Capitolo 15. Часть 2.
Оно на большой белой тарелке с узорчатыми, разрисованными кистью талантливого художника (я даже знаю какого) краями. Узор исконно-русский: можно разглядеть завируху-метель, нечто вроде саней и, кажется, блестящие темно-синие снежинки. Я уже видела такое оформление, я знаю, что его рисует Эдвард. И я даже читала, слышала, произносила слово, которым оно называется, хоть так с ходу и не вспомню.
Но интерес мой все же обращен не столько к посуде - она бывает разной, - сколько к ее содержимому. Дымящемуся, странно пахнущему - никогда прежде не чувствовала такого аромата - с тонкой насыпью мелко потертого сыра и белыми сгустками по краям, напоминающими соус.
Мусака, сказал Эдвард. Национальное греческое блюдо.
Сейчас, сидя непосредственно перед этим слоеным пирогом из, кажется, всего, что нашлось в холодильнике, немного сомневаюсь, готова ли правда его попробовать. На вид, при всех стараниях экономок, получилось не очень.
На моем подносе вилка, нож и две салфетки. На тумбочке есть стакан с гранатовым соком - моим любимым - и соль, если потребуется. Усевшись по-турецки, как и когда пробовала бульон от Анты, подготавливаю себя к мысли о необходимости поесть.
Хотя бы потому, что Эдвард, устроившийся рядом, на кровати, с тем же подносом, смотрит на меня внимательно и с намеком на улыбку. Ему приятно, что я согласилась на это блюдо. Он его любит?
- На вкус лучше, чем на вид, - утешает меня мужчина, наверняка заприметив капельку брезгливости во взгляде.
- Тут баклажаны, картофель и… помидоры?
- Еще фарш, - приподняв краешек своей запеканки вилкой, перечисляет Каллен, - а также сыр, специи и соус бешамель.
- Как в лазанье.
- Итальянцы пародируют нас, - хмыкнув, самодовольно, пытаясь поднять мне настроение и внушить верный настрой, докладывает Эдвард. Подавая пример, отрезает небольшой кусочек от своей порции, с демонстративно-довольным выражением лица кладя его в рот.
Хитро посмотрев на него, я щурюсь.
- Я люблю лазанью, - заявляю и вслед за Аметистовым пробую блюдо, - так что мне есть с чем сравнивать.
Наблюдая за моей первой пробой, Каллен молчит, не желая вставлять свои слова прежде, чем выражу собственное мнение. Сам есть не продолжает, ждет меня.
Я забираю с краешка вилки свой кусочек. Я, тщательно контролируя свои впечатления, пытаюсь его распробовать.
О да, баклажаны. Тушеные баклажаны, очень похожи на те, какие делала Розмари в моем детстве. И картофель - очень кстати, хотя я не особенно люблю его. Про сыр и помидоры говорить нечего, в итальянской кухне они повсюду, а так как она моя любимая, игнорировать и отсылать их подальше я просто не имею права. Специй, правда, маловато… но это дело вкуса.
- Ну как? - все же зовет Эдвард. Настораживается тем, что до сих пор молчу.
- Лучше, чем я думала, - отрезаю второй кусочек, а после него почти сразу же третий, - а если честно, то вкусно. Мне нравятся печеные овощи.
С одобряющим видом согласившись со мной, Аметистовый возвращается к нашему ужину. Ему очень нравится - это видно, нельзя такое скрыть. И бешамель, и растертые помидоры, и подсоленный фарш… после девятнадцати лет жизни с Рональдом, который из еды признавал только стейки средней прожарки, для меня ново такое отношение к запеканкам, овощам и мясу. Фарш ведь куда интереснее отбивной. И его, несомненно, можно приготовить не меньшим количеством способов.
- Анта умеет готовить все, что ты захочешь? - тянусь к своему стакану с соком, ненадолго оставив основное блюдо. С налетом скептицизма делаю первый глоток, ожидая вяжущего осадка от напитка. Но затем за пару секунд определяю в багровой жидкости ту марку, которую всегда предпочитала в Америке. Откуда знание таких подробностей?..
- Порой мне кажется, что да, - без шуток, но с улыбкой отвечает Эдвард, - она мастер в своем деле.
- Но ты тоже умеешь готовить? - ставлю стакан обратно. Поправляю сползшее сырное покрывало, прежде накрывавшее слой из баклажанов, намереваясь продолжить приобщение к греческой культуре.
- Чуть-чуть, - скромно отвечает Серые Перчатки. Спокойно, без торопливости, расправляется со своей порцией.
- Шоколадные брауни и манную кашу?
- Еще яблочный омлет и «Карбонару».
С удивлением поворачиваюсь к Каллену всем телом, не в силах спрятать улыбки.
- «Карбонару»? С панчеттой?
Почти любуясь моим интересом (что будит румянец, возвращая его на щеки, к моему сожалению), Эдвард, не медля, отвечает:
- Скорее с обыкновенной ветчиной. Панчетту достать здесь сложно.
Этот человек издевается надо мной, верно? Ну не может же он уметь все! И любить все, что мне нравится. Уметь даже это готовить…
- Ты тяготеешь к итальянской кухне, Изз? - в стакане Эдварда сок насыщенно-оранжевого, теплого цвета. К сожалению, на вид не могу определить, но он немного мутный, поэтому цитрусовые отпадают сразу. Абрикос, возможно. Или морковь.
- К пастам, - мило отвечаю, обмакивая кусочек картофеля в бешамель, расползшийся по тарелке.
Мне нравится наш разговор, ровно как и сегодняшний вечер. Портрет, который нарисовала для себя, надежно спрятан в кармане пижамы и не попадет на чужие глаза, зато меня греет мысль, что навыки свои хоть раз применила не напрасно. К тому же, живое и не менее привлекательное воплощение этого портрета сидит сейчас со мной на кровати и разговаривает на отвлеченные темы. О еде, боже мой. О простой еде. Об итальянской и греческой. О макаронах! До чего же приятны такие размеренные, ни к чему не обязывающие, расслабляющие моменты. С самого пробуждения Эдварда мне хотелось увидеть его таким: легкомысленным, ребячливым. Без ненужной официальной требухи, какой так любил забрасывать меня Ронни.
…Он и в тот день так себя вел. Он поставил меня на стульчик возле лакированного черного гроба, поправил черный бантик на голове, надетый Розмари, и серьезным, далеким от ободряющего отцовского тона произнес: «Мы всегда отвечаем за свои поступки, Изабелла. И за все их последствия. Твоя мать пострадала из-за ветра в твоей голове и твоей глупости. Это должно стать тебе уроком».
Конечно, его словам я не придала большое значение тогда; я рыдала, хныкала и сжимала пальцами его рубашку, которую позволил мне держать. Конечно, тогда, все похороны сидя у него на руках, я и подумать не могла о том, чтобы послать отца куда подальше и кинуться за гробом, отправившись туда же, куда мама. Я так испугалась за Рональда, когда он увидел Ее… Я была готова сама умереть - там же, тут же, не только ради мамочки, - чтобы он перестал так сжимать губы… я свою дрожь не могла унять.
- Твои родители из Греции? - как-то само собой вырывается у меня. Быстрее, чем хотелось бы спрашивать. Просто в свете темы отца вполне логичным кажется вопрос о семье Эдварда. Я не хочу спрашивать о брате, дабы не расстроить его, поэтому обращаюсь к остальным ее членам.
- Наши, - поправляет Серые Перчатки, ничуть не изменившись в лице, - мы с Эмметом родились на острове Сими. Это рядом с Родосом.
Вежливо киваю, не признав, что такие ориентиры ничего мне дают. Надо будет воспользоваться ноутбуком по назначению и поискать что-то об этих местах.
- То есть, последователи античной культуры научили тебя рисованию?
Эдвард сегодня как никогда улыбчив. То ли я подбираю фразы так удачно, то ли у него хорошее настроение, но больше веселья в нем я еще не наблюдала.
Вот и сейчас он не ограничивается простой ухмылкой. Искренне выражает свою смешливость, не прячет ее глубоко и надолго. А это здорово вдохновляет меня.
- Нет, Изз. Рисовать я учился уже далеко за пределами Греции.
- В России?
- Для начала в Штатах. А потом уже в России.
Практически полностью расставаясь со своей мусакой, доедаю оставшиеся несколько кусочков, задумчиво водя вилкой по тарелке. Гранатовый сок еще ждет своей очереди на тумбочке.
- Ты сам переехал? - все же интересуюсь, не оставив вопрос на потом. Рядом с Эдвардом мне спокойно и хорошо, но не покидает ощущение, что время от времени живу как на пороховой бочке. Не знаю, чего ждать от себя, не то что от других, а потому воздержание и замалчивание может сыграть со мной злую шутку. И могу так и не узнать то, что так интересовало.
Эдвард отрывается от еды, испытующе посмотрев на меня. Немного дольше, чем нужно.
- Мой отец был послом. Он перевез нас сюда.
- Интересная биография…
- Ты ведь о ней хотела узнать? О ней и о моей семье? - крохотный кусочек сыра находит себе пристанище в уголке губ Эдварда, слева. Все еще разговаривая со мной, не особенно отвлекаясь, Каллен слизывает его, непреднамеренно затронув и губу. И это такое простое движение, такое банальное, я бы сказала, вызывает преступный отклик у моего тела. Больно кольнув теплым щупальцем внизу живота, распространяет по венам вместе с кровью… желание? Растерянно выдохнув, я пытаюсь понять. Теряю нить повествования, отвлекаясь на себя.
А потому, разумеется, привлекаю и внимание Эдварда. Его сложно оставить в неведении.
- Изз?
Этот вопрос, затаившийся в моем имени, им самим и сокращенным, возвращает мне трезвый ход мыслей.
Одними глазами вкупе с легким кивком сообщаю ему, что все в порядке и нет поводов для волнений. Отставляю тарелку на поднос, а затем на тумбочку, удобнее садясь в своей новой позе. Ноге легче с каждым часом. Не удивлюсь, если завтра начну все-таки, как и прежде, самостоятельно ходить.
- Я имела в виду не совсем семью… - возвращая беседу в прежнее русло, объясняюсь, - но и ее тоже.
- Тогда я жду твоих вопросов, - напрямую, демонстрируя полную свободу, он глядит на меня. Дозволяет беспрепятственно спрашивать.
Начало мне нравится…
- Какая твоя любимая пора года? - почему-то фантазия расщедривается только на это. Первый вопрос, как и первый блин, - комом. Но я надеюсь наверстать в дальнейшем, а пока послушать. Вдруг эта информация окажется полезной?
- Весна, - не задумываясь, отвечает Эдвард. Как и я, доедает мусаку, убирая свой поднос. Теперь наши тумбочки симметрично украшены пустыми тарелками и стаканами с соками. Наблюдая за тем, как мужчина забирает в ладони свой, делаю то же самое. Почти зеркально, чем немного смешу его.
- Весна потому, что природа просыпается?
- Лед тает, - объясняет Каллен. Делает глоток сока, будто бы избегая сейчас, вот именно в этот момент, эту секунду, моего лица.
Принимаю выпад. И делаю свой, догадавшись о следующем ходе по все тому же взгляду.
- Любимый сок? - провокационно спрашиваю я, для храбрости выпивая сразу три глотка своего, гранатового. С терпким кисловатым вкусом и потрясающим цветом. Очень насыщенным.
Шаловливо поглядев на меня, Эдвард с хитринкой в глазах докладывает:
- Персиковый.
Вот и расшифровка содержимого стакана. Не цитрусы, да. Ты права, Белла.
Интересный выбор…
- Любимый фильм? Что?.. - меня смущает прямая насмешка в его глазах. Почти ирония, нечто на грани сарказма. Очень необычное зрелище для аметистов.
- Ты будешь смеяться.
Изумленно изгибаю бровь.
- Даже так? Это какой-нибудь слезливый тв-роман?
- Это мультик, - подкупающе откровенно говорит Эдвард, - я практически не смотрю фильмы.
- Вы с Каролиной?..
- Да, - мужчина кивает, ощутимо расцветая при имени племянницы и моем напоминании о ней, - она частенько просит меня. Последний раз, кажется, было «Холодное сердце». Диснеевское, насколько помню.
- Но он не твой любимый…
- Нет, - качает головой, и, мне кажется, в глазах мелькает огонечек грусти. Маленький такой, неприметный, но все же существующий. И это не то, что мне хотелось бы увидеть. - Ты вряд ли знаешь его, он не был очень популярен. «В гости к Робинсонам».
А я знаю. Я тоже его смотрела.
- Про рыжеволосого мальчишку…
- Да, про Льюиса, - аметисты теплеют, - в этот мультфильме очень хорошая идея заложена, Изза, - не надо пытаться ничего изменить в прошлом. Жить надо будущим и только. По-другому просто не получится.
Он пожимает плечами, хмыкнув. Допивает свой персиковый сок, осушая оставшиеся пару глотков.
Выглядит немного… не так. Чуть более задумчивым и грустным, что я уже замечала. И все же вместе с тем он, как и прежде, в чем-то убежден. И так убежден, что ничто не пошатнет эту веру. Не посмеет.
- Порой хочется изменить прошлое… - добавляю от себя я. Всеми силами не пускаю ненужных мыслей в голову, но они нагло проникают внутрь. И вырисовывают передо мной картинку с похорон, что не так давно вспоминала. Вынуждают вздрогнуть.
- Я согласен, - Эдвард не бросается в отрицания и поругания моего нетрезвого взгляда на жизнь, попросту мягко кивает, - и все же прошлое нам недоступно. Зато хотя бы настоящее и будущее в наших руках.
- Надолго ли?..
- Надолго, - утешающее сообщает, - в любом случае, сама эта возможность чудесна.
Нерешительно согласившись, я отвожу взгляд, делая вид, что ставлю стакан на поднос. Но на самом деле моргаю, прогоняя слезы. Не хочу их сейчас. Не будут ничего мне портить. Вечер пока лучший за все время моего пребывания здесь.
И все же, когда совершаю задуманное, натыкаюсь глазами на те самые голубо-белые узоры, так затейливо украсившие тарелку. Смотрю на метель, на снежинки, на санки… и придумываю кое-что. Не отгоняю внезапно пришедшую мысль.
- Как называется этот стиль? - обернувшись к Эдварду, показываю ему на тарелку.
Каллен начинает подозревать что-то, но пока не выдает себя.
- Гжель, - повторяет он для меня русское слово, которое пора бы уже запомнить, - это узоры.
- Она сложно рисуется?
Его догадки подтверждаются. Больше не сомневаюсь, что читает мысли.
- Проще, чем кажется, - своей коронной фразой отвечает мне.
Мгновенье медлю, прежде чем спросить. Мужчина молчит в это мгновенье, не требует и не ждет. Делает вид, что просто вежливо слушает. И готовится выполнить мою просьбу.
- А можешь… можешь научить меня?
Каллен нежно улыбается.
- Прямо сейчас?
- У нас свободный вечер… - нерешительно объясняюсь я. - И я пока не хочу спать… но если у тебя были планы…
Мотнув головой, Эдвард с трудом удерживается, чтобы не закатить глаза. Медленно, чтобы видела, что он делает, подносит руку к моим волосам, ласково их погладив.
- Сейчас принесу краски, Изз.
Через полчаса, уже в новой позе, с новым занятием и совершенно новыми ощущениями, я делаю то, на что, как считала, не способна.
- Нежнее, - советует Эдвард, следя за тонкой синей линией, что я провожу по белой поверхности небольшой ровной тарелки. У нее широкое плоское донышко, а потому рисовать удобно. К тому же, с таким учителем, чья рука неустанно направляет мои несмелые движения. Кисточка скользит по стеклу, чего никогда не случалось с бумагой или холстом, а потому я нервничаю. Однако Эдвард, стоит отдать ему должное, прекрасно испепеляет любое волнение. Воодушевляет продолжать, даже если сперва не выходит.
- Они разные по твердости?..
- Верно, - длинные пальцы, обвившие мои, чуть надавливают на кисточку, отчего краска ложится увереннее и толще. Мазок уже шире, тверже. Получается лепесток синего зимнего цветка, - но их нужно чередовать.
Теперь пальцы наоборот, удерживают мою руку в достаточном отдалении от тарелки. Касаюсь ее только кончиком кисти, самым-самым… и провожу восхитительные тычинки, выглядывающие из цветка наружу. На конце каждой из них изворотливым движением Эдвард оставляет овальную синюю капельку.
- Эти узоры придумали русские? - завороженно глядя на то, что получается нашими совместными усилиями, спрашиваю я. Немного отвлекаюсь.
Эдвард сидит позади меня, но все равно достаточно близко. Я практически у него на коленях, чуть ниже. И он, приобняв меня со спины, учит росписи тарелок. Гжели. Ну подумать только…
А напряжение не пропадает. То самое, что я, как думала, отослала уже давно, при таком близком контакте почему-то напоминает о себе. Покалывает под ребрами и внизу живота. И на кончиках пальцев, конечно же.
Аромат Эдварда полностью окутал меня, его тепло, его естество - как в постели сегодня в полшестого, когда намеревалась вернуться в эти объятья. Когда хотела погладить по щеке…
- В одной из деревень, - отвечает на заданный вопрос Каллен, - она так и называлась - Гжель. Потом это стало нарицательным именем.
- А краски только синие и белые?
- В теории нет… осторожнее, потечет, - приподняв мою руку, Аметистовый делает так, что кисточка забирает в свои владения небольшой подтек, собирающийся заляпать зимний цветочек, уже законченный на левом конце тарелке, - были и красные, и желтые… но как-то выжило себя. Синий с белым остались как отражение русской зимы.
- Синий иней…
- Ага, - его смешок отзывается теплотой у меня возле шеи, отчего едва не перечеркиваю все старания, отправив их к чертям. Неожиданно проснувшаяся чувствительность на руку мне точно не играет.
- И что обычно рисуют? - отвлекаю себя разговорами. Мне нравится то, что происходит сейчас, но боюсь сделать неверный шаг. Оступиться, как часто бывает. И все разрушить.
- Узоры, - Эдвард кивает на правый край тарелки, где прямо сейчас с его помощью вывожу замысловатые линии, - а также птиц или растения.
- Цветы.
- Почти цветы, - крепче придерживает мои пальцы с кистью, уводя ее вправо, от уже проложенной дорожки подальше. Синяя краска высыхает достаточно быстро, поэтому ошибки не слишком приемлемы. Их крайне сложно исправить.
- И давно ты этим занимаешься? - интересуюсь я.
- Лет десять, - спокойно отвечает он, - может, чуть больше.
- То есть, не с приезда в Россию?
- Нет, ну что ты, - Каллен качает головой, опровергая мою идею, - куда позже.
Тем временем тарелка приобретает узор. Прежде белая и чистая, становится традиционно-русской, как одна из тех, которые я разбила недавней ночью во время своего бунта. Синей становится. С цветком, узорами и, как замечаю позже, хотя своей рукой рисовала, небольшой подписью в уголке. «Изз» - и с последней буквы витиеватой радугой узор вплетается в основную канву. Теряется в ней, оставляя лишь ниточку-напоминание о своем существовании.
- Готово, - заверяет меня Эдвард, когда подвожу черту, оставляя зимний цветок в покое, - твоя первая разукрашенная тарелка, Изабелла.
- И подписанная…
- Ну конечно же. Куда же шедеврам без подписи, - мягко заверяет Эдвард, - так не пойдет.
- На твоих подписи нет…
- В том количестве, в каком их накопилось, это сочтут манией величия.
- А как же шедевры с подписями…
- Это всего лишь хобби, - он аккуратно откладывает готовый экземпляр на покрывала, ненароком коснувшись моего плеча. Оставляет после своих пальцев легкое покалывание.
- Красивое хобби, - восхищенно смотрю на получившийся результат и понять не могу, как у меня поднялась рука громить такую красоту. Тем более с таким трудом созданную. С азартом. С любовью.
- У меня много белых тарелок, - как бы между прочим произносит Каллен, хохотнув, - можешь рисовать сколько захочешь. Практиковаться.
- Я приму к сведению…
Мы по-прежнему сидим вместе, и он по-прежнему не отодвигается от меня. Правда, особенных действий также не предпринимает, не обнимает как следует, не гладит… держит дистанцию.
Мне это не нравится.
Пролетевшие с нашего пробуждения пять часов - в ожидании обеда, за разговором, а потом и за живой раскраской - кажутся достаточными для бодрствования. Даже более чем. Суббота - сонный день. Так и запишем. Где там мой псевдо-дневник?
Самостоятельно, чуть повернувшись и отложив на специальный поднос кисточку и колпачок с краской, левой стороной лица приникаю я к плечу мужчины. Тихонько и осторожно.
- Я же остаюсь, верно? - неслышно спрашиваю у него.
- Уже устала? - с заботой, но в то же время недоверчивостью, спрашивает Эдвард.
- На последнем издыхании творческих сил… - шутливо заявляю. Но с плеча никуда не отодвигаюсь. Жду ответа.
- Тогда сон действительно то, что тебе нужно, - соглашается Каллен. Отвечает мне, расправив застеленное одеяло. Своей постели. Рядом с собой.
- Этой ночью?..
Глядя на то, как нерешительно ложусь на свою половину, внимательно следя за ним, Эдвард краешком губ ободряюще улыбается. Убедительно мне кивает.
- Куда же я от тебя денусь, Изабелла, - шепчет. Убирает краски, оставляет тарелку сушиться и гасит свет, чей выключатель так кстати расположен возле кровати.
Не проходит и пары минут, как лежит рядом со мной. Как утром.
Не спрашиваю сегодня разрешения, просто придвигаюсь ближе. И просто устраиваюсь под боком, затихнув, как только опускает одну из рук мне на спину, прикрыв ее двумя одеялами.
- Спокойной ночи, Изз, - желает мне, не скрыв тихой ласки в голосе. От нее мне становится тепло даже без одеяла, а любые страхи притупляются. Не боюсь я с ним засыпать. Ничего мне не страшно.
- Спокойной ночи, - эхом отзываюсь я, подтягивая одеяло повыше, как и утром, чтобы укрыть его. Даю себе пару секунд, чтобы оценить уходящий день и сделать вывод, что он абсолютно точно был замечательным, не глядя на испорченное Эмметом утро.
Эдвард ближе ко мне. Он куда, куда ближе… он почти полностью со мной. Я его чувствую телом и руками, которые, не смущаясь, устраиваю на груди.
И уже потом, практически заснув, вспоминаю, что хочу чуть-чуть гарантий, и левой ногой оплетаю его правую. Сегодня ему не нужно никуда идти. И ни к кому.
* * *
Это знакомый сон, хоть он и всегда приходит неожиданно.
Это сон, отразивший в себе одно из ярчайших воспоминаний его жизни, истинно автобиографичный.
Это сон, который не покидает с шести лет, лишь затаиваясь на время, а потом всплывая на поверхность снова. И не помеха ему ни время, ни возраст, ни иные мысли в голове своего обладателя. Он неизменно несколько раз в год стучится в его двери. И проникает в сознание, кромсая его так, как хочется. Под линейку.
В детстве, еще в больнице, когда Эсми позволяла Эммету оставаться на ночь с братом, он нередко находил себя крепко прижавшимся к Эдварду, на кровать которого взбирался со своей раскладушки. Они оба тогда плакали, и их обоих миссис Каллен тогда утешала. Не проходило и ночи, чтобы она или Карлайл не дежурили в палате или не присматривали за мальчиками в номере своей гостиницы. Они никогда не оставляли их в одиночестве, за что Эммет был очень благодарен новым родителям. Но даже их присутствие, даже их сострадание и забота не искореняли кошмары, возвращающиеся снова и снова.
Каждый свое день рождения Эммет, сидя перед большим клубничным тортом - своим любимым, испеченным Эсми специально для такого торжества, - загадывал одно-единственное желание, задувая свечи:
«Хочу быть таким сильным, чтобы защитить Δελφινάκι*!»
И так быстро билось горячее сердечко, и так отчаянно сжимались в кулачки ладошки, и так влажнели глаза при упоминании данного мамой прозвища брата… ничего маленькому Каллену не хотелось больше. Он слишком хорошо все помнил.
Их пятеро. А может, семеро. Или восьмеро... Восьмеро человек, просто из-за солнца, жажды и однотипного пейзажа оборонительной стены, окружившей Старый город, все сливается в одну картинку. Растягивается, сужается, кружится… хочется воды и спать. Но спать нельзя, Эдвард так сказал. Он тоже устал и не сможет донести Эммета, даже если очень захочет. Эммету нужно идти самому. Иначе их догонят.
В руках у одного из подошедших рогатка. Кривая, неправильно вытесанная, совсем не такая, какую учил делать папа. Страшная рогатка, но, как потом выяснится, очень действенная и меткая. Подстроена под руку своего хозяина.
Второй крепко зажал в ладони камень - небольшой, но увесистый обломок какой-то скалы, коих полно здесь, у берега. В сражениях камень уже бывал - его левая сторона, чуть вверху, окрашена запекшейся бордовой полоской. А края неровные. Края могут сильно порезать.
У остальных нет ничего, чем можно было бы похвастаться или начать угрожать. Все как один, они темноволосые, кареглазые и смуглые, с каемкой грязи под ногтями и длинными, сто лет немытыми пальцами.
Они смотрят с насмешкой, когда окружают их. Первого пускают, который с камнем, второго - псевдо-лучника, а потом замыкают круг. Правильное место выбирают: у северной стены, в тени, где нет туристических дорожек, где не ходят местные. Здесь две оливы цветет и трава. Высокая такая, в нее можно что угодно спрятать… и не скоро найдут.
Эммет чувствует опасность, обвившую их с братом густым плющом. Он крепко держит его за руку, он изо всех сил старается не плакать и что есть мочи сжимает пальчиками золотое сердечко на недлинной цепочке. Маленькое сердечко, но очень родное. Мамино…
Цыганята приближаются, осознавая свое превосходство. Ведут себя развязно, не боятся и не стесняются. Выкрикивают обидные слова и злорадно смеются.
Эммет с тревогой смотрит на брата, но от утешающего взгляда того чуть расслабляется. Неслышно отодвигается за его спину, прижимаясь к холодным даже в такую жару камням. Голова кружится…
- Побрякушку! - звучит повеление. Без лишних уточнений и вопросов.
Эдвард хмурится, окидывая сверстников испепеляющим решительным взглядом. Уверенно качает головой.
- Побрякушку - и пойдешь живой, - с добродушной улыбкой повторяет тот мальчишка, что с камнем, подкидывая в руке свой трофей. Демонстрирует, какой силой обладает оружие.
- Мамина… - тихонько всхлипнув, бормочет Эммет, показавшись из-за спины брата, - нельзя…
- Да хоть папина, - долговязый псевдо-лучник гортанно смеется. Совсем по-взрослому, - давай сюда!
Круг сужается, пространства для маневра становится все меньше. Цыганята знают толк в том, что делают, и, конечно же, не упустили бы такой приз: двое детей, безлюдный будний полдень, море рядом, камни… никаких свидетелей, улик и доказательств. Им нужны деньги… или развлечение. А лучше и то, и другое.
Эдвард будто бы читает их мысли, понимает отчаянный настрой. Но и сам обладает не меньшим упрямством.
- Нет, - четко проговаривает. Забирает у брата медальон, крепко зажимая пальцами. Перекручивает цепочку на указательном и вздергивает подбородок. Не шутит.
Эммет до скребущих по сердцу когтей пугается, когда Эдвард делает это. Взгляд цыганят сатанеет, кожа краснеет, а руки подрагивают… вместе с камнем… вместе с рогаткой…
- Побрякушку, рыбий потрох! - последний раз повторяет долговязый. Сплевывает на землю, ощерившись. Готов к бою.
Ответа Эдвард не дает. Эммет лишь видит, что брат становится перед ним, крепче вжимая в камни. А руку с последней оставшейся ценностью отводит назад.
И тем самым дает спусковой курок всему, что начинается позже…
Эммет плохо помнит продолжение тех минут. Он очень быстро оказывается вне игры, когда пытается оттащить особенно рьяного в побоях цыганенка от брата. Получает по голове и падает на мостовую, больно ударившись затылком. Плачет, задыхается и мутным взглядом наблюдает за кучей-малой, скопившейся под оливой.
Знает, кем она занята.
Видит со своего ракурса на медленно алеющих камнях тонкую золотую цепочку…
Вздрогнув, Каллен-младший резко распахивает глаза, подскочив на кровати. Больше всего ненавидит то состояние, какое преследует после таких снов, неминуемо собой накрывая. Душит, терзает и режет на кусочки. Мелкие-мелкие, как размытые морем песчинки.
Сжав зубы, Эммет прогоняет давнее видение, пытаясь компенсировать его реальностью, какую помнит куда лучше. Насаждает моменты из настоящего на прошлое, закрывает ими, прячет… не дает пробоваться выше, пытается унять.
Сердце загоняется, ладони потеют, а в горле сухо. Тот сон, да. Обычная реакция организма, к которой он приводит.
И самое отвратительное, что глаза как всегда находят взглядом комод напротив постели, где в специальной маленькой шкатулочке, подаренной когда-то давным-давно Карлайлом, прямое доказательство реальности случившегося. Сам медальон, со знакомой цепочкой. Той самой, разве что чуть потемневшей после событий на набережной.
И внутри золотого украшения нисколько не тронутые, не задетые временем слова, выгравированные старинным способом: «Мое сердце - это вы оба».
У Эммета на глазах закипают слезы. Он морщится, что есть силы ударив о кроватную спинку подушкой, а потом второй, а потом рукой - до того, чтобы завибрировало дерево.
Перед сознанием встает то воспоминание. Полное, какое есть, с кровью и страшнейшим выражением агонии на дорогом лице. Когда за «побрякушку» они оба едва не лишились жизни.
- Δελφινάκι… ох, Эдвард… - и плачет. Строго, режуще и горько.
______________________
*Δελφινάκι - дельфинчик.
*Δελφινάκι - дельфинчик.
Будем ждать ваших отзывов на форуме! С наступающим праздником!
Автору будет приятно ваша поддержка в сезонном голосовании, если история вам понравилась :)
Автору будет приятно ваша поддержка в сезонном голосовании, если история вам понравилась :)
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
:lovi06015:
Столько трудностей ему выпало на долю с детства и не озлобился на весь мир,даже наоборот упорства добавили в достижении благородных целей! 
