к их с Беллой подъезду, ставшему единственным островком безопасности для него пару лет назад, слышатся голоса. Люди. Девчонка нашла людей! Она ведет их сюда…

— Скажи им! — велит Эдвард мальчишке, протягивая неожиданно обнаружившуюся в своем кармане салфетку, чтобы стереть кровь, — про все скажи! Обязательно! Они помогут!

А потом… потом, каким-то чудом добравшись до машины, прежде чем в темноте появляется сбежавшая девчонка и прежде чем позволяет себе закричать в голос от вернувшегося из кошмаров запаха алкоголя и пота, срывается с места, активировав зажигание.

…Всю дорогу до дома раз за разом проигрывает сцену из прошлого, сопоставляя с увиденным сегодня. Ясно и точно видит Пиджака на асфальте с кровавой лужицей, видит мальчишку с побелевшим, как у смерти, лицом. И видит себя. Себя, тогда, той ночью, когда никто, никто не помог. Когда никто не предотвратил…

И, замирая на безлюдном паркинге под их домом, под их теплым и уютным, под безопасным домом, на охраняемой территории, понимает, что сделал правильно. Что не мог поступить по-другому. Не мог уехать.

А затем закрывает плотно все окна, блокирует двери, гасит вспыхнувший в салоне свет и, погружаясь в темноту, ставит музыку едва ли не на полную громкость. Болят уши, но терпит.

Терпит, что есть мочи, ударяя ладонями об руль, крича. Выпускает смешанные чувства наружу. Выпускает все то, что сдержал в переулке, здесь. И плевать, что плачет. Слезы можно… слезы можно, потому что все кончилось.

Для Него все кончилось. Благодаря Эдварду…

Спустя почти полтора часа после обещанного времени Белла, открывая дверь с побледневшим лицом и распахнутыми от испуга глазами, увидит на пороге улыбающегося мужа, проходящего в прихожую с телефоном в руках.

Прежде чем Алиса заметит папочку и добежит до него в своем чудесном розовом платьице и с двумя умиляющими медными тоненькими хвостиками с зелеными резинками, прерывая возможность любых разговоров, девушка успеет спросить, что случилось. Ответ получит исчерпывающий — «Все в порядке».

Эдвард возьмет дочь на руки, Эдвард с любовью посмотрит сначала в родные серые, потом в родные карие глаза, и, ничто, ничто не выдаст случившегося двумя часами ранее. Они не узнают. Им незачем…

Мужчина улыбнется жене улыбкой, напоминающей почему-то улыбку Победителя. И через час она станет шире, еще шире, до невозможности, — потому что через час Белла покажет мужу второй белый тест с двумя полосочками чудесного розового цвета.

Они знают: если девочка, то Мэвис. А если мальчик, то «Лайл». Карлайл.

А потом, позже, после всего этого… а потом для Эдварда уже ничего не важно. И уж тем более пресловутый Черный Пиджак, превратившийся наконец в по-настоящему безликое существо в грязном переулке с зеленым граффити.

Сегодня – да.

Сегодня — точно.

И это истинная точка невозврата.