Утро выдается на удивление солнечным. Припарковавшись возле ограждения дома брата, Эммет с интересом наблюдает за переливающимся снегом, украсившим огромные полувековые пихты. Свежо, самую малость морозно и ярко. От снега, от солнца в глазах рябит. Но отводить их не хочется, что важнее всего. И это придает уверенности - во многом, если не во всем.

Эммет позвонил Эдварду в половину одиннадцатого, дождавшись, пока Карли отправится на утренний туалет к Голди, а ее шаги стихнут в коридоре по направлению собственной спальни. И только когда о том, что они с дочерью спали здесь вместе, будет напоминать лишь незастеленная кровать, взял в руки мобильник.

Брат ответил на четвертом гудке, и Эммета это с самого начала подкосило: обычно брал он всегда с первого. Но, благо, голос не был ни измученным, ни злобным. Едкого, отстраняющего и злопамятного в нем не оказалось ничего, даже самую малость.

А потому мужчина решился быстрее, чем если бы разговор начался иначе. Через две или три вежливо-официальных фразы, которыми прежде никогда не начинались их беседы, спросил в лоб, могут ли они встретиться. Сказал, что очень нужно поговорить.

Теперь Эммет здесь. Возле подъездной дорожки, бок о бок с забором, на белом хаммере, который ни за что не пропустить даже самым поверхностным, невнимательным взглядом.

На дверях хаммера нет блокировки, телефон лежит в выемке возле магнитолы (полностью включенный звук, зарядка - сто процентов), а музыка, призванная разбавить тишину салона, скорее нагнетает обстановку.

Эммет волнуется - у него, как в детстве, потеют ладони. Он сидит с самым спокойным выражением лица, какое может выудить из себя. Он не сжимает пальцами руль, не рвет рубашку, не пытает несчастные кресла. Терпеливо ждет, вглядываясь в большую светлую дверь, ведущую внутрь дома.

Эдвард предупредил его, что говорить внутри - не лучшая идея. В подробности мужчина вдаваться не стал, согласился на машину, раз уж холодно на улице. И не жалел теперь - с обогревателем никакой мороз, даже такой красивый, узорчатый, и с солнцем не был страшен.

…Вот он. В своем сером пальто с серыми перчатками, но без шапки, со взлохмаченными волосами, спускается по лестнице с крыльца, без труда определяя местоположение его машины. По подъездной дорожке, расчищенной Сержем, обходит наметенные за ночь сугробы, переступая через ледовые лужицы подтекшего садового шланга, казалось бы, выключенного на зиму. Идет осторожно, но уверенно. Не сомневается в том, что делает.

Эммета это вдохновляет.

Потянув за ручку двери, Каллен-старший поднимается на ступеньку-подставку, ловко оказываясь в салоне. От него веет клубникой и медом, но в большой степени - свежими простынями. Определенно проснулся не так давно. И звонка не ждал уж точно, судя по нотке удивления в голосе.

Эммет с трудом понимает, что должен делать дальше. Испытывающий острое чувство вины и как всегда проклюнувшуюся потребность позаботится о безопасности Эдварда, все еще смотрит на него. Прямо в глаза. Мама была права - их цвет невероятен. Как невероятен и тот, кто ими обладает.

- Привет, - первый, заприметив нерешительность брата, приветствует Серые Перчатки. Удобно садится на кресле, поправляя пуговицу пальто. Дышит немного чаще нужного, припоминая быструю ходьбу по свежему воздуху меньше минуты назад. Но выглядит свежо и бодро. Уже не так безнадежно, как по приезду Изабеллы в этот дом. Спал у себя? Спал?..

- Привет, - эхом отзывается Медвежонок, активируя зажигание. Выезжает с парковочной дорожки достаточно медленно, хотя шипованные шины, конечно же, не дадут никакому льду поживиться.

- Мы уезжаем? - изгибает бровь Эдвард.

- К лесу. Тут не лучшее место.

- Эммет, у меня и вправду только полчаса…

- Мы успеем, - обещает тот. Выруливает, перестраиваясь на нужную полосу, и уже тогда, сменив передачу, едет по четкому маршруту. В отличие от брата, автоматической коробки не признает, считает очередным глупым новаторством. Но сам при этом комплектацию для своего «быка» выбрал максимальную, а автоматизацию и вовсе выше нормы. Под его предпочтения еще дорабатывали программу.

В салоне достаточно тихо, если не считать фоновой музыки, поставленной Эмметом. Что-то классическое? Близкое к нему точно. Но как следует Эдвард разобрать не может.

Уже после первого поворота между гольф-полями понимает, куда направляет Каллен-младший. Полянка в самом начале леса, круглая, уютная и небольшая. Летом там красиво цветут какие-то полевые цветы, осенью лежат ковром на промерзлой земле особенно яркие и хрустящие листья, а зимой запросто можно построить самого большого во всей области снеговика. Но вездеходному джипу, благо, снег препятствием не является. Можно насладиться зимней сказкой.

Первую часть пути, что занимает от силы минуты три-четыре, Эммет молчит. Но то и дело поглядывая на брата, то и дело припоминая не лучшие отрывки их недавнего разговора, который и разговором-то назвать сложно, скорее скандалом, смелеет. И среди ускользающего десятка мыслей в сознании ловит правильную. Начинает разговор.

- Спасибо большое, что согласился прокатиться со мной, - произносит он.

Эдвард добродушно хмыкает, капельку поджав губы.

- Пожалуйста, Эммет. Я тоже считаю, что нам стоит поговорить.

Мужчина кивает, демонстрируя полное согласие с услышанным. По живописной песочной дорожке, уходящей к огромным деревьям, заворачивает в живую арку между ними. Толстыми шинами нещадно приминает снег.

- Я очень сильно погорячился вчера, - не теряя времени, продолжает Медвежонок, - и я понимаю, как выглядел в твоих глазах. Мне очень жаль.

- У всех бывают трудные минуты, Эмм, - ободряюще уверяет его Эдвард, - я ведь понимаю.

- Понимаешь… от этого мне только горше.

- От моего принятия? - на его лице появляется странное, плохо поддающееся осмыслению выражение. На нем и грусть, и полная ясность. Осознание.

- От твоих жертв, - прикусив губу, докладывает брат, - они меня пугают.

Не отрываясь от разговора, заворачивает в просвет между толстыми шершавыми стволами, переезжая желоб ручья, текущего здесь весной из-за речного половодья. Как раз за ним, метрах в двадцати, и есть та самая поляна-красавица.

- Ты уверен, что потом сможешь отсюда выехать? - с осторожностью, отвлекшись, зовет Каллен-старший, глядя на ворох снежной пыли, что оставляет после себя хаммер, - может, сугробы стали глубже…

- Думаю да. Но это сейчас далеко не самое главное, - Эммет подъезжает к центру поляны и, остановившись посреди белого марева всеми четырьмя колесами, вынимает карту-ключ из специального отсека. Как и телефон, кладет в выемку магнитолы. На сохранность.

Здесь слышны несколько птичек. Бог знает, кто из них поет зимой, но вот здесь, именно в утреннее время, они присутствует. Когда Каролина была совсем маленькой девочкой, она успокаивалась от этого звука и засыпала запросто, без лишних укачиваний. Голди привозила ее сюда подышать свежим воздухом. Голди знала, как ее подопечной будет лучше.

И тишина этого места, его умиротворенность, где даже музыка не нужна, где хватает взглядов и слов, порой самых банальных, благодатно действует на Эммета. Добавляют решимости.

- Эдвард, мне так много нужно сказать… я очень постараюсь ясно и четко, по делу, но если что…

Останавливается, переводя дух. Делает глубокий вдох, отгоняя ненужные волнения. После сегодняшней ночи как никогда твердо, как никогда ощутимо понимает, из каких двух половинок состоит его собственное сердце. И чьи бы фотографии он вклеил в медальон, представься такая возможность. Без брата и Карли ему нет и не будет жизни, это факт. И ни в коем случае никто из дорогих людей, будь то ураган, его плохое настроение или конец света, не должен страдать от несдержанности Калленна-младшего и его грубых слов. Эдвард не пожалел отдать жизнь за него на набережной тем летом, а он вчера ударил его по самому больному. Это ни в какие рамки. Это запрещено, недопустимо, отвратительно обращаться с ним так! И это разъедало изнутри. Теперь Эммет знал, как сильно и как долго, безжалостно разъедало. Все больше убеждался, что в этот раз загладит вину и получит прощение, с импульсивностью или без, а подобному произойти больше не позволит.

Однажды на месте Эдварда может оказаться Карли… а ее испуг лечится очень плохо… ее неприятие, ее отстраненность вынудит его пойти на самые крайние меры.

- Я перегнул палку вчера утром, - в конце концов, совладав со своим дыханием и выстроив более-менее четкий план повествования, говорит Эммет, - я прекрасно понимаю, что натворил, и не прошу у тебя мгновенного прощения, Эдвард. Вчера мной были сказаны вещи, недопустимые в принципе. Я не знаю, какая дрянь нашла на меня и как заставила все это сделать… но мне очень, очень жаль, правда. Это глупо звучит и недостойно, но так, как есть. Я не силен в извинениях…

Ему тяжело идти на такие откровения, Эдвард видит. Буквально переступая себя, подыскивая нужные слова, извращаясь с формулировками и отчаянно желая не выбросить волну своего желания быть понятым наружу раньше времени, Эммет похож на ребенка. На себя в детстве, когда точно так же старался оправдаться перед Карлайлом или Эсми за причиненный ущерб или грубые высказывания во время ссоры. У него и тогда, и сейчас влажнеют глаза, тяжелеют ресницы, а крылья носа подрагивают, сужаясь.

- Эммет… - предпринимает попытку старший брат, не желая видеть такого излома.

- Подожди, пожалуйста, - перебивает тот. Несогласно, быстро. - Я скажу, а тогда ответишь мне все, что захочешь, хорошо? Я постараюсь быстрее.

Волнуется, переживает. Опять дышит чаще, опять кривятся губы, бледнеет кожа.

Эммет сам на себя не похож в моменты раскаяния. При всей его доброте и сердечности, при всей заботливости, хоть порой и прямолинейной, злость на лице и его краснота со вздувшимися венами все же кажется логичнее и понятнее такого беспокойства.

По крайней мере, Эдварду так не щиплет в груди, когда брат злится. А теперь виноватым начинает чувствовать себя он. Пусть и против всех правил.

- Знаешь, Эд, у меня была вся сегодняшняя ночь на размышления, - рассуждает Медвежонок с потерянным, но в большей степени обеспокоенным выражением лица, - и, переоценив все еще раз, переиграв весь разговор в голове заново, я понял свою ошибку. Я наглядно ее увидел. Мне крайне стыдно, что пришлось затронуть тему «голубок». Эти девушки… я их не одобряю, ты знаешь. И все мое негативное отношение к ним, все шутки, все глупости - тоже помнишь, я не сомневаюсь. Но, Эдвард, черт подери, я говорю это не просто так. Я ничего не говорю и не делаю просто так, ты научил меня этому. Я всего лишь хочу, чтобы ты был счастлив. С ними или без них, в этом доме или в другом, в России или в Штатах - мне плевать. Единственное условие, что необходимо: твое удовлетворение, радость и блеск в глазах. Мне порой его больше всего не хватает… я очень переживаю, когда он исчезает.

Эммет сглатывает, сам себе мотнув головой, и, взглянув в искрящиеся аметистовые глаза, подобравшись к ним поближе и проникнувшись тем, что вызывают в душе брата его слова, продолжает. Уже увереннее, уже тверже. С подобием на улыбку и искренней любовью.

- Эдвард, я ни в коем случае не пытаюсь оправдаться и умалить своей вины перед тобой. Это не театральное выступление, не шоу, я не пытаюсь выслужиться… я просто... я так… испугался. Я испугался за Каролину, когда не нашел ее в доме, я ужаснулся, увидев ее рядом с твоей «девочкой»… ты же помнишь Конти, Эдвард! Ты же не станешь осуждать меня сильно, правда? Я повел себя резко и грубо, но они так похожи… они все у тебя похожи… я ничего не могу поделать.

Вдох. Глубокий, как затяжка. А потом выдох. И снова вдох. Еще глубже.

Эммет близок к завершению, судя по всему.

- Но, в конце концов, ты все же прав, ты делаешь благое дело, ты помогаешь. Я уже говорил, как это важно. И что у меня так не выйдет даже при огромном желании - сил не хватит. И я ни в коем разе не посмею больше отнимать эти силы у тебя или мешать процессу. Если тебе нравится, если тебе нужно, помогает... я только за. Если твое счастье в «перистери», если твоя жизнь уже так тесно переплетена с ними, что не оторвать, я принимаю этот выбор. Вот прямо сейчас принимаю окончательно. И всегда помогу, чем смогу, когда потребуется. Если ты их любишь, я тоже полюблю.

Ну вот, теперь останавливается. Переведя дух, скорее машинально, резко отводит руку назад, пригладив волосы. Дергает за ворот рубашки, облегчая доступ кислорода в легкие. И с надеждой, с принятием, о каком говорил, с верой и добротой, что излучает так много, но так редко, смотрит брату в глаза. Искренне, открыто, не отводя взгляда.

С виной и готовностью искупить ее.

С осознанием того, что натворил, и желанием все исправить. Все, что сможет.

Эдвард не сразу находится, что сказать, хотя эмоциональных проявлений за жизнь видел немало, особенно с теми же «голубками». Но когда прежде закрытый и хаматоватый, хоть и добрейший Эммет здесь, вот теперь, так открыто выражает свои чувства по отношению к нему, когда говорит такие вещи, невольно пропадает дар речи у него самого. Эдвард даже не понимает, как это получается. Просто выходит так, что они с Медвежонком устанавливают связь через зрительный контакт. Через него и перетекает друг от друга все восприятие…

Благодатной ошарашенной тишиной, сохраненной благодаря Каллену-старшему, его брат вдохновляется. Дополняет еще две строчки, какие очень хотел в последнее время произнести:

- Эдвард, вы с Каролиной - мое сердце. Вы оба. Я не готов лишиться ни одной его половины. И чтобы сохранить их вместе, чтобы не потерять, сделаю все, что скажешь.

Впервые за все утро, впервые за последние сутки глаза у Эдварда на мокром месте. Выслушав обвинения Эммета, после их субботней ссоры тоже долго не мог прийти в себя, заставив Иззу ждать хороших двадцать минут, пока соберется с силами, а теперь… теперь и вовсе пиши пропало. Искренность брата делает свое дело. Его глаза влажнеют.

- Эмм, ну конечно же… я тоже, я же… - запинается, сам себе удивляясь. Как и переволновавшийся Людоед, берет паузу.

С ободряющей улыбкой посмотрев на него, Каллен-младший решается помочь. Вынудив точным нажатием на специальную кнопку ремни безопасности, сдерживающие их движения, вернуться на исходные позиции, придвигается на своем кресле ближе к мужчине. Поворачивается к нему, построив, как часто бывало в детстве, «треугольник дружбы». Лбами Каллены касаются друг друга, руки держат на плечах. Давно уже так не было… а ощущения те же… а ощущения великолепны.

- Мы - семья, - шепчет Эммет, широко открыв глаза и демонстрируя брату теплое выражение на лице, - ни одна «голубка», ни одна девушка, ни одна женщина и уж точно ни какое другое происшествие, непонимание или беда не смогут между нами встать. Раз и навсегда, Эдвард. Раз и навсегда. Только так.

- Только так, - согласно отзывается тот, - да, Эммет. Я же уже говорил, что большего, чем вы с Карли, мне не нужно.

У него перехватывает дыхание, скребет в горле и теплится что-то до ужаса приятное в душе. Все ощущения становятся приятными. Все мысли.

Откровенность, забота, которой пронизана каждая пылинка внутри салона, сияющий снег за окном, голубое небо, шумящие сосны и тихонькие птички, которые, будто прислушиваясь к ним, поют уже не так громко… Эдвард смотрит на все это, видит все это, слышит и чувствует себя счастливым. До того, что не передать словами.

Бывают моменты абсолютного, плохого выразимого, плохо перевариваемого позже в голове счастья. Рушатся стены, прячутся трудности, пеплом покрываются разочарования и горести.

«Хорошо» - вот подходящее слово. Другого не нужно искать.

- Ты можешь видеться с ней в любое время. Днем, ночью - когда захочешь. Она уже скучает по тебе. Она не расстается со своим единорогом… Эдвард, ты ей второй отец. Если я когда-нибудь снова скажу такую глупость, как вчера, если посмею… дай мне хорошенько по голове, ладно?

Эммет хмыкает, и в ту же секунду тоненькая слезная дорожка появляется у него на коже. Сначала хочется засмущаться этого факта и побыстрее стереть ее, но в последний момент передумывает. Окончательно открывается самому родному человеку.

- Мне так приятно, что ты не запрещаешь, Эммет… спасибо тебе! - Эдвард, подбадривая брата, смаргивает такую же слезную капельку. Прокатившись по ровной коже, она теряется в выверенной щетине, оставляя после себя мокрую полосочку. Слезы очищения. Слезы радости. И тепла. По-настоящему весеннего тепла, хотя до весны еще полмесяца.

- Ты делаешь для нее больше всех на свете. Благодаря тебе я знаю, что с ней ничего не случится, вне зависимости от того, рядом я или далеко. Ты не представляешь, насколько драгоценной является такая уверенность, - приглушенно всхлипнув, Каллен-младший позволяет слезинке пробежаться и по второй, прежде сухой щеке. Но теперь точно этого не смущается. Теперь все в порядке.

- Ее отец…

- Ее второй отец, ее крестный - вот действительно потрясающий человек, - Эммет похлопывает брата по плечу, все же отстраняясь от него. Но сидит так же близко, просто не касается больше настолько явно. Хочет увидеть глаза. Хочет с этого ракурса.

И видит вдохновляющую, ясную картину. Аметистовые огни безмятежности, огни благодарности, огни восторга и огни… потрясения. Ощутимого, яркого и приятного. Как ответ всему тому, что происходило и происходит в этой машине прежде. Возможно, ссора стоила всего этого? Каллену-младшему уже начинает казаться, что да.

- Ты простишь меня? Я постараюсь держать себя в руках. Я найду и куплю ежовые рукавицы, обещаю. И заткну себе рот.

Уловив все еще существующие, пусть и микроскопические нотки волнения в голосе брата, Эдвард улыбается. Широко, как нужно, криво и откровенно, как умеет. Одним уголком губ, искажая лицо, но так честно, что Эммет мгновенно расцветает. Не сомневается в ответе.

Для него, как и для Карли, эта улыбка самая красивая. Другой не нужно.

- Обойдемся без травм, ладно? Я прощаю. И видеть тебя хочу здоровым и счастливым не меньше, чем ты меня, - шепчет Эдвард.

- Кто бы сомневался…

- «Братство золотых цепей», помнишь? - с ухмылкой напоминает мужчина, воскресив в памяти их игры, в которых сражались с невидимыми врагами спиной к спине и каждую ночь, видя медальон матери, давали клятву на верность.

Милая детская игра. Но серьезности и взрослых отношений в ней было слишком много… чем восхищала Эсми. Она не раз говорила, что помимо того, что маленькие Каллены - их с Карлайлом главное сокровище, они еще и бесценные половинки друг друга. Золото. Настоящее золото. И какое счастье, что уже это понимают. Что с самого начала вместе, не разлей вода.

- Тогда даю торжественную присягу, - со смехом, сквозь только-только начавшие высыхать слезы, докладывает Эммет, - на верность, любовь и взаимопомощь. Где бы, с кем бы и когда бы ни был.

- Ох, Эмм, - Эдвард посмеивается, с плохо измеримым обожанием в глазах взглянув на брата. А потом сам, не дожидаясь позволения, ерошит его волосы. Тот самый традиционный спортивный «ежик», который полюбил еще со времен бодибилдинга.

- Но это еще не все, - кивнув на действия брата и улыбаясь сам - так же широко, так же честно, - сообщает Каллен-младший. Его глаза загадочно поблескивают, щеки чуть розовеют.

- Еще?..

- Да. У меня в багажнике девятнадцать розовых роз.

Сморгнув остатки соленой влаги, Эдвард удивленно хмурится.

- Розы?..

- Только не говори, что она их не любит…

- Кто?

В некотором смятении закусив губу, Эммет все же признается:

- Твоя новая «перистери». Мне казалось, ей нравятся такие цветы.

Эдвард улавливает суть, широко раскрытыми глазами глядя на брата. И рад, и чуть встревожен одновременно. Пока не может понять мотивов поступка.

- Изабелле?..

- Именно, - Эммет чинно кивает, - ты ведь не будешь против, если я и ей принесу свои извинения?

- Ты хочешь? - за ту секунду, когда аметисты наполняются таким ярким светом, Эммет понимает, что готов пойти куда дальше, нежели сказать «прости» какой-то девке, протянув ее изящный веник. Лишь бы наблюдать такое подольше.

- Очень хочу, Эд. - И улыбается шире.

Солнце, переливаясь, касается лучами тарелки. Гладит ее белую стеклянную поверхность так же робко и нежно, как пыталась вчера проделать с Эдвардом я. Но не решилась. А оно решимости полно. Оно солнце. Ему все можно.

…Когда Эдвард сказал мне, что ему нужно отлучиться на полчаса, я твердо знала две вещи: мне этого не хочется, но отпустить при всем подобном мне его придется. Становиться в позу и проявлять собственнические настроения сейчас, когда позволяет мне спать в своей кровати у себя под боком и в течение дня, пусть даже сам того не подозревает, рисовать его, по меньшей мере некрасиво.

К тому же, я до жути боюсь сделать неправильный шаг, который оттолкнет Эдварда от меня и заставит по-другому воспринимать в свете случившихся событий. Пока я в этой комнате, пока я прижимаюсь к нему и могу погладить по ладони или плечу, я не просто «голубка». Однако, когда выйду из нее, когда стану жить в своей спальне, соответствовать правилам по-настоящему и вести примерный образ жизни пойманной птички, стану как Константа. Стану далека от него, стану никем… не позовет никуда, не позвонит. И будет сильно расстраиваться, когда это все сделаю самостоятельно.

Это зря говорят, что в одну реку дважды не войти… войти и еще как. Могу доказать личным примером.

Впрочем, так или иначе, с размышлениями или без, а я остаюсь одна в комнате Эдварда. На полчаса, и сытая после недавнего завтрака. Тосты с джемом и шоколадный пудинг - он определенно решил побаловать меня такой нездоровой пищей. Но в честь чего?

Размышляю об этом - и обо всем ином сразу одновременно, - усевшись посреди постели и подогнув теперь обе здоровые ноги под себя. В моих руках белоснежная тарелка, на ненужной тряпице рядом со мной синяя краска и три вида кисточек, которые собираюсь использовать. Стакан с водой с другой стороны от этого богатства - чтобы случайно не залить. Там же вторая тряпочка, которой стираю откровенно никуда не годящиеся узоры.

Первый блин комом, говорят. А у меня, судя по грязноте спасительного «ластика», их уже шесть или семь.

Труднее всего даются стебельки и листья. Я вывожу бутон, ловкими мазками прорисовав его на тарелке, возле донышка. Я, как и учил Эдвард, не надавливая, а в конце закругляя, вывожу тычинки, наполняющие зимний цветок жизнью. Но вот остальные его составные части… то слишком тонко, то слишком толсто, то вздрагивает от напряжения рука и линия убегает не туда, куда нужно, а то и вовсе смазывается, растекаясь.

Можно было, конечно, посмотреть, чем живет мистер Каллен, когда имеется такая потрясающая возможность… но я не стану. Выводя стебель, я понимаю, что не стану. Рыться в его полках, в его вещах, сбегать в кабинет за красным ромбом… это те самые действия, что оттолкнут его от меня. Я попробую по-другому. Я буду говорить, я буду спрашивать, я буду подмечать по его ответам и его движениям, по блеску его глаз или их потухшему кострищу. Я узнаю Эдварда, это однозначно. Но узнаю по-своему. Не радикально. Спешка нам ни к чему.

Хмыкнув сама себе, я на какое-то время отрываюсь от горе-стебля, с тоской поглядывая на часы. Хотелось бы нарисовать что-то дельное до его прихода.

Я берусь за узоры. Поворачиваю тарелку на бок, поближе к себе. Удобнее сажусь, удобнее держу ее. И мелкими выверенными мазками, ориентируясь на те, какие вчера показывал мне Аметистовый, вывожу собственное произведение искусства. Убогое и неровное, но практика - залог успеха, знаю. Мне хочется научиться раскрашивать тарелки. И не хуже, пожалуйста, чем он. Может быть, еще раз покрасим на пару… я бы этого очень хотела. Я жду.

Третьей кисточкой - самой тонкой из всех - провожу волнистую линию, которую чуть осветляют капельки воды. Только-только нагибаюсь, чтобы поставить парочку капелек-снежинок, только-только приноравливаюсь в верном направлении…

А тут дверь. Вернее, стук в дверь. Осторожный, тихий, но в безмолвной комнате слышный чудесно. У меня вздрагивают пальцы, кисточка падает, и узор навсегда теряет привлекательность.

Я и не знаю, что делать сначала, - позволить войти или хвататься за тряпочку.

В итоге, оба действия совершаю одновременно. А потом и не вижу, кто на пороге, увлекшись поспешным удалением неправильного рисунка со своего «холста».

- Изза… - мягко зовут меня, явно пораженные тем, что делаю. Узнав бархатный голос, мгновенно отрываюсь от работы. С улыбкой и смущения, и приятности одновременно поднимаю глаза.

Эдвард останавливается недалеко от порога, с приподнятыми уголками губ наблюдая за происходящим в комнате.

Он потрясающе выглядит - еще лучше, чем утром. Я впервые за все время вижу такое умиротворенно-счастливое выражение на его лице, такую гармонию и с собой, и с настоящим.

Не было ничего: ни ссор, ни сегодняшней ночи, ни дурных снов вчера. Он в порядке. Его глаза светятся, его лицо расслабленно, морщинок почти нет - только те, что от улыбки.

И мне самой, глядя на него в таком виде, хочется улыбаться. Не посмею никогда на свете это отрицать.

- С возвращением, - в приветственном жесте помахав кисточкой, отзываюсь я.

- Ты не тратишь время даром.

- Куда уж, - закатываю глаза, с улыбкой возвращаясь к своему прежнему занятию, - не хочешь присоединиться? У нас свободная запись.

Все же, сколько бы ни было Эдварду лет, со вкусом у него проблем нет ни капли. То ли это такая выверенная работа имиджмейкера, которой я любуюсь, то ли его собственные предпочтения являются настолько продуманными, но факт остается фактом: Аметистовый чудесно одевается. Его сегодняшний выбор - темные брюки и светло-кофейная кофта с белым орнаментом из маленьких оленей - тому подтверждение. Подходит к волосам, оттеняет кожу… и настраивает посмотреть в глаза. Глаза - зеркало души. Вот уж точно.

- Обязательно, Изз, но попозже, - впрочем, за внешней безмятежностью все же есть какое-то беспокойство, и оно от меня не укрывается, - сейчас я хотел бы, напротив, отвлечь тебя.

Так…

Насторожившись новым поворотом дел, послушно откладываю тарелку на тряпицу, вернув кисточку в стакан с водой. Не двигаюсь с места, боясь пролить разбавленную красками жидкость, но напрягаюсь. Он заметит.

- Не пугайся, Изабелла, хорошо? Ты же доверяешь мне?

- Да. Да, но я не понимаю…

Заручившись таким моим ответом, Эдвард ведет себя увереннее. Поворачивается к двери, самостоятельно потянув за длинную холодную ручку. Позволяет переступить порог этой комнаты еще одному человеку.

Знакомому мне, к сожалению. Грубые черты лица, нос с горбинкой, короткая стрижка, глаза - блестящие и внимательные… у меня перехватывает дыхание. Начисто позабыв о тарелке, все внимание переключаю на нашего «нового» гостя.

- Изабелла, - Эдвард, кажется, улавливает мой настрой. Пытается его видоизменить, сделав более терпимым, - дай мне минутку, хорошо? Я все объясню.

Я и не собиралась противодействовать… просто решить не могу, чего хочу больше - сказать Эммету то, что о нем думала, когда увидела Эдварда вчерашним утром после разговора с ним, или, воспользовавшись своей привилегией здоровых ног, сбежать куда подальше в спальню. Не переживать этот страх от его вида и выражения лица.

Людоед. Гребаный медведь. Джаспер был прав - редкая скотина. Я не хочу знать таких людей.

- Знаешь, мы оба вчера повели себя неправильно, - начинает Эдвард, стоя перед братом, ближе ко мне, но вполоборота к нему. Оценивает эмоциональную составляющую нас обоих, - а ты, к сожалению, оказалась посередине. Изза, нам очень стыдно, что так получилось. И мы оба хотели бы загладить перед тобой вину.

Он как всегда красноречив, убедителен и четок. Ни одной нотки сомнения, никаких предубеждений. Все по полочкам. Все как нужно, как по маслу. Ему хочется нас помирить?

- Ты ничего не сделал… - злобно стрельнув глазами в сторону Эммета и растерянно посмотрев на Эдварда, бормочу я.

Второй Каллен так же не спускает с меня глаз. Он стоит передо мной, в этой доброй уютной спальне, в которой, не глядя на задвинутые шторы, можно различить парочку солнечных зайчиков на полу под ними, и пронзает взглядом. Не резко, не больно, как тогда, но ощутимо. А основная его мощь прекрасно передается через трещащий по швам на огромных бицепсах свитер и серьезного вида пряжку ремня, чуть ниже которой я целилась, убегая от него в прошлый понедельник.

Но не это удивительно. И вообще, в его виде удивительного мало, как и в нем самом. Не показался достойным и высоких нравов человеком. Не понимаю, как они с Эдвардом могут быть такими близкими родственниками.

Меня цепляет другое - пришел Людоед не с пустыми руками. Он держит пальцами букет из роз, оплетенный тонкими ленточками и завернутый в тканевую упаковку, цветы в которой принято дарить только на серьезные праздники. Для меня?..

- Я сделал, - в такт мыслям, опережая брата и едва-едва не перебивая меня, отвечает. Понимающе кивает Эдварду, сделав шаг мне навстречу. Пока первый. Пока единственный.

Хмурюсь, с тревогой взглянув на Аметистового. При всем доверии к нему, подпускать Эммета так близко к себе, пока он стоит так далеко, не кажется лучшей идеей.

Но в ответ получаю безмолвную просьбу принять эти извинения. Хотя бы попытаться.

Ну что же…

- Изабелла, - Медвежонок подходит к моей постели, завлекающе улыбнувшись. По-доброму, без злости, без подавляющей силы. Похоже, даже его солнце зимой делает человеком. - Я хотел бы попросить у вас прощения за все сказанное вчера. Это было не более, чем приступом гнева.

Чересчур серьезно и официально. Я и так пребываю в смятении, а после его слов и подавно. Все это точно происходит со мной?

- Изабелла, мне крайне жаль, что вчера у нас не получилось взаимопонимания, - продолжает Эммет, присев передо мной. Делает это непринужденно, явно по собственному желанию. На брата не смотрит, только на меня. И мне дает цветы. Картина, достойная премии года в области «нереальное». Протягивает букет. Предлагает взять.

- Моя дочь лестно отзывалась о вас вчера, Изабелла. Я последую ее примеру.

Он не чурается смотреть мне в глаза. Той самой «хери», «девке» и «наркоманке». Недостойной, отвратительной и жалкой. Как и все, впрочем, что были прежде.

Я не удерживаюсь, поморщившись при ответе и все еще не решаясь принять розы:

- Вам бы стоило у нее поучиться...

- Общительности?

- Дружелюбию, - мрачно объясняюсь. И только потому, что вижу, с какой внимательностью и трепетом следит за происходящим Эдвард, все же беру эти цветы. На удивление со срезанными шипами… и красивые.

К тому же, нечто странное происходит, когда Эммет передает мне их. Его огромные ладони напрягаются, коснувшись моих пальцев ненароком, его глаза смотрят на меня пристальнее, и в них, в зрачках, как мне кажется, показывается что-то большее, нежели презрение или, как теперь, надуманный интерес и подобие на уважение. Понимаю всю глупость такого заявления и его невозможность, но почему-то кажется, что не ошибаюсь. Может быть, я спала слишком много сегодня. Или перерисовала.

Что-то из этого определенно может быть причиной. Сгодится.

- Спасибо за совет, - тем временем кивает мне мужчина, тоже, похоже, ощутив, что что-то не так. Торопится уйти. - Я приму к сведению.

- И запомните.

- И запомню.

А затем он встает - большой, с широкой грудью и не менее широкими руками, - поворачивается ко мне спиной. Кивает Эдварду, направляясь к выходу мимо него.

Говорит что-то:

- Я попозже перезвоню тебе.

И выдыхает, ласково улыбнувшись, что прямо-таки зеркально отражается на лице моего мужа. Разве что не так явно, держит себя в руках, как всегда:

- Спасибо, Эммет. Я завтра приеду в офис.

И мы с Калленом, пребывающим в хорошем настроении, что для меня, впрочем, не новость с этого утра, остаемся вдвоем. Снова.

Все еще с некоторым недоумением гляжу на цветы, что держу в руках. Будоражит душу ощущение, что еще здесь Медвежонок. Никуда не делся.

Эдвард оставляет дверь в покое, направляясь ко мне. Аккуратно, чтобы не разлить воду, за которую беспокоюсь и я, садится на покрывала.

- Все в порядке? - вкрадчиво зовет он.

- Я удивлена.

- Я знаю. Но он специально приехал, чтобы извиниться перед тобой.

- Он проспорил тебе?

- Изз, - осторожно забрав баночку с водой от моих ног и поставив на тумбочку, в самый конец, где даже случайно не сможет задеть рукой, Эдвард придвигается ближе. С пониманием к моим словам кивает, но с восхищением смотрит на тарелку, только-только начавшую покрываться узорами. - Эммет может здорово оттолкнуть, я понимаю. Но он… он правда Медвежонок, ты права. Плюшевый.

Едва удерживаюсь от того, чтобы фыркнуть:

- Для устрашения детей?

Эдвард тяжело вздыхает на мои рассуждения, мотнув головой.

- Вам стоит познакомиться поближе, вот и все. Ты тогда поймешь, о чем я.

Воздерживаюсь от комментариев, вернув глаза к нераскрашенной тарелке. Все кисточки здесь, все наготове, но ничего делать не хочется. Вдохновение упорхнуло, а желание пришло. Другое желание, не рисовать.

Опасаясь перегнуть палку, начинаю не очень уверенно:

- За окном солнце…

Эдвард обращается во внимание, тщательно подмечая все, что происходит у меня на лице. Дай я волю, заглянул бы и в глаза. Но их пока показать не готова.

- Да, день на удивление солнечный. Хоть и холодновато.

- И снег?..

- Много снега. Всю ночь мело.

Все же ловит мой взгляд. Отрываю его от тарелки всего на секунду, но ловит. Крепко, метко. Несильно удерживает, притягивая к себе. И, пронаблюдав все то, что там затаилось, заприметив маленькое, хрупкое желание, с радостью освободившегося и выспавшегося в выходной родителя (хотя не сказала бы, что сегодня он спал), спрашивает меня:

- Не хочешь прогуляться со мной?

Поймал. В самое яблочко, в самую суть.

А раз так, раз сам, без подсказок… почему бы не сделать вид, что и предложил сам. Сам захотел.

- С большим удовольствием, Эдвард.

На улице светло. Именно так - светло. Я не была на ней несколько дней, а кажется, что вечность. Снега стало в разы больше: сугробы выросли, а пихты замело сильнее прежнего. На них теперь висели белоснежные гирлянды, заботливо вырезанные морозом.

Вообще, мне на удивление, территория дома оказалась больше виднеющегося с первого взгляда пространства. Белый заборчик, путаясь со снегом, бежал вдаль и вдаль, все не кончаясь, пока мы неспешно шли по стежке мимо него.

Эдвард проводил мне экскурсию, рассказывая, что в той стороне, а что в этой. А еще показал, как выглядит дом с обратной стороны, сообщил, что летом, когда становится достаточно тепло, они открывают террасу, ведущую к деревянной беседке в глубине сада (той самой, рядом с которой горе-фонарь). Пока деревья голые, пока травы нет, и о цветах не может идти и речи, но здесь все же красиво. Куда красивее, чем в моей родной резиденции. Нет, конечно, Французского, Японского и Английского садов, но есть один совмещенный - Русский, хотя от этого нравится мне не меньше.

Мне кажется, моим восторгом заражается даже Эдвард. Рассказывает с большим энтузиазмом. И показывает. И ведет… ведет под руку, как в старых фильмах, викторианских книжках. Еще бы платье в пол... но тогда у моей ноги не было бы ни единого шанса поправиться - я бы совершенно точно запуталась в длинной ткани.

Все хорошо. Все удивительно спокойно и хорошо. Я впервые чувствую, что такое настоящее воскресенье. Что значат все эти громкие слова о семейных прогулках, тихих вечерах и наполненных радостью общения завтраках. Я сегодня это чувствую. Я сегодня одна из тех избранных, кому повезло все это иметь. Еще и с цветами, к тому же. С розами.

Эммет долго не покинет мою голову после столь иррационального шага. К тому же, его взгляд… не как на «девку». Сегодня я не была для него девкой. Но и «голубкой» не была!

Уверена, что-то здесь не чисто… определенно замешан Эдвард. Но что он пообещал ему за такие извинения?..

Впрочем, не суть важно. Сегодня мне никто больше не нужен. Я по-детски счастлива безраздельно обладать мистером Калленом. Кем бы он мне ни был.

И поэтому, наверное, поддавшись порыву, и приникаю к его плечу, крепче перехватив под руку.

- Замерзла? - мужчина замедляется, не зная, как верно расценивать мои действия. Уже и сама их смущаюсь.

- Не слишком, - отрицаю, чуть ослабив хватку, - здесь красиво…

- Все лавры ландшафтным дизайнерам, - поспешно открещивается Эдвард, подмигнув мне. По-настоящему, без сокрытия. На миг даже теряюсь от такой откровенности на прежде упрятанном за семью замками лице.

- Хочешь сказать, художники не внесли свой вклад?

- Самый минимальный, уверяю тебя, - хмыкает он.

Нам легко. Именно легко, именно хорошо. В этой беседе, в этой прогулке, в неспешных перебрасываниях невесомыми фразами. Я в который раз радуюсь, что моя нога зажила так быстро. Теперь, чувствую, такие прогулки не будут для меня редкостью.

- Кстати, - будто бы внезапно вспомнив о чем-то, интересуется Эдвард, - Анта велела мне спросить, какой сыр стоит класть в пасту. Ты за пармезан или джюгас?

- У нас на обед паста?

- С лососем, - подтверждает мужчина, - но ее не будет, если ты не выберешь сыр.

- А как же греческая кухня? Мы ведь только-только начали знакомиться с ней.

- Будем чередовать, - находит решение Серые Перчатки, - за пробу мусаки я как раз должен тебе пробу макарон.

- Ничего ты мне не должен, - суплюсь, закатив глаза. Щекой, будто бы случайно, провожу по мягкой поверхности его пальто, с радостью встречая повеявший аромат, способный успокоить ночью и вселить уверенность днем. Пальто, кажется, хранит большую его часть.

- Изза, не упрямься, - шутливо взъерошив мои волосы, тем самым перейдя какую-то ему одному известную границу, тепло просит Эдвард, - джюгас или пармезан. Главный повар ждет твоей команды.

Ну, раз так…

Я не особенно думаю над ответом. Я его знаю с самого начала. И мне так приятно, что он хочет и мне дать насладиться обедом. А говорят, не бывает совершенных людей. Ну-ну. Они просто не видели Эдварда.

- Джюгас. Лосось под ним великолепен.

Приняв мой ответ, мужчина усмехается, было потянувшись в карман за телефоном, дабы доложить на кухню. Однако, когда вынимает руку из кармана, с удивлением встречает входящий звонок. По лицу понятно, что не ждал его.

Я даже и подумать не успеваю, кто это, я даже среагировать не могу и перестроиться с темы своих размышлений на реальность, а он уже мрачнеет. Как пультом щелкнули: раз, и все. Мгновенно. То, что мне так понравилось, то, что так лелеяла на его лице… черт!

- Секундочку, Изз, - тревожно просит, отступив на шаг назад. Останавливается, отпустив от себя мою руку. Принимает вызов.

Поворачивается ко мне спиной.

Я стою, скрестив руки на груди, а лицом уткнувшись в шелковистый воротник своей черной шубы. На снегу, в отдалении от Эдварда, уже на примерных семь шагов, дистанцию в которые устанавливает он сам, наблюдаю за разговором. И даже то, что стоит мужчина ко мне не лицом, не мешает. Если бы еще говорили на английском… неужели Константа успела овладеть русским?

Мне становится интересно: а я сумею? Я хочу понимать, о чем идет речь. Я не хочу вечно оставаться не при делах, поверженная неподъемным языковым барьером. Стоит об этом подумать. Вот теперь вижу, что стоит. Но завтра. Воскресенье, как и субботу, портить не станем. Кажется, это лучшие выходные в моей жизни.

…И, конечно же, она пытается их испортить. Она будто бы чувствует, когда нам с Эдвардом особенно хорошо, когда спокойно, безмятежно. Когда проникаемся доверием, как и чудесной сегодняшней погодой (а я-то думала, что снег не смогу полюбить и за пределы комнаты не выйду). Хитроумный план. Но на что Конти рассчитывает? Меня больше всего занимают ее цели. Они пока так же неясны, как и сам образ девушки. Не хватило мне встречи на свадьбе и разговоров от Роз. Хотя… может быть, стоит попытаться выдавить что-то из нее. Смотрительнице определенно известно больше.

Но до разговора с ней далеко. А Эдвард разговаривает с Константой прямо сейчас. Когда со мной. Когда мой. Это не то, чего бы я хотела.

Раздумываю около минуты, правильно ли намереваюсь поступить. Нерешительно гляжу на свои руки в тонких перчатках, подумывая, выдержат ли удар.

А потом плюю на все. Нагибаюсь и, зачерпнув с горем пополам лепящийся снег, сворачиваю его в комочек.

Прицеливаюсь, дав себе еще пару секунд на прекращение ребячества. Однако отвергаю мысль сложить «оружие» и потерпеть до окончания их разговора.

Кидаю свой снежок, выбрав главной целью спину Аметистового. Несильно, но ощутимо. Метко.

Он вздергивает голову, когда я попадаю. Перехватив телефон другой рукой, ошарашенно оглядывается на меня. Но даже удивление хмурости не сгоняет. Его лицо с каждой секундой становится все грустнее, а это вдохновляет меня продолжать. Даже когда поворачивается обратно. Даже когда списывает все на мой неожиданно встрепенувшийся идиотизм.

Сама себе усмехаюсь, увлекшись игрой. Зачерпываю снег еще раз, на сей раз комок побольше. Леплю крепче, чтобы не разлетелся во все стороны. И запускаю - немного выше прежнего места.

Вот теперь ни на что ничего не списывает. Вот теперь, как и полагается, реагирует достойно. Делает глубокий вдох и обрывает вызов какой-то короткой фразой:

- Конти, пощади… потом это обсудим.

Эдвард поворачивается ко мне лицом, призывая остановиться. Подставляется под прицел, совершенно не пугаясь этого факта. Он весь как на ладони - стреляй не хочу.

Но игр не желает. Обеспокоен и расстроен. Опять эта чертова неуемная «перистери» топит его хорошее настроение под грудой своего мусора!

- Да ладно тебе, - широко, завлекающе улыбнувшись, не теряя оптимизма, которым еще надеюсь воскресить его прежний настрой, переминаю в руках уже заготовленный снег, - все любят снежки, Эдвард!

Стою дальше от него, чем прежде, а поэтому не говорю шепотом. Поэтому повышаю тон, и от того голос звучит бодрее, веселее. Точно как в рекламе о прекрасных зимних деньках по телевизору.

- Изза, сегодня мороз, они не лепятся так, как надо.

- У меня лепятся, - заявляю, сильнее сминая свой снежок, - чем говорить, лучше попробуй. Твой ход!

И запускаю свой очередной снаряд, должный коснуться его левого плеча. Однако, изменивший траекторию, он всего-навсего задевает воротник, падая за спину ворохом снежинок. Промах.

Поначалу мне кажется, что Эдвард не поддержит затеянную игру. Попытается вразумить, что ли… по его виду можно такое предположить.

Но с какой же улыбкой и успокоенностью встречаю то, что нагибается за снегом вслед за мной. Возле самой кромки сугроба, там, где белый и чистый. Где блестит.

…Снежок у него в два раза меньше моего, но летит метко. Запутывается в шубе, рассыпаясь между меховыми волосками на сотню маленьких кусочков. Прицел был на печень. Или чуть ниже.

- А ты говоришь, что не лепится!

Эта игра увлекает меня. Я забываю про ногу, холод и пощипывающий щеки мороз. Я не думаю о том, приглажены мои волосы или нет, красив румянец на коже или нет, бегу изящно или хуже подстреленного медведя. Я наслаждаюсь. Я запускаю эти простые маленькие снежки, в которые всегда хотела поиграть, припоминая рассказы Розмари о России, я радуюсь, если они попадают в цель, и думаю, какую выбрать траекторию для нового заброса, если промахиваюсь.

А еще притягательнее всего то, что так же игрой наслаждается и Эдвард, мой лучший партнер. Это нельзя скрыть, это прописано на его, казалось бы, обледеневшем лице. Он быстрее меня, он сильнее меня, он куда более меткий. Уверена, играй бы в полную силу, я бы с ног до головы покрылась снежной коркой.

Но это не чемпионат, не бой и не борьба. Эта игра для хорошего настроения. Для возвращения ему этого настроения после трижды проклятого мной разговора с Константой. И, мне кажется, мы отлично справляемся. Я совершенно точно не зря не отказалась от этой идеи.

- Четыре-три, - докладываю своему партнеру текущее положение счета, наскоро подготавливая боеприпасы.

Капельку прищурившись, он замахивается, совершая свой бросок. Гордо парирует, в который раз охладив мою шубу:

- Четыре-четыре, Изза.

Смеюсь. Так задорно, так весело, что сама себе не до конца верю. Однако самому факту существования такого смеха рада. В высшей возможной степени.

- Сейчас будет четыре-пять, Эдвард, - обещаю. И запускаю, казалось бы, с наибольшей вероятностью высчитав точку соприкосновения снежка с его пальто, свой белый холодный комочек.

Наблюдаю за его полетом и почти полностью уверена, что попаду в цель. Такой прицел - еще бы! Однако в последний момент самовольный снежок, посмеявшись над моими расчетами, подлетает выше на целых два сантиметра. И вместо того, чтобы очередным крохотным белым фейверком доказать мои притязания на победу, пунктом своего назначения избирает лицо Эдварда. Правую щеку.

Я испуганно вскрикиваю, когда со своим ледяным содержимым мой снаряд оказывается на коже Каллена.

- Эдвард!..

Мужчина даже не морщится, стряхивая остатки снежка с лица. Не поморщился и тогда, когда я попала. Неужели так замерз? Как можно не почувствовать этого? Синяк бы не остался…

- Да ладно тебе, Изз, - оптимистично говорит, сняв одну из перчаток и осушив мокрую кожу. Как ни в чем не бывало. Йети, боже мой. Совсем не боится снега.

- Больно? - тревожно зову я, не в силах так быстро успокоиться.

Эдвард делает глубокий вдох, загадочно блеснув глазами моему волнению. Откидывает свой снежок за спину, идет ко мне. Дистанцию сокращает мгновенно. А телефон уже надежно спрятан в кармане.

- Это же не пуля, Изабелла, это снежный шарик, - улыбнувшись краешком губ, заверяет меня, - им даже при желании нельзя навредить.

Разочарованная в своих расчетных и кидательных способностях, нерешительно смотрю на него, подняв голову выше. Не стесняюсь аметистов. Сейчас нет.

- Это неприятно, - протягиваю в ответ.

- Ничего особенного, - Эдвард пожимает плечами. В нем явственно горит желание меня утешить, - всего лишь снег, ты зря беспокоишься.

Вижу прямо перед собой правильные черты его лица. Скулы, так красиво вылепленные, мужественный подбородок, губы - я еще помню, какие мягкие и теплые. Сосет под ложечкой, покалывает внизу живота. К тому же, то, что Эдвард сбито дышит после нашей игры, то, что стоит так близко… я не могу себя перебороть. Я очень пытаюсь, я честно стараюсь, но я не в состоянии.

Страх навредить переплетается в тугой комок с желанием коснуться. Оба режут до боли и вырываются из твердых рук сознания. Убегают на волю.

- Снег… - эхом отзываюсь я мужу, быстрее сделав, чем подумав, легонько пробежавшись пальцами по тающим остаткам снежка на его щеке. Стряхиваю их. Убираю. А пальцы обжигает словно бы взрывной волной. Они подрагивают, но не отрываются. Не хотят отрываться.

Эдвард настолько изумлен моей решительностью, что не успевает ничем помешать или предпринять хоть что-нибудь. Позволяет мне. Позволяет почувствовать, что значит к нему прикасаться. Справа. На правой щеке.

Его кожа белая, его кожа теплая, она ровная и она какая-то… другая. Тверже? Что с ней?

- Снег, - повторяю еще раз, скорее для себя. И ценой нечеловеческих усилий, дабы не перегнуть палку вконец, с робкой улыбкой, убеждающей, что сделала все это намеренно, убираю руку.

В душе все ликует от маленького заветного желания, воплотить которое в жизнь мечтала еще вчера. На лице же скорее робость. Не смущение, не страх. Робость, вполне закономерная.

Судя по ускорившемуся на малость дыханию Эдварда, он так же это чувствует. А еще мне чудится, что слева на коже появляется подобие румянца.

- Изабелла?..

Аметисты растеряны, он недоумевает моему поведению.

А я недоумеваю, как не решилась раньше. И поэтому, ровно выдохнув, приникаю к его плечу. Телом, головой, пальцами. Незаметно глажу пальто.

- Извини меня, пожалуйста, - раскаянно шепчу. На деле за снежки и попадание не туда, куда нужно, но при желании может расценить и как за свое глупое поведение в течение этой недели, и как за все прошлые идиотские обвинения, и даже как за неоговоренное прикосновение.

Но последнее уже неважно. Я уже коснулась.

Это воскресенье - лучшее, что со мной было. Определенно.

Я смотрю, как блестит на снегу солнце, я чувствую тепло от Эдварда, которое не скрывает пальто, я ощущаю его рядом, я прижимаюсь к нему - как ночью… и сегодня, похоже, в этот очередной сумасшедший день, начинаю понимать, что моя Розмари была права.

Джаспера я никогда не любила...