Epilogo
Горит костер. С веселостью и треском,
Горит, о чем-то шумно говоря.
В его кругу, немного сонном, детском
Общается счастливая семья.
Отец невольно вспоминает годы,
Что пронеслись за несколько минут.
Обняв покрепче за плечо супругу,
Он тихо шепчет «как я рад быть тут».
Она же, взяв его мужскую руку
Прильнула мило, будто бы в ответ.
У них растет две дочки и сынишка –
Красивее на свете нет.
Мальчишка с гордостью взглянул на папу с мамой,
Прижался к ним, уткнувшись мишке в грудь.
Отец увенчан вечной, доброй славой,
Что даже ночью не дает заснуть.
Ведь у него прекраснейший сынишка,
Немного взрослый, но еще дитя.
Жена, премилая, красивая малышка,
Идет, как ангел, жизнь его светя.
Горит костер, немного умолкая,
Но греет все еще своим теплом.
Все та семья счастливая такая,
Проводит годы так, и день за днем.
Макс Шпаченко (с некоторыми изменениями)
Горит, о чем-то шумно говоря.
В его кругу, немного сонном, детском
Общается счастливая семья.
Отец невольно вспоминает годы,
Что пронеслись за несколько минут.
Обняв покрепче за плечо супругу,
Он тихо шепчет «как я рад быть тут».
Она же, взяв его мужскую руку
Прильнула мило, будто бы в ответ.
У них растет две дочки и сынишка –
Красивее на свете нет.
Мальчишка с гордостью взглянул на папу с мамой,
Прижался к ним, уткнувшись мишке в грудь.
Отец увенчан вечной, доброй славой,
Что даже ночью не дает заснуть.
Ведь у него прекраснейший сынишка,
Немного взрослый, но еще дитя.
Жена, премилая, красивая малышка,
Идет, как ангел, жизнь его светя.
Горит костер, немного умолкая,
Но греет все еще своим теплом.
Все та семья счастливая такая,
Проводит годы так, и день за днем.
Макс Шпаченко (с некоторыми изменениями)
Элли, устроившись у моего левого бока, с интересом рассматривает роскошную гриву короля Муфасы. Она ведет по объемной картинке краешками пальцев, будто старается ощутить шерстинки.
- У Симбы красивый папа.
Софина, приникнув к моему плечу с правой стороны, пристально смотрит на царствующего льва. У него добрый взгляд, который улыбкой отражается в глазах маленького львенка, восхищенного видом отца.
- Наш папа красивее.
Я улыбаюсь такому вердикту трехлетней дочери, не в силах, впрочем, с ней не согласиться. Ангелина тоже не спорит, кратко кивнув. Просительно оглядывается на меня.
- Мамочка, что папа сказал Симбе?
София-Дарина, чуть поерзав на своем месте, внимательно меня слушает. На ее хорошеньком личике появляется капля хмурости от нетерпения. Внешне совершенно одинаковые, по характеру наши с Алексайо девочки абсолютные противоположности – неуемная энергия Софины дополняет тихое умиротворение Элли, давая девочкам все условия для отличного общения. Они понимают друг друга с полуслова, прекрасно умеют друг друга подбадривать и успокаивать, будто чувствуя нужные моменты, а ведь обеим нет еще и четырех.
- Он сказал ему, девочки, что даже большим и храбрым королям иногда бывает страшно.
Ангелина, недоуменно моргнув, аккуратно переворачивает страничку обратно. Разъяренно рычащий Муфаса загораживает маленького львенка от голодных гиен.
- Он испугался, что его укусят?
- У них страшные зубы, - Софина, поморщившись, льнет к моему плечу, - они, наверное, очень больно кусаются.
Я нежно целую макушку дочери. Ее шоколадные волосы, точь-в-точь мой оттенок, еще и подвивающиеся на концах, отросли практически до плеч. Вряд ли у меня когда-нибудь поднимется рука постричь их, даже если Софин чудом позволит это сделать. Не только я знаю, насколько нашему папе нравятся длинные пушистые локоны.
- Он испугался за своего сыночка. Он никому не позволит его обижать.
- Тогда он такой же хороший, как наш папа, - подводит итог Элли, возвращая страницу обратно. Теперь смотрит на Муфасу с гордостью. Нерешительно оглядывается за мою спину, на окно. Но там пока ничего не происходит – все та же истинно-русская метель и характерные для декабря пятнадцать градусов со знаком минус.
На Ангелине светло-серое домашнее платьице с изображением маленького Снуппи. Он сидит на небольшом сугробе, увлеченно мастерящий снеговичка своими красными варежками. Я не смогла пройти мимо этого платья в детском магазине именно из-за его рисунка. И Элли, и Софин, вдохновленные скорой поездкой в Россию, к снегу, восприняли новый наряд с самыми положительными эмоциями. Все-таки быть им модницами, не иначе – теперь не только Ксай балует принцесс новыми платьями, но и я.
- Родители очень сильно любят своих детей, лисята. И мне, и папе весело, когда вы улыбаетесь, и ему, и мне грустно, когда вы плачете. У Муфасы и Симбы то же самое.
Софина, чье личико становится сострадательно-встревоженным, тянется к моей щеке. Очень нежно меня гладит.
- Не грусти, мамочка.
Элли, потянувшись вперед, поддерживает сестру – утыкается носиком в мое плечо, демонстрируя свою близость.
- Пожалуйста…
Я ласково, с огромным удовольствием обнимаю их обеих. Недочитанную книжку кладу на колени, никуда она не денется.
- С вами мне не бывает грустно, девчонки.
Дочери улыбаются, самостоятельно сделав наши объятья крепче. Обвиваются вокруг меня и демонстрируют свою любовь – по-детски безбрежную, откровенную и такую чистую. Не могу налюбоваться.
…Мои роды не были неожиданными (как никак, тридцать восьмая неделя для двойни достаточный срок), но и ожидаемыми не были тоже. Около четырех утра, в день первой годовщины нашей свадьбы, на фоне светлеющего над морем неба и плавных лучей солнца, осторожно растекающихся акварелью между облаками, я проснулась от боли. Мы с Ксаем уже сталкивались с тренировочными схватками, из-за которых достаточно поволновались на восьмом месяце, и сперва я искренне хотела списать все на их повторение. Только вот ни от массажа, ни от прежде удобной позы легче не стало. Уже к пяти часам мы решили, что придется ехать в клинику сейчас.
У меня все было под контролем (конечно, настолько, насколько может быть) вплоть до предродовой палаты. На фоне отходящего ото сна греческого пейзажа, практически наслаждаясь легким бризом соленого моря, я даже улыбалась по дороге в госпиталь – долгожданная встреча с лисятами, вот она, как никогда близко! – была то эйфория, а может, совершенно логичные для нашего положения дел эмоции, мне неизвестно. Но в больнице, в окружении этих светлых простыней, робы в горошек и едва уловимого, но существующего запаха антисептиков, истерика накрыла меня с головой. Мне было больно – очень, и все чаще, мне было страшно – кожа побледнела, по телу пошли мурашки, а руки затряслись.
С той секунды все происходящее запоминалось отдельными кадрами, будто при ускоренной перемотке или в какой-то сюрреалистичной кинокартине-полубреду. Раз – и хватаюсь за руки Эдварда, присевшего в изголовье, чтобы меня успокоить. Раз – и сжимаю их так сильно, как никогда не думала, что смогу; плачу. Раз – и его голос, утешающе-нежный, совершенно спокойный, заливает комнату. Раз – и я прошу его, буквально задыхаясь, никуда не уходить, жалуюсь, что боюсь, жалуюсь, что устала, что мне плохо. Раз – и чувствую, как целует меня сперва в лоб, затем в висок, поглаживая скулы, обещает, что будет здесь от начала и до конца, что никогда меня не оставит. Раз – и приходит доктор, ее синяя униформа до боли крепко въедается в память. Раз – и я кричу, потому что терпеть это молча абсолютно точно больше невозможно. Раз – и осекаюсь, завидев живое страдание на лице Эдварда, на долю секунды не успевшего совладать с собой, чтобы поддержать меня; отчаянно плачу, окончательно сбивая дыхание. Я не хочу, чтобы ему было больно. Но и что так больно будет мне, не глядя на все прочитанные книги и пройденные курсы для будущих матерей, не представляла тоже.
Все дальнейшее действо для меня окрашено голубовато-туманной дымкой слез. Мою участь облегчает близость Алексайо, в какой-то момент оказавшегося в такой же форме, как и доктор, который неустанно сглаживает напряженную обстановку и, в знак принятия, то и дело пожимает мои пальцы. В его ладонь я впиваюсь на потугах и к его лицу откидываю голову в кратких перерывах. Аметисты, столько времени бывшие для меня путеводными звездами, сегодня тоже здесь. Я остаюсь на поверхности благодаря им, я стараюсь во имя них, я терплю, потому что знаю, ради чего. И я отчаянно, победно и эйфорически смеюсь, когда в фиолетовых глазах мужа вспыхивают ярчайшим светом тысячи звезд. С первым криком нашего первого ребенка.
Софина играет с хамелеоном на моей шее, с особой нежностью прикасаясь к его завитому хвостику. Ангелина, облокотившись на мое плечо, самостоятельно листает книжку – специальное издание Диснея в честь 25-летия с момента выхода анимационного фильма «Король лев».
- Почему только Дамирка поехал с папой сегодня?
- Потому что у них с папой важное дело, - я приглаживаю растрепавшиеся локоны Софин, пружинящие от каждого движения, а она запрокидывает голову. Необычайной красоты глаза, такие родные и такие удивительные – глаза Ксая – смотрят точно на меня. Девочки переняли лучшую изюминку внешности, какую Эдвард только мог им предложить – его уникальный взгляд не затерялся во времени, воплотившись в таких долгожданных детях. Ближе к двум годам малышек, когда оттенок их радужки окончательно установился, Алексайо выглядел тронуто-удивленным, счастливо улыбаясь обнаруженной истине. А я, кажется, всегда знала, что так и будет. Может быть, достаточно сильная вера обеспечивает успех в исполнении желаний?
- Нечестно играть целый день только с Дамиркой, - бормочет Элли, маленькой обезьянкой взбираясь мне на колени. Пушистые черные ресницы, такие же длинные, как у сестры, она явно унаследовала не от меня.
- Они скоро вернутся и будем играть все вместе, - я целую ямочку на щеке дочки, убрав маленькую прядь за ее ушко, - к тому же, нам надо еще успеть приготовить ужин.
- Да, - София-Дарина, по-деловому остановив собственную игру с моим кулоном, с серьезностью смотрит в сторону кухни, - папа обрадуется, если мы его накормим.
- И Дамирка, - соглашается Элли. Вздыхает, но слезает на пол вслед за сестрой. Они обе, ухватившись за мою ладонь, требуют идти на кухню. Я усмехаюсь – по-моему, в нашем доме от процесса готовки получают удовольствие все.
Нашим маленьким женским советом принимается решение приготовить куриную грудку с картофельным пюре и овощным салатом. София-Дарина вызывается хорошенько мыть помидоры, огурцы и перцы, а Ангелина сосредоточенно отбирает самые красивые и круглые картофелины из имеющихся на нашей кухне. На моей совести остается курица.
Девочкам искренне нравится происходящее – прежде всего, потому что мы вместе, затем – потому что помогают мне с едой, какую вдвойне интересно есть, если имеешь к ней какое-то отношение, и, наконец, из-за маленьких розовых фартуков со свинкой Пеппой, которые Эдвард привез им из Штатов пару дней назад.
На каком-то этапе готовки, мои девочки, увлекшись процессом, начинают негромко напевать детскую песенку. Греческую песенку. Стоит признать, между собой ни русский, ни английский язык они совершенно не используют – Элли и Софина гречанки не только по рождению, но и по крови. В такие моменты я очень явно это вижу.
…Она такая маленькая. Я слышу ее требовательный громкий плач, вижу ее мокрые темные волосики, крохотное тельце в руках доктора.
- Девочка.
Моргаю – и чувствую кожу малышки своей. Не могу поверить, что это наш ребенок, и все по-настоящему. Эфимия, мягко мне улыбнувшись, кивает, подтверждая немой вопрос. Алексайо, все еще держащий мою руку, не отрывая глаз следит за младенцем. Мне не описать его лица в эту секунду, кроме, разве что, присутствия на нем неземного блаженства. Это все равно, что слепому увидеть солнце, а глухому страннику услышать весеннее пение птиц. Я зачарованно улыбаюсь.
- Какая у тебя красивая дочка, Ксай…
Эдвард, дыша практически не слышно, бархатно целует мой лоб. Я чувствую, как дрожат его губы.
Одна из помощниц Эфимии протягивает моему мужу акушерские ножницы, предлагая полноценно поучаствовать в процессе. Своей первой девочке Алексайо сам перерезает пуповину.
- У нас здесь еще одна крошка, - сосредоточенная на своем деле, но спокойная, напоминает наша доктор. – Давайте еще немного поработаем, Изабелла.
Ангелина рождается второй. Ее волосы чуть светлее, как и глаза, а кричит она громче. Ксай исполняет свою роль и здесь, сделав все необходимое, а затем, чуть наклонившись, смотрит на детей. Его влажные глаза блестят гордостью, радостью, счастьем, одухотворением, любовью, преданностью до гроба и надеждой, какой никогда я еще там не видела. На моей памяти у Ксая было несколько перерождений, в том числе при появлении Дамирки и обнаружении моей беременности… и все же, несравнимо это все с днем сегодняшним. У моего божества раскрываются, наконец, так давно обещанные крылья за спиной. На лице разливается бескрайнее обожание, в подрагивающей, но широкой улыбке – величайшая благодарность. И легчайшее прикосновение – первое из миллиона – к своим девочкам, зажигает аметисты огнем вечной радости.
Эдвард целует мои губы, и я, только лишь почувствовав его, успокаиваюсь окончательно. Ничего не существует на этом свете в такую секунду. Только наши дети, только Ксай, только я. Никакая боль не стоит того, чтобы отказаться от этого дара. И никакая молитва, даже самая горячая и искренняя, не выразит моей признательности мирозданию за такой подарок. За семью.
- Σ 'αγαπώ, - синхронно шепчет мы с Эдвардом друг другу.
Девочки, расположившись за кухонной барной стойкой, мастерят пластилиновые цветы. У Ангелины получается розово-фиолетовая роза, а у Софии-Дарины – оранжево-желтый тюльпан. Они с недетской сосредоточенностью заняты созданием лучшего букета, доверив мне закончить с ужином. Вода для картофеля уже закипает, а курица румянится на сковородке. Я кладу три ложки сметаны на три первых кусочка – так детям нравится больше.
- Маслинка-а-а, - недовольно протягивает Софина, легонько отталкивая заинтересовавшуюся кошку от своих поделок. - Это не твои цветочки…
- Она хочет кушать? – Элли поднимает на меня глаза, сострадательно пробежавшись по спинке питомицы. - Мамочка, мы ее покормим?
- Конечно. Как только сами сядем кушать, сразу насыплю ей корма.
Ангелина, отложив пластилин, забирает кошку на руки. Гладит теперь и ее ушки, и ее мордочку – с истинной любовью.
Маслинка наслаждается вниманием, тихонько мурлыча. Она сносит все шалости детей, но и всю их ласку принимает тоже, а это случается чаще. И все же, как бы ни радовалась Маслинка обществу Элли или Софин, с самой горячей и преданной любовью она идет к Дамиру. Ее главный маленький хозяин, какого знала еще котенком, всегда был для Маслинки центром мира – он помог адаптироваться ей, а она – ему. Окончательно поверить в лучшее будущее. Они до сих пор спят вместе, к слову. Дамир говорит, в присутствии Маслинки ему так спокойно… мне кажется, кошка чувствует тоже самое. И показателен тот факт, что этим утром, после завтрака, именно гладя Маслинку по черной шелковистой шерсти, Дамир попросился поехать в детский дом с Эдвардом.
Он сидел на диване, мой возмужавший за эти несколько лет мальчик, и смотрел прямо папе в глаза.
- Я хочу побыть там, μπαμπάς Xai. Я хочу побыть там с тобой. Пожалуйста.
Само собой, ни я, ни Эдвард не ожидали такого поворота событий. Тем более, год назад Эдвард предлагал Дамиру поехать с ним в детский дом накануне новогоднего праздника, но малыш отказался и проплакал полночи, не сумев заснуть. Мы не заводили эту тему больше… и ее завел сам Колокольчик. В свои девять лет очень четко и ясно обрисовал обдуманное желание. Загоревший от долгих прогулок по острову и каждодневного плавания в море, он стал сильнее не только физически, но и морально – Дамир был частью нашей семьи, научился понимать и принимать это, полюбил и себя, и нас, и сестричек… полюбил свою новую жизнь. Видимо, пришло время окончательно поставить точку невозврата в прежней жизни. В конце концов, подспудно это было одной из причин, почему Новый год мы решили встретить в России.
Ксай присел перед ребенком, взяв обе его ладони в свои. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, не меньше минуты. И Эдвард спросил:
- Ты уверен, Дамир?
Нерешительности в голубом взгляде нашего сына не появилось.
- Я уверен, папа.
Около полудня они вместе отправились в целеевский детский дом. Я не стану скрывать, что переживаю за исход этой поездки, уверена, переживает и Эдвард, хотя, несомненно, сделает все, чтобы смягчить происходящее, если потребуется, защитить Дамира и утешить. Ксай обожает своих маленьких принцесс всей широтой своего огромного сердца. Но и маленького принца, собравшего наш мир из разрозненных кусочков в единое целое, любит ничуть не меньше. Я была права, стерлась та разница «чужой крови». Дамир с самого начала был нашим ребенком. И никак иначе.
Маслинка, удобно улегшись на руках Элли, принюхивается к пластилиновым цветам. Ей совершенно точно нравится розовая роза. Софина, засмеявшись, целует черный носик кошки.
- Их нельзя кушать, Маслинка!
Она такая… живая. Энергичная, лучащаяся оптимизмом, быстро расстраивающаяся, но и быстро возвращающая себе улыбку. Ее неугасающего задора хватает, чтобы поднимать настроение Эдварду, играть с ним во все доступные виды игр, подолгу гулять на улице и совершать заплывы на мелководье Средиземного моря, а еще читать множество самых разных сказок на греческом. Софина многие из них запоминает наизусть, неподдельно интересуясь перипетиями сюжета.
Когда Ксай с ней, в нем просыпается внутренний ребенок, тот мальчишка с Сими, так весело играющий на греческом острове, бормочущий забавные греческие стишки. Порой мне чудится, они могут поставить с ног на голову весь дом – и иногда даже Ангелину втягивают в столь шумное, подвижное веселье, хоть ей, моей младшей крошке, по душе более спокойные игры.
Она завороженно наблюдает за тем, как Ксай рисует – и рисует вместе с ним, терпеливо исправляя каждый штришок, она обожает, когда папа поет ей, частенько подпевая своим нежным детским голоском, она любит пазлы, пусть пока и крупные, детские, что так умиляет меня – все-таки «Афинская школа», собранная Алексайо, до сих пор висит на стене нашей спальни, хоть уже и греческой. По приезду сюда, в Целеево, столько времени спустя, именно ее мне и не хватает. Все иное осталось прежним – даже запахи, даже звуки.
…Мое первое воспоминание после долгой ночи родов – Эдвард в окружении двух кувезов. В каждом из них – наше маленькое сокровище в розовых пеленках, тихонько спящее с осознанием, насколько любимо. Алексайо никак не нарушает их сон, в палате тишина идеальная, он лишь наблюдает. С трепетом, заботой, любованием рассматривает своих крошек. Такой умиротворенный… и такой счастливый. Я не хочу рушить эту идеалистическую картину. Только вот Ксай еще и внимателен ко всему, что происходит вокруг – с рождением детей, похоже, это обостряется.
Хамелеон подмечает, что я просыпаюсь, и в глазах его лучится концентрированная любовь.
Очень осторожно обходя малышек, Эдвард присаживается на кресло перед моей постелью. Вид у него уставший, но довольный. Я посмеиваюсь, протянув руку к его щеке. Муж целует мою ладонь, прежде чем мягко пожать.
- С добрым утром, Бельчонок.
- С добрым утром, - шепотом, медленно очерчивая контур любимого лица краешками пальцев, я не могу не улыбаться, - какое же прекрасное это утро. С годовщиной тебя, любовь моя.
- С годовщиной, мое сокровище. Теперь нас пятеро – вот так подарок.
Краешками губ я улыбаюсь. Чертовски чудесно осознавать, что это действительно подарок. Даже дар, я бы сказала. Неимоверный.
- Лучшая сторона счастья, Ксай. С ними все хорошо?
- Более чем, родная.
Он обеспокоенно приглаживает мои волосы, пробежавшись по всей длине прядей.
- Скажи мне, как ты себя чувствуешь?
- Ты у меня часто стал это спрашивать…
- Мой долг это спрашивать и делать все, чтобы тебе было хорошо. Расскажешь мне?
- Все просто замечательно. И это правда.
Эдвард улыбается, приподнявшись, чтобы поцеловать мою щеку. Эдвард всю меня сейчас зацелует, нежность его и ласка снова переходят на другой уровень. Еще более сакральный.
- Ты так много сделала сегодня, Бельчонок, моя храбрая, сильная девочка, подарившая нам дочек. Я так сильно тебя люблю. Я тебе поклоняюсь, мой ангел.
- Будь я чуть в лучшем состоянии, я бы покраснела и расчувствовалась.
- Ты устала, - понимающе соглашается Алексайо, следуя пальцами по линии моих волос, - тебе нужно как следует отдохнуть в самое ближайшее время.
- Я еще успею выспаться, Ксай… я хочу на них посмотреть. Дай мне на них посмотреть, пожалуйста…
Аметист, кратко оглядев меня, похоже, прикидывает доступность этого желания. И все же не противоречит мне. Загадочно улыбнувшись, направляется к детским кроваткам. С трепетом, но неожиданным умением забирает первую малышку к себе. Как же гармонично и красиво она смотрится на его руках! Новоиспеченный папочка по-настоящему сияет рядом со своими девочками… это – его место.
- Доченька, - я приветственно улыбаюсь маленькой принцессе, доверчиво приникшей к отцу. Аккуратно касаюсь ее крохотной ручки – и о, чудо, пальчики вздрагивают по направлению к моим. – Какая она чудесная, Ксай!
- Вся твоя, - тепло произносит Каллен, - как думаешь, кто это, мамочка?
- Это Ангелина, - ни на секунду не задумавшись, вдруг говорю я. С серьезностью оглядываюсь на Эдварда, и удивление на его лице дает пищу для размышлений. – Что?.. Нет?..
- Я подумал так же, - сам себе качнув головой, шепотом объясняет Ксай. Передает дочку мне, и я, стараясь повторить его позу как можно четче, с трепетом принимаю ребенка в объятья. Мое солнышко. Моя душа. Мое сердце. Я люблю тебя больше собственной жизни. Я здесь.
Алексайо устраивается рядом с нами со вторым младенцем. Через какое-то время я беру на руки и Софию-Дарину. Мою уникальную греческую красавицу, воплотившую все папины мечты, все мои надежды вдвойне, с большей ясностью. Я люблю тебя до луны и обратно, мое счастье.
- Самые красивые на свете…
- Наши, - кратко дополняет Уникальный. И это, пожалуй, исчерпывающие слова.
В окне кухни мелькает свет фар. Черная ауди Эдварда, съезжая с главной асфальтированной дороги, огибающей поселок, поворачивает на подъездную дорожку – самую не заснеженную ее часть. Девочки, подпрыгнув на своем месте, с нетерпеливой прытью спрыгивают с высоких стульев на пол. Их цветы, как и удивленная Маслинка, остаются на гранитной поверхности барной стойки.
- Папочка!
- Дамирка!
Я слышу стук босых пяточек, торопящихся в прихожую. И Софина, и Элли бегут со всех ног, желая встретить родных людей прежде, чем те успеют даже ступить на порог. Малышки не любят расставаний, привыкшие все время проводить вместе, тем более, недавнее отсутствие Эдварда по делам холдинга сказалось на них – они соскучились. И даже такие короткие отлучки, как сегодня, принимать не согласны.
Я выключаю плиту и иду за девочками. Маслинка семенит следом.
Не больше, чем через пять минут после приезда, Ксай и Дамирка заходят в дом. Эдвард пропускает сына вперед, придержав шатнувшуюся от ветра дверь, и мальчик первый попадает под град приветствий от сестер. Их не заботит, что его куртка вся в снегу, а перчатки мокрые. От двух кратких поцелуев в обе щеки Дамир немного улыбается. Тронуто.
Алексайо закрывает дверь, повернув блестящий замок. И даже не пытается сопротивляться натиску лисят. Раскрывает детям объятья, прямо в пальто присаживаясь к ним в прихожей. Девочки смеются от вида снежинок на черной материи отцовской одежды, а потом крепко-крепко его обнимают, повиснув на шее. Ксай улыбается так же широко, как и его малышки. Момент их единения бесценен.
- Папочка, мы соскучились!
- Папочка, не уезжай без нас!
И поцелуи, поцелуи, поцелуи… Алексайо тает от влюбленного внимания дочерей.
Я наклоняюсь к Дамиру, вдруг посмотревшему на меня тоскливо-растерянным взглядом. Я никогда не забуду ту секунду, когда впервые глянул на меня своими небесными глазами – в тот миг я полюбила его, в тот миг я его нашла. И сейчас ни капли грусти, ни толики боли не хочу видеть в ребенке, который наравне с лисятами и мужем центр моего мироздания. Я ощутимо целую Дамира в щеку, прижав к себе. Мне тоже совершенно все равно, что куртка его холодная от минусовой температуры и промокшая от снега.
- С возвращением, мой сыночек.
Дамирка, так по-детски закусив губу, тихонько всхлипывает. Сам обнимает меня очень явно, сжав ладошки в кулаки. Он стал выше, стал взрослее, умнее, сдержаннее, красивее… но внутри он все тот же малыш, нуждающийся в ласке и понимании. Особенно после таких поездок.
Эдвард слышит всхлип сына. Не отпуская дочек, он оборачивается к мальчику с многообещающей поддержкой во взгляде. Мы будем рядом, несмотря ни на что. И мы все переживем вместе.
- Дамирка, я так люблю тебя, я так рада, что ты тут, - шепчу ему, не отпуская от себя, - ты мне все расскажешь, мой хороший мальчик, но прежде всего помни: ты дома. Все будет хорошо.
Колокольчик ничего не отвечает. Но еще долго меня не отпускает.
…О том, что сестер у него будет двое, мы сказали Дамиру после отъезда Рональда и Розмари. Он долго старался понять, что именно мы имеем в виду, не доверяя, что во мне могут уместиться сразу двое малышей. Но отрицательной реакции, так или иначе, не было, мы зря переживали. Дамира больше заботил сам факт появления в доме нового члена семьи, нежели их количество. Ближе к концу моей беременности он даже стал разговаривать с малышками, прислушиваясь к их шевелениям. Ксай несколько раз успел тихонько запечатлеть подобные моменты заочного знакомства на смартфон. И я, и Дамирка на этих фотографиях выглядели более чем умиленными.
Первая встреча нашего старшего сына с младшими сестрами состоялась на третий день после их рождения, когда Эдвард привез нас из госпиталя. Возле двух колыбелек, с робким любопытством заглядывая в каждую из них по очереди, Дамирка присматривался к девочкам.
- Они маленькие…
- Они подрастут, солнышко. Мы все были такими маленькими сначала.
- Они… спят? И только?
- Скоро начнут просыпаться почаще, - утешаю я, улыбнувшись и потрепав его красивые черные волосы, - однажды вы будете играть целые дни напролет, поверь мне. Ты запомнил, как их зовут?
- Это Софина, - нерешительно указывая на одну из сестер, произносит Колокольчик, - а это – Элли. Правильно?
Мне не скрыть своего удивления. Дамир действительно запомнил кто есть кто – это начало большого пути, а такое успешное.
- Все правильно, любимый. Ты чудесный старший брат.
Дамирка рдеется, потупив глаза. А потом, надеясь спрятаться, меня обнимает.
- Я люблю тебя, мамочка. И маленьких я тоже люблю…
- Это абсолютно взаимно, мой котенок, можешь даже не сомневаться.
Эдвард говорил мне, после у них с Дамиром был разговор. Малыш не решался кое-что спросить у меня, но папе открылся, задав наиболее интересующие вопросы. Большинство из них было невинно-наивными, но волнующими детское сердечко. Ксай смог разогнать сомнения Дамирки, как умел это делать лишь он, и вселить в него веру в лучшее. Наше совместное времяпровождение, не глядя на постоянную заботу о новорожденных, тоже возымело свое влияние. Мы – семья. И никто в ней никого не забывает, в семье царит любовь и внимание. Дамир вносил свою лепту в воспитание младших членов семьи – с удовольствием гулял с нами по набережной, но уже с коляской, наблюдал за тем, как мы с Эдвардом ухаживаем за малышками, когда они стали подрастать, играл с сестрами, разговаривал… он к ним проникся, а они прониклись к нему. Первым словом Ангелины было «папа». Первым словом Софины – «Дами». Дамир.
Мы садимся ужинать в начале восьмого. Девочки лепечут что-то о послеобеденных занятиях рисованием и той книге, что мы читали, а Ксай терпеливо их слушает, живо интересуясь подробностями. Дамир изредка вставляет пару слов, все же большую часть ужина находясь в задумчивости. Малышки на какое-то время разгоняют это его состояние, предложив сыграть в прятки – а он обожает с ними играть.
Я уношу посуду со стола, а Эдвард моет ее на кухне. Царящее в гостиной детское оживление не добирается до нас в полной мере, а до них, я надеюсь, не доберется наш разговор.
- Как все прошло, Ксай?
- На первый взгляд – неплохо.
- Это абстрактно…
Эдвард хмурится – впервые за весь вечер – отставив тарелки в сторону. Вытирает руки полотенцем и, призывая все мое внимание, смотрит глаза в глаза.
- Диму Хоботовского, того, который тогда Дамира… он не в приюте больше.
- Его усыновили?..
- Он в колонии для несовершеннолетних, - достаточно быстро выдает Алексайо, мотнув головой. Взгляд у него очень тяжелый. – В школе, около полугода назад, он устроил большую драку – один мальчик сильно пострадал.
Я подхожу к мужу, обе ладони кладя ему на грудь. Эдвард тяжело вздыхает.
- Дамирка знает?
- Нет. Двое мальчишек, Наким и Миша, кажется, что пришли к нему той ночью, держались сегодня в стороне, не подходили к Дамиру… но я отдельно с ними говорил.
- Тебе было, что сказать им?
- Белла, они прежде всего – дети. И дети, у которых нет родителей, нет поддержки и нет никаких опор и ориентиров для того, чтобы четко различать плохое и хорошее. Однако они… сожалеют. Искренне. Оба собираются поступать в университет после окончания школы, всерьез заняты своим образованием и верят в лучшее будущее. Им очень стыдно за содеянное.
- В тебе действительно невероятно много понимания, Уникальный. И всепрощения.
Я ежусь от одного воспоминания удавки-ободка на шее моего мальчика, его вида в больнице, его слез, стенаний, кошмаров… это было не так давно, а уже прошло почти четыре года. Забывается? Я надеюсь. И чтобы не вспоминалось после сегодняшнего, когда окончательно должно пропасть из памяти. Пожалуйста.
- Я тоже получил прощение в свое время, Бельчонок – и от тебя в том числе, - терпеливо объясняет Ксай, обняв меня. – Они не хуже. Быть может, все у них сложится. В любом случае, я помогу, если понадобится – порой мы все нуждаемся во втором шансе.
Я хочу поспорить – мой материнский инстинкт или инстинкт самосохранения того требует – но осекаюсь. Когда-то Ксай дал второй шанс мне. И не один раз.
- Ты замечательный, Эдвард, хоть это и не новость. Я очень люблю твое доброе сердце.
Муж ласково мне улыбается, медленно потирая плечи.
- Все не будет просто – я про Дамирку. Ему сейчас это все вспомнится… но я надеюсь, в последний раз. Да и девчонки помогут…
- Мы рядом. Они рядом с ним. Маслинка… я тоже надеюсь, Эдвард, что это последняя грань, завершающая ту страшную историю.
В зале «незамеченная» братом Софина выскакивает из своего угла, обрадованная тем, что ее не нашли. Дамир улыбается, прижимая к себе сестру, Элли виснет на них обоих. Маслинка мяукает, я и Ксай держим друг друга в объятьях, а из крана на кухне тихонько капает вода.
Мы дома. Мы все дома. А остальное не имеет значения.
* * *
Мое самое нежное воспоминание.
Светлая детская комната, выполненная в розовых тонах, с авторскими рисунками на стенах и потолке, откуда улыбается яркое лучистое солнце – точно такое же, как и из приоткрытого окна. Знойное лето, свежий морской бриз и негаснущее голубое небо в кружевах из-за тонких штор.
Эдвард сидит на мягком диване в левом углу комнаты. На спинке диванчика устроились плюшевые зайчики и овечки, крепко держащиеся за руки, у изножья – прикрытая детская книга в твердой обложке, а на руках Ксая – самые драгоценные малышки на свете. Его дочери.
София-Дарина, приникнув к плечу папы с левой стороны, тихонько посапывает в его хлопковую рубашку. Ее спинку в нежно-коралловом легком платьице Эдвард придерживает очень трепетно. В сравнении с папиной ладонью ее детская рука совсем крошечная – зато доверие маленького создания неизмеримо большое.
Ангелина, умостившись на правом плече отца, носиком утыкается в его шею – почти так же множество раз прежде делала я сама. Платьице у нее цвета солнца. Ни один ребенок, которого я когда-либо видела в жизни, не улыбался так часто и искренне, как Элли. Ксай сказал мне, его мать была такой же… ее улыбка – главное его воспоминание из детства.
Эдвард - счастливый папа. Его поза, такая расслабленная, лицо, такое умиротворенное, теплое трепетание радости в глазах – все говорит об этом. Но особенно приметен взгляд, с которым Аметистовый смотрит на своих лисят. Выражение самой нежной, самой чистой, самой долгожданной и самой неисчерпаемой любви. Безусловной, живой и преданной. Каково же это, когда сбывается то, о чем мечтал всю жизнь? Во что под конец уже даже толики сил верить не осталось – настолько опустошающим вышло вечное ожидание-разочарование.
Неземное счастье. Самое неповторимое.
Я тихонько прохожу в комнату, прекрасно зная, что Эдвард меня уже заметил. Еще до появления детей в нашей семейной жизни его внимательность удивляла, с приходом Дамира – восхищала, а теперь, с рождением девочек, такой внимательности и вовсе можно только позавидовать. Порой мне кажется, Эдвард знает обо всем, что происходит в каждом уголке его дома, где бы он не находился. Ведь только так, в чем признавался мне, он может обеспечить комфорт и защитить родных людей, как того требует статус отца семейства. Я теперь часто Ксая так называю, он тогда улыбается.
…И сейчас улыбается. Трепетной, ласковой улыбкой влюбленного человека.
- Привет всем, - с шепотом, перекликающимся с мягким бризом, я приседаю перед диванчиком.
- Привет, моя радость.
Девочки явно наслаждаются моментом, умиротворенно посапывая. Спать на руках им нравится больше, чем в собственных колыбельках, тем более папа, чьи руки такие большие и удобные, с радостью такую возможность предоставляет. Не удивлюсь, если у нас будут самые избалованные родительским вниманием лисята на свете.
- И давно вы так красиво спите?
- Чуть больше часа, - Ксай с нежностью глядит на дочек, - они совсем не капризничали, засыпая.
- Я бы тоже не капризничала, засыпая с тобой, - посмеиваюсь, со знакомым, удивительным теплом в сердце наблюдая любимые мордашки, - помочь тебе переложить их в кроватку?
Эдвард неглубоко, чтобы не потревожить детей, вздыхает.
- Да, Бельчонок.
Я с осторожностью, какую, думала, никогда в себе не разовью, забираю на руки спящую Софину. Так резво и ловко вместо плеча папы прикладываю к своему, что малышка даже не успевает заметить разницы. Доверчиво приникнув к моей груди, она спит.
Я укладываю дочку в ее колыбельку, круглую, с мягкой выстилкой, тонким плюшевым одеялком и невесомым балдахином. Пальчиками Софина нащупывает своего маленького зайчика и успокаивается окончательно.
Эдвард кладет Ангелину в такую же колыбель, только с постельным бельем другого цвета. Он заботливо поправляет ее домашнее платьице и, едва касаясь, оглаживает головку. Малышка неосознанно льнет к его руке – по-настоящему папина дочка.
…Широкие, мягкие ладони чувствую на своих плечах. Через тонкую пижамную ткань не скрыть ни их тепло, ни их ласку. Такие руки только у одного человека на свете, частью жизни которого нам с детьми повезло быть – и который, по затейливой, но несомненно благосклонной воле судьбы освещает собой каждый наш день.
В отражении зеркала ванной комнаты, в которой расчесываю влажные после душа волосы, мне улыбаются аметисты. Эдвард терпеливо ждал моего возвращения в комнате все это время, но, похоже, даже ему уже наскучил этот процесс. В последние дни мы проводили вместе слишком мало времени, и мужу, и мне хочется хотя бы ночи неустанно посвящать друг другу. Тем более, дети вот уже как полтора часа мирно спят по своим спальням… а в доме, кроме нас, никого.
Я пристыженно, но хитро улыбаюсь, откладывая расческу на тумбочку.
- Ой-ой…
Ксай оставляет совсем легонький поцелуй на моем плече. Эта хлопковая пижама кофейного цвета ему по вкусу – рукава в три четверти и недлинные шорты. Мы с Эдвардом идеально дополняем образы друг друга, потому что он как раз в футболке и длинных пижамных штанах.
- По-моему, моя красавица не хочет ко мне возвращаться.
- Просто у тебя нерасторопная красавица.
- Неспешность делает тебя очаровательнее, Бельчонок.
Алексайо прямо за моей спиной. Касается меня всем телом, мягко соединяя руки на моем поясе, а щекой приникнув к моему виску. Эдвард смотрит с любованием, неглубоко вдохнув запах моих волос, и я накрываю его пальцы своими. Не могу не улыбнуться.
- Ты всегда все обращаешь в мою пользу, Уникальный. Я могу привыкнуть и начать этим пользоваться.
- Зрелище будет увлекательным.
- Ксай! – посмеиваюсь, откинув голову на его плечо и расслабившись в объятьях, по которым так скучала. Аметистовый бархатно целует мой лоб – с рождением лисят осторожного обожания в каждом его прикосновении стало в разы больше.
- У тебя было такое выражение лица, когда я пришел... о чем ты думала, моя радость?
Нам теперь не нужно зеркало, чтобы видеть друг друга – с моего ракурса так точно. Я лишь повыше поднимаю голову, прямо, без сокрытий, глядя на мужа.
- О том, какой ты замечательный отец.
Мой Аметистовый снисходительно прищуривается. Эта его реакция, уже больше смешливо-напускная, чем искренняя, по нраву мне куда больше горячего смятения и попытки принизить свою значимость. Самооценка Эдварда, подорванная Анной столько лет назад, выправилась окончательно с рождением детей. Наши девочки решили такое большое количество дилемм, забот, проблемных вопросов и неразрешимых метаний, что не смогут никогда и представить. До сих пор я и Эдвард питали друг друга силами, энергией и вдохновением в самое нужное время. Потом появился Дамир, лисята… и три наших несмолкаемых источника радости и вдохновения бьют высоко и ярко, им никогда не угаснуть, а нам теперь никогда не пасть духом. Это не имеет значения, когда нечто столь бесценное и прекрасное, продолжение тебя, постоянно находится рядом. И улыбается. И обнимает. И с любовью называет родителем.
- Они так соскучились за время, которое меня не было… а я еще и в детский дом поехал.
- Ты уже вернулся, - подбадриваю я, - и теперь уж точно никуда не ускользнешь. Через два дня Новый год, папочка.
Эдвард, покрепче прижав меня к себе, довольно кивает.
- Наш первый русский Новый год, Белла. Символично, что пятый со дня знакомства.
- Пять – наше счастливое число, не так ли?
- Если только после него не стоит ноль, - сам себе качнув головой, Ксай зарывается носом в мои волосы, - вот исполнится тебе пятьдесят, Изабелла, попомнишь мои слова.
- Ты еще сам мне их напомнишь – тогда и будешь так пессимистично говорить.
Я поворачиваюсь в руках мужа, теперь стоя спиной к зеркалу, а лицом к нему. Эдвард, весь как на ладони, доверчиво смотрит на меня. Да, на его висках чуть прибавилось седины, но остальные волосы все такие же густые, насыщенно-черные, отросшие с последней нашей встречи. Да, на лбу его и у глаз чуть заметнее стали мелкие морщинки, однако цвет лица выровнен средиземноморским загаром, глаза горят, а губы, такие притягательные, ни на грамм не изменились – разве что их улыбка все светлее и чудеснее. Да, Эдварду исполнилось в этом августе пятьдесят лет – и у нас был большой праздник, прошедший в небольшом кругу, но дополненный поздравлениями от пэристери со всех уголков мира. Константа и Сергей преподнесли нечто особенное - помимо основных теплых слов, попросили Эдварда оказать им честь и стать крестным для их дочери – Анны. Мир не стоит на месте, он вращается – и все возвращается – Ксай, давший второй шанс Конти в свое время, получил его сам. Снова. От нее.
- Между прочим, Элли сказала, что у нее не хватает пальцев сосчитать такие большие цифры, а Софин и вовсе сдалась, - сам себе докладывает Эдвард. Мне греет душу, что со смехом, хоть взгляд его ненароком, но останавливается на зеркале.
- Дамирка подкинет им идею про черепашку, - мне вспоминается тот день рождения Ксая, аквариум, мое маленькое золото рядом с золотом большим, и их откровенный разговор, детский и теплый – тогда вместе считали возраст Ксая. А я документировала на смартфон.
- Да уж, черепашка – само то.
Пальцы Эдварда все еще на моей талии, потирают спину, умиротворяя окончательно, а вот взгляд аметистов уже пространнее. Я расслабляюще глажу плечи мужа – уже почти массаж.
- Родной, уж мне точно с каждым проходящим годом ты нравишься все больше. Есть люди, которых время только красит.
- Тебе, Бельчонок, в комплиментах равных нет.
- Уж кто бы говорил, Алексайо.
Я привстаю на цыпочках, дотягиваясь до его губ. Легко целую их, улыбнувшись несменному клубничному аромату. Мы вернулись в Целеево, где не изменилось ничего, и ощущать, целовать, видеть Эдварда в этом доме – все равно что оглядывать прошлое и настоящее в одном лице. Он представить себе не может, что значит для меня, сколько бы ни пыталась об этом говорить. Перестану? Как бы не так. И такие ситуации лучше всего для откровений подходят – потому что любовь занимает лидирующие позиции, а близость безгранична.
- Ты мой, Ксай. По духу, по стилю жизни, по родству душ и физически тоже. Моя половинка, мое недостающее звено, без которого не быть целой. Мудрый, статный, взрослый мужчина. Обворожительный муж и великолепный, добрейший к нашим детям папа. Я тебя обожаю!
Я крепко прижимаюсь к Эдварду, сомкнув руки на его поясе. Целую сперва футболку на груди, затем – ключицу, после – шею и, под конец, недвижный уголок рта. А уже полноценно мои губы находит сам Аметистовый – так выражает ту часть эмоций, какая словам неподвластна.
Проникновенно-тронутые полуприкрытые глаза – в зрачке борются целомудренная благодарность и благодарность страстная. У Эдварда даже дыхание немного сбивается, хоть дальше поцелуя дело не заходит. Долгое воздержание, вот его плоды – я хочу мужа прямо здесь и столько раз, сколько дадут нам дети до своего пробуждения.
- Ты воспламеняешься, - негромко, с обрадованной ухмылкой подмечаю я.
- Ты меня воспламеняешь, - поправляет Ксай. – Каждое твое слово бесценно, любовь моя. Мне не перестать удивляться, если ты действительно так считаешь и такое испытываешь.
- Ты сомневаешься в том, что я испытываю с тобой? Особенно в ванне… ночью… в этой пижаме…
Дивная картина, как сдержанность быстрыми потоками горных рек испаряется из глаз Алексайо. Его взгляд становится хищным, чувствительность под стать электрическому проводу вне резины, а пальцы на моей спине и губы на моем лице крайне красноречивы. Эдвард меня хочет – и ничуть не меньше, чем хочу его я.
- την αξιολάτρευτη ελληνίδα σύζυγό μου (*моя очаровательная греческая жена), - на грани шепота, заклятия и стона признается Ксай. Нетерпеливый к кратким прикосновениям и необходимости наклоняться, попросту поднимает меня вверх – к себе. И теперь уже целует так, как душе угодно.
- Русская жена, - урвав секунду для вдоха, поправляю я, - для моего несравненного русского мужа.
Аметистовые глаза тлеют.
Новый Год мы решили встречать в России по ряду причин – прежде всего, потому что и нам с Эдвардом, и Эммету с Никой хотелось отдать дань уважения стране, позволившей встретить не просто родных людей, а часть себя – неотъемлемую.
Немаловажным фактом было и желание Ксая показать дочкам истинную русскую зиму, о которой прежде они слышали лишь из его вечерних рассказов. Для Ангелины и Софии-Дарины, проведших в Греции всю жизнь, снег казался не меньшим чудом, чем для Дамира в свое время море. Они возбужденно старались угадать, какой он на ощупь, запах и даже вкус, а увидев в окошках иллюминатора при заходе на посадку, восхищенно затаили дыхание. Весь день прилета у нас только и были разговоры, что о холодных снежинках и морозном воздухе.
Помимо намерения подвести черту в русской биографии Дамирки, повлияло на окончательное решение и настроенность на смену обстановки командировка старших Калленов в Форт-Уэрт, Техас.
Братья отсутствовали на Родосе в течении двух недель, обсуждая внедрение «Мечты» в авиапарк American Airlines, и их долгожданное возвращение уж очень хотелось как следует отметить. Целеево подошло идеально. Мы все скучали по этому месту, этим пейзажам, этому дому. Здесь много хороших воспоминаний – в каждом уголке, практически не тронутом временем.
Удивительно, ведь прошло четыре года, а я помню каждую мелочь. Помню запахи, цвета, помню даже свои чувства и эмоции… как впервые вошла в дом Алексайо, как встретили меня вековые пихты на улице, кованное крыльцо на пороге, а домоправительницы, подготовившиеся ко всему, внутри. Помню, как била гжелевые тарелки, с такой любовью расписываемые Эдвардом, от отчаянного желания его, неподвластного моим женским чарам, соблазнить. Помню, как после неудавшегося побега он терпеливо ухаживал за мной в течении стольких дней, пообещав не оставлять ночью, а днем скрашивая долгие пасмурные часы одним своим присутствием. Я помню, как мы откровенничали под «Афинской школой», ели шоколадный брауни из той именитой русской кондитерской, рисовали на тарелках и переживали мои кошмары. Я помню первую при мне ссору братьев, их примирение, знакомство с Каролиной. И первое откровенное признание Эдварду о его уникальности, желание любить и защищать мужчину, столько отдавшего собственных сил для блага пропащих девушек вроде меня. И его первую улыбку, такую восхитительную, но робкую, такую искреннюю, но тревожную – впоследствии именно за этой улыбкой он старался спрятать истинное положение вещей, благодаря чему мы и побывали в госпитале Целеево. Я помню нашу первую ночь в качестве супругов, чей брак заключен на небесах, а не бумаге, после возвращения с Санторини – и все последующие ночи тоже. А еще я помню Дамира – ту темную ночь, когда вошел в нашу жизнь, когда плакал, опасаясь верить, что навсегда, ту темную ночь, освещенную звездами, когда узнал о нашем переезде и дал себе право на надежду быть любимым, желанным и родным.
Я помню все, и я счастлива все помнить. Теперь наши воспоминания будут общими с лисятами – это ведь и их дом тоже.
…И это ведь их отец прямо сейчас намерен организовать нам еще одного лисенка. Будет сюрприз.
Фантастическое действие перестает в не менее фантастический финал. Мне забавно, во что перешло простое долгое расчесывание волос, и прекрасно, что именно этим оно и закончилось – буду чаще расчесываться дольше. Усмехаюсь.
- Что?.. – удовлетворенный и расслабленный донельзя, Ксай ведет незатейливые линии по моей спине, откинувшись на пуховые подушки. На губах его тоже бродит улыбка.
- Я по тебе ужасно скучала.
- Меня не было две недели, Бельчонок.
- Слишком долгие две недели, мистер Каллен, а белки – животные ненасытные.
Ксай искренне смеется, утягивая меня в новые объятья. Я с удовольствием устраиваюсь у него на груди, как и множество световых лет прежде. Люблю чувствовать каждой клеточкой во время, но и после люблю не меньше. Эдвард делает мой мир ярче.
- Какая же ты красивая, сокровище, - восхищенно признается Аметист. Ни с того ни с сего, только лишь убрав с моего лица мешающую прядку.
- Спасибо, Уникальный, - я выгибаюсь, благодарно поцеловав обе его щеки.
Эдвард пробовал вернуть полюбившуюся мне щетину или немного отпустить бороду в духе современных веяний и островной моды в целом, однако девочки забраковали эту идею на корню – «колется!». А мне нравится и так, и так.
В нашей жизни многое зависит от детей и условий, в которых им будет лучше. Только эта, совсем не тяготящая нас, приятная зависимость – и я, и Эдвард слишком долго ждали этих моментов. Счастье, что все-таки мы их дождались. Вместе.
Я лежу на груди Эдварда, слушаю его дыхание, чувствую и глажу его кожу, напитываюсь израсходованным теплом близости. Ксай перебирает мои волосы, лениво скользя по локонам, тихонько что-то мурлычет себе под нос. Удивительно, но первые наши совместные ночи, ровно как и первые ночи настоящие, выглядят сейчас совсем далеким сном.
Как будто сто лет прошло с тех пор, как уехали из Целеево на Родос, но внешне ничего в этой спальне не изменилось – обстановка та же, тот же вид из окна. Зима, вовсю разгулявшаяся в своих законных угодьях, ослепительно-белым снегом устилает землю. В честь праздника нас ждут глубокие сугробы и поразительной красоты снегопады из искрящихся снежинок самой правильной формы. На фоне темного, как смоль, неба, в окружении шумящих вековых пихт, все это действительно похоже на прекрасную сказку. Только нет здесь сказки, все по-настоящему – все составляющие моего личного новогоднего волшебства здесь – спят в разных комнатах большого дома.
- Знаешь, я бы хотела приехать сюда и летом тоже. Здесь неплохое место, чтобы встретить двадцатипятилетие.
- Прямо тут? – Эдвард многозначительно приподнимает наше одеяло. В глазах – чертята.
- И прямо тут тоже, - не теряюсь, чмокнув его губы, уже чуть опухшие от наших нескончаемых поцелуев, - ночью. А утром – с детьми, в том лесу, где встретили Дамирку. Мне кажется, им бы понравились полянки и наш маленький каменный домик. Интересно, его еще сдают?
- В тебе действительно пробудилась русская душа, Белла.
- Это к лучшему. Я слишком многим обязана этой стране. А еще, русский – тот язык, на котором я в тебя влюбилась. «Уникальный», помнишь?
Эдвард накрывает мои пальцы на своей груди собственной рукой.
- Такого мне не забыть, любимая.
- И мне тоже, - добродушно ему улыбаюсь, легко огладив скулу, - к тому же, μπαμπά Xai, твои дочери нуждаются в стимуле говорить по-русски. И в практике.
- Мне льстит, что ты хочешь сохранить для них этот язык.
- Красивый язык – и неотъемлемая часть тебя. Я хочу сохранить в них все твое, Алексайо. Я это слишком сильно люблю, чтобы потерять.
Моя откровенность находит в Эдварде понимание. Нет ни отзвуков грусти, ни проблесков тоски, мы уже перешагнули эти этапы – имеется лишь сожаление. Теплое, простое, искреннее сожаление. Оно у нас нечастый гость, но иногда заходит – ни я, ни Ксай не станем отрицать, что появление в доме наших общих дочек скрасило ситуацию с далеким, дай Бог, очень далеким уходом Эдварда. Ему в этом плане стало спокойнее. А мне порой все чувствуется острее…
- Мы вернемся сюда летом, чтобы отметить твой день рождения, Бельчонок. Раз ты так хочешь, так и будет.
Преодолевая проклюнувшуюся удручающую нотку, я краду у Эдварда поцелуй. Он мне обезоруживающе, влюбленно улыбается. Все это стоило того – закрыть глаза на разницу в возрасте и то, что она несет, предрассудки и даже сопротивление мистера Каллена, наблюдающееся в самом начале – чтобы быть сейчас с ним. Вот так. Здесь.
- Тебе бы хоть раз отказать мне, Ксай. Если ты не хочешь, мы не поедем.
- Во-первых, Изабелла, я хочу, - серьезно докладывает Аметистовый, - а во-вторых, отказывать тебе я даже не подумаю. Ты подарила мне дом, семью и детей. Этот долг неоплатен. И да, солнце, я знаю, что тебе не по душе эта фраза, но вещи следует называть своими именами.
Я прищуриваюсь.
- Тогда я так и буду делать, мой идеальный человек.
Эдвард, ловко пробежавшись пальцами по моим ребрам, вызывает волну щекотки. Я щекочу его в ответ, накинувшись сверху. Изворотливости у меня больше, и Эдвард уже вовсю хохочет. Я не могу прекратить наслаждаться этим звуком.
Мы унимаемся минут через пятнадцать, не меньше. Устало приникаем друг к другу, укрывшись родными объятьями – Алексайо прячет нас под одеялом, погасив свет, а я крепко пожимаю его ладонь.
- Люблю тебя, Ксай. Я счастлива быть матерью твоих детей.
- Люблю тебя, Бельчонок. Никакой матери лучше я для них не мог и пожелать. Доброй ночи.
Успокоенная, довольная и счастливая, я засыпаю – чуть позже, чем Алексайо.
А просыпаюсь первой.
Дамирка, чей силуэт так четко прорисовывается от света из заснеженного окна, стоит возле нашей кровати. Плечи его подрагивают, голова скорбно опущена, а ладони сжаты в кулаки. Дамир плачет, по его лицу в бело-красных пятнах текут горькие, крупные слезы.
- Мама…
Мы с Эдвардом спим на боку, в традиционной позе «ложки». Я чувствую его руки на своей талии, в защищающем и согревающем жесте прижав к себе. Мне спокойно, когда он так делает, а Колокольчику – нет. Он отступает на шаг назад, стоит мне лишь откинуть одеяло.
- Что случилось, родной? Почему ты плачешь?
- Мама, - будто бы сам себе повторяет мальчик. Его темно-синяя пижама почти черная на фоне простыней.
Я мягко отодвигаюсь от Эдварда.
- Дамирка, я тут. Иди ко мне, маленький, расскажи, что тебя так расстроило.
- Я тебя разбудил… и папу…
- Это совсем неважно, - я протягиваю руку, утешающе тронув его плечи, и Колокольчик все же делает шаг вперед. Дает мне обнять себя. – Правильно, любимый, все правильно. Я здесь.
Не могу как следует проснуться, чтобы понять, что привело Дамирку в нашу спальню среди ночи. Он давно не приходил к нам так. Его сон выровнялся, стал спокойным и долгим, как и полагалось подрастающему мальчику. Кошмары навещали, но редко – и все реже с каждым своим приходом. У Дамира не было повода оглянуться назад, испытать ужас или боль… до сегодняшнего дня, после приюта. Уже сомневаюсь, необходим ли был этот шаг – идти туда.
- Мама, я боюсь, - здесь, в настоящем, нерешительно подает голос Дамир. Прижимается ко мне так тесно, как только возможно, уже откровенно всхлипывая.
- Чего, милый?
За моей спиной слишком глубоко для спящего вздыхает Эдвард. Сын закусывает губу, заприметив это.
- Снов.
Я целую его волосы, аккуратно, но уверенно затягивая на постель. Теперь обнимаю как следует.
- Что это за сны?
- Они разные. Папа… - кратко взглянув на Каллена, Дамир будто осекается. Поджимает губы, подавив всхлип, и прячется на моем плече.
- Сны – лишь сны, Дамир, если в них нет правды, - Эдвард, принявший ситуацию, подтягивает одеяло к плечам мальчика, укутывает его. – Что тебя напугало?
Колокольчик жмурится. Я глажу его мокрые щеки, а потому чувствую. Просыпаюсь окончательно.
- Правды. Я боюсь, что проснусь вдруг и увижу… правду.
Это удивительное заявление. Мне казалось, мы перешагнули этап неверия три года назад, когда последний раз у Дамирки была истерика из-за появления в доме других детей. Он боялся быть отвергнутым, боялся вернуться в детский дом, оказаться никому не нужным и быть позабытым… он боялся, что откроет глаза, а мир совсем не тот, к которому привык. И далеко не сразу, не глядя на все, что было раньше, Дамир поверил, что мы его не предадим, не причиним новой боли.
- И что будет твоей правдой? – подталкивает сына Ксай.
- Одиночество, - вдруг посмотрев на нас совсем не детским взглядом, заявляет девятилетний Дамир. – Правда – что я буду один. Как Миша, Дима и Наким.
Нонсенс. Мы говорили с ним этим вечером, перед сном. Дамир достаточно бодро делился со мной посещением приюта и своими мыслями относительно этого похода. Он говорил, папа был осторожен, постоянно присматривался к нему, к тому, что ему говорят, как он себя чувствует… папа оберегал его, но зря, потому что все у Дамира было хорошо, пусть и слегка робко. Анна Игоревна была ему искренне рада, дети, которые еще его помнили, улыбались и хлопали в ладоши, когда в роли помощника Деда Мороза раздавал подарки. Колокольчику было… спокойно, он знал, что он в семье, что он не брошен, что его ждут дома.
А вот ночью все страхи, видимо, вернулись.
- Но разве же ты можешь быть один? А мы, Дамирка? А Элли и Софина? А Маслинка?
Малыш усиленно моргает, прогоняя слезы.
- Я – ваш, - заученную фразу, какой так хочет поддержать себя и веру в лучшее, шепчет, - только сегодня… папа… мама… я там был… я никогда не буду вашим полностью…
- Ты с самого начала только наш родной мальчик, Дамир. Почему так получилось, как это вышло - не имеет никакого значения. Тебя так любит Маслинка – как считаешь, она задумывается, почему?
- Она просто любит…
- Верно. Потому что любви вопросы не нужны. Тем более – любви родителей к детям, - мудро утешает сына Ксай, - ты в моем сердце, как и в мамином. Навсегда.
Дамир кусает губы, ткнувшись в мою шею. Пальчиками крепко пожимает мою ладонь, протянув руку и за ладонью папиной. Держит нас обоих.
- Я никогда… никогда не говорил настоящее «спасибо». За все, что вы сделали для меня…
- Это для нас счастье, Дамир. Ты, как наш сын, наше счастье.
- Нет… так нельзя… я хочу… мама, папа… я люблю… я вас так сильно люблю! Спасибо!.. Спасибо, что вы стали моей семьей! Что вы выбрали меня!
Я прижимаю к себе сына, ощутимо целуя его теплый лоб. Эдвард заботливо утирает слезинки с детской щеки, придвинувшись к нам ближе. Обнимает нас обоих.
- Спасибо тебе, Дамир. Ты замечательный сын.
Я глажу спину ребенка, Эдвард – его волосы. То я, то Ксай говорим приятное малышу, и он верит. Так нуждающийся в поддержке, подтверждении и близости неравнодушных людей, все-таки верит нам. Открыто, преданно, до последнего. Сколько бы ни проходило лет, сколько бы ни был Дамир нашим сыном, меня всегда будет это изумлять. Восхищать. Радовать. И любить его я с каждой такой секундой его сомнений, пусть и мимолетных, буду сильнее.
- Поспи сегодня с нами, родной, - предлагает Эдвард, укладывая свою подушку посередине, а одеяло гостеприимно отодвигая.
Дамирка хмурится, снова закусив губу.
- Можно?.. Я же большой…
- Еще как можно, солнышко. Мы все тут большие.
Я укладываюсь слева от Дамирки, Эдвард – справа. Между нами наш мальчик, снова, будто ему все еще четыре, приют на соседней улице, а тупая и ноющая боль из прошлого не дает ровно дышать. Дамир еще изредка всхлипывает, но наше присутствие сглаживает эти всхлипы, искореняя саму их причину. Он испугался, ну конечно же. Не могло быть иначе, сколько ни прошло бы лет. Но я рада, что мы здесь и можем поддержать его.
- Доброй ночи, Дамирка. σας αγαπάμε (*мы тебя любим).
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
