В доме Эдварда пять спален. Три из них небольшие, две остальные – по-настоящему просторные. Хозяйские, как сказал бы предлагающий этот дом риелтор. Все спальни выполнены в мягких, ненавязчивых тонах. Они не темные, не вызывают чувство покинутости и одиночества и уж точно не поглощают солнечный свет, что столь редок здесь зимой. Но никакой яркости. Ничто не бьет по глазам, ничто не вынуждает зажмуриться и захотеть отвернуться. Ни капли белого, ни капли красного, никакого подобия на ярко-желтый или оранжевый. В коридорах, комнатах и ванных смешиваются розовые, фиолетовые, бронзовые и бежевые оттенки, напоминающие по консистенции латте.

Я бреду мимо них, с интересом изучая каждый цвет. Когда долгое время проводишь взаперти, ощущение пространства притупляется, просыпается заинтересованность в новых открытиях. Я люблю спальню Эдварда и при любом раскладе из миллиона других всегда предпочту ее теплую и уютную атмосферу, однако провести все время нашего замужества в заточении не кажется мне верным вариантом. Я хочу осмотреть дом. Я вторую неделю в нем, а видела только пару комнат. И те в основном на первом этаже.
Если мне здесь жить, я должна знать, где именно живу. Тем более, после разговора с Розмари прибавляется храбрости на такое путешествие. И к черту Рональда с его ангиной. Справится.

Отправная точка моего маршрута по выходу из пространства безопасной кофейной двери - это достаточно длинный коридор. Шагов восемь до первого поворота точно. А по стенам изредка встречаются картины-зарисовки в нежно-бордовых рамах. Они выгодно смотрятся на фоне бежевых стен, оттеняя их.

Сюжеты здесь самые разные, но в основном пейзажи и натюрморты. Парочка фруктов и кувшин с молоком, бескрайнее зеленое поле с одиноким деревцем у горизонта, лодка, покачивающаяся на крохотных речных волнах. Все нарисовано гуашью, хотя в дальнем углу, при повороте влево, я все же вижу одну акварель. Ничуть не менее привлекательную, чем остальные зарисовки.

Нет сомнений, что Эдвард рисовал их. Судя по мазкам и углу, при котором они нанесены, это его стиль – я такой же наблюдала при росписи тарелок. Чередуя осторожные тоненькие касания и размашистые твердые, он получает чудесный результат. Почему еще не открыл свою школу? Я бы записалась…

Первая остановка – это спальня за очередной кофейной дверью. На ней нет красного ромба, нет предупреждающих меток и вообще нет ничего, кроме золотистой удобной ручки. Мое любопытство берет вверх, и я приоткрываю ее. Ни скрипов, ни хлопков. Не решаюсь ступить внутрь. Однако и отсюда все чудесно видно: шкаф, кровать и стол, а вместо тумбочки журнальный столик. Как раз он и подсказывает мне назначение этой комнаты двумя металлическими половинками будильника. На них ровными буквами розовой краской выведено «Анта». Так что я спешу ретироваться с чужой территории.

Вторая остановка – эта комната почти сразу же следующая за спальней одной из экономок. Внутри она зеркально повторяет меблировку уже увиденной мной, разве что чуть потемнее, с двумя подушками возле изголовья. Тот же будильник, но краска уже сиреневая: «Рада». И я снова вынуждена закрыть дверь, потянув за ту самую удобную ручку.

А где же кабинет? Эдвард так беспокоился, что я проникну туда и стану копаться в его вещах. А на деле его еще и искать нужно…

Ну уж нет, тут любопытство я заткну. Не стану.

На этой ноте осмотр второго этажа заканчивается. Я обхожу стороной свою спальню, где совсем недавно взяла краски и еще несколько кисточек, стараюсь миновать дверь, ведущую в просторную «оконную» комнату поскорее. Но, мне на удивление, возле нее оказывается небольшое фойе, что я прежде не рассмотрела. Возле ограды по направлению к лестнице, выполненной из резного дерева, устроились два светлых кресла с цветными подушечками и журнальный столик между ними. Он закруглен, и у него нет ножек. А по центру располагается вязаная салфеточка, ставшая подставкой для горшка с орхидеей. Розовой, разумеется.

Я как раз притрагиваюсь к одному из тоненьких лепестков, стремясь убедиться, настоящая она или нет, когда замечаю Раду. Она поднимается по лестнице с подносом с дымящимися тарелками.

- Добрый день, Изабелла, - вежливо приветствует, остановившись на предпоследней ступени.

Оставив цветок в покое, я так же вежливо отвечаю на приветствие. Женщина как всегда в достаточно строгом платье, напоминающем униформу. Воротничок отутюжен, фартук неизменно завязан на поясе. Сегодня зеленый.

- Вы не голодны? У нас как раз время обеда.

Ее поднос недвусмысленно подтверждает эту информацию. Она действительно собиралась отнести его в спальню? Они полагают, я не выйду оттуда без Эдварда? Или я была не должна?..

- Я могу поесть внизу?

Удивившись, экономка медленно кивает.

- Конечно. Если вам будет удобнее внизу, значит внизу, - и поворачивается обратно, спускаясь по тем самым ступенькам, по которым только что поднялась.

Я дожидаюсь, пока спустится окончательно, и тогда уже, помня о своей неуклюжести, встрепенувшейся этим утром, иду вниз следом.

В столовой хлопочет Анта. Ставит тарелки на стол, приносит салфетку, солонку и приборы. Возле моего обеда, состоящего из основного блюда и десерта, устраивает стакан с соком. Уже отсюда мне видно, что гранатовый. Эдвард вынудил женщин запомнить.

Обедать со мной никто не остается. Подготовив все, экономки удаляются на кухню по своим делам. Я слышу шум воды и звон посуды. А еще как свистит закипевший чайник, и как хлопает духовка. Неужели они весь день проводят там?

Впрочем, важно ли это? Я спустилась в столовую, я сижу за столом, а не держу поднос на коленях, и я пробую стряпню, которую предлагают в этом доме. Благо, сегодня без изысков и сюрпризов. Картофельное пюре и ростбиф под горчичным соусом. А чтобы доставить радость вкусом рецепторам, своей очереди дожидается десертный рисовый пудинг с шоколадной посыпкой.

Мне нравится такой обед. Я спокойно ем, стараясь не обращать внимание на редкие взгляды из-за кухонной арки, следящие за мной. Я ем и думаю, нравится ли такая еда Эдварду. Или ее приготовили потому, что он уехал и обедать собирается в другом месте?

В любом случае, это вкусно. Уж точно лучше, нежели те равиоли, которым потчевали меня в «Белладжио».

Я заканчиваю с мясом, когда телефон, пристроенный в кармане надетых вместо пижамы джинсов, вибрирует. Настолько неожиданно и не вовремя, что я удивляюсь. Розмари уже давно должна спать – на часах почти два, а кроме нее звонить некому.

Я достаю мобильный, пристроив рядом с тарелкой на стол.

…От текста сообщения, что вижу, едва не давлюсь своим же обедом.

«Как часто в жизни нашей строгой хотим мы правду точно знать?
Как часто слаженно и много умеем ее ложью покрывать?
Суровость напускная, моя детка. Суровость тут не больше, чем слова.
Ведь не одной девчонки тела коснулась твердая рука.
С твоим кольцом, прошу заметить».

В графе «отправитель» обладатель было стертого мной номера. Ярко выделяясь черным по белому, маленькие буквы не врут. Мне снова пишет Джаспер. И что пишет…

Растерянно глядя на экран, я делаю глоток сока, стремясь вернуть в строй пересохшее горло. Опасливо смотрю в сторону кухонной арки, но там, слава богу, наблюдающих пока нет. Уверена, мое лицо сейчас они запомнили бы надолго.

Я не хочу отвечать. Я не собираюсь отвечать, что важнее всего. Но, взрывной волной подымаясь откуда-то из глубин, негодование притупляет здравый рассудок.

«Перевелись в Америке поэты? Не в силах уж связать двух слов, проникнутых хоть каплей смысла?»

Приветом на привет, Джас. Если ты хотел сыграть на эффекте внезапности, у тебя получилось. Но тогда и мне разрешено брать его в расчет. Что ты и видишь.

В ожидании ответа я поспешно доедаю остатки ростбифа. Два кусочка и полвилки пюре. Нервничаю.

«Кто слов связать не сможет, их споет, принцесса. А стать женою фетишиста уже поинтереснее будет бред».

Что за?.. Я не понимаю, это розыгрыш? Те вещи, что он говорит и пишет, это воспринимать шуткой? Или Бесподобный действительно двинулся головой быстрее меня?

Сделав глубокий вдох, должный расслабить и придать хоть какой-то трезвости мыслям, я все же пробую рисовый пудинг. Для себя самой, а также для экономок, наверняка ненадолго прервавших свои наблюдения, изображаю совершенно безмятежный и спокойный обед.

Но внутри все предательски начинает подрагивать.

«Что там про ложь написано?.. Твои слова – пример?»

«Мои слова простая констатация известного, принцесса».

«Известного чего? Кому?»

«Похоже, каждому. Кроме тебя. Кроме невесты».

Я не чувствую вкуса пудинга. Я продолжаю его есть, но, кажется, скоро подавлюсь. Подобные диалоги явно не стоит вести во время обеда. На это Джас и рассчитывает?

Откладываю ложку подальше, сконцентрировавшись на беседе. Второй раз из двух, что мы общались после моего переезда, Джаспер затрагивает в обсуждениях Эдварда. И опять не с той стороны, с которой было бы правильно.

Может быть, поэтому я и обрываю игру. В псевдо-стихотворной форме не получится выразить ту мысль, какую я хочу довести Хейлу.

«Проспись и проветрись. Дела плохи».

Ответ не заставляет себя ждать. Словно бы заранее набранный.

«Дела будут плохи у тебя, Белла. Маньяк под прикрытием еще хуже, чем простой маньяк. Неужели тебе совсем не интересно, за кого ты вышла замуж?»

Я фыркаю.

«Ты мне расскажешь?»

«И никто больше».

Боже, да в нем самоуверенности ровно столько, сколько миль мы пролетели от Вегаса до Москвы. Храбрость и решительность, а за ними еще и глупость. Дешевый трюк.

«Поменьше читай газет».

Мне кажется, совет дельный. Вот и подтвердились слова Роз, что прозвище Аметистового многим известно. И даже тем, кому известно не должно быть. Кто вообще не заслуживает о нем знать?

«Побольше слушай, принцесса. Будешь умней и расчетливей».

«Кого же слушаешь ты? Мало ли кто что сказал, Джаспер. У меня все прекрасно».

«А станет прекраснее. Ты знаешь, что сестра Деметрия жила с твоим “Суровым”?»

Я случайно чуть не роняю телефон на пол. Очередное сообщение, выбивающее из колеи. И слишком, слишком быстро, чтобы в нем усомниться. У меня где-то в горле застревает вдох. Не идет дальше.

«Дем бы врезал тебе, знай он, какие небылицы сочиняешь…»

«Дем правдив, Белла. Это его положительное качество. Тем более, он восстановил с сестрой связь не так уж давно, чтобы тебе знать об этом».

«Но тебе позволено…»

«Мне позволено все. В том числе дать тебе шанс узнать “мужа” поближе. Я обещаю, что ты не будешь разочарована».

Я поднимаюсь из-за стола. У меня не хватит больше сил держать лицо, обсуждая такие вещи и получая такие ответы. Мне нужно в какой-нибудь угол, подальше от наблюдателей. Я поспешно благодарю экономок за обед и, оставив за спиной рисовый пудинг, спешу в гостиную. Две арки, разделяющие нас, дают мне фору. Я очень надеюсь, что мне хватит нескольких минут, дабы закончить с Джасом этот глупый диалог.

Сажусь на подушки дивана ровно с той стороны, с какой сидела, когда мы говорили с Эдвардом здесь неделю назад. Прямо напротив телевизора. Секунду думаю, прежде чем его включить. Для конспирации.

«Джаспер, иди ты к черту. Вместе со всеми своими познаниями».

Первый канал. Какой-то музыкальный конкурс. Люди сидят на больших креслах с черно-красными спинами, зрители аплодируют, а дети на сцене поют. Позади них идет цветной фон, сменяющий картины зимних пейзажей.

«Неужели не воспользуешься шансом? За информацию берем недорого. Факт – штука долларов. Это по-честному».

Уловив всю суть завязавшейся беседы, смеюсь. Колюще, резко, но искренне. Последняя фраза разбавляет мои сомнения, уничтожает опасения. Как банально, Бесподобный. Тысячу за факт. За факт от тебя. Ну разумеется. Продешевил…

«Перебьюсь».

По-моему, коротко и емко. Причем четко. До предела.

Джаспер не отвечает почти минуту, что рекорд. Обдумывает? Раздумывает? Мне весело предполагать такое.

Но ответ удивляет. Потому что грубее я еще не видела, а глупее – тем более:

«Ты пожалеешь, что не раскошелилась, когда могла, Белла. Будешь смотреть в глаза собственному портрету, пока он будет иметь тебя. Фирменным способом. Потом не сядешь».

Я больше не могу. Сжав зубы, я что есть мочи давлю на красную кнопку, отключающую телефон. И поспешно отшвыриваю его от себя подальше, тщетно пытаясь восстановить нормальное дыхание.

Беру пульт и делаю звук в телевизоре громче. Песни на русском, песни на английском… мне плевать! Я хочу забыть все сказанное Джаспером. Я хочу его забыть. Я начинаю его… ненавидеть?

Извращение какое-то. Ненавидеть человека, за которого прежде пошла бы босиком по углям.

А все из-за мелочности, из-за навязчивости. А еще из-за всего, что вылил на Эдварда. Уже за это мне достаточно вычеркнуть его не только из телефонной книжки, но и из жизни в принципе.

«Фетишист», «будет иметь»… мы обсуждали двух разных Калленов. Все вышеизложенное настолько не вяжется с реальностью, которую я наблюдаю, что нет сомнений в хорошей фантазии Хейла и плохом воплощении этой фантазии в жизнь.

Я не буду тратить время на мысли и обдумывания им сказанного. Точно так же, как не буду думать о Конти и всем, что она натворила. Клуб, побоище, лицо… тоже лицо. Может быть, поэтому Эдвард и сошелся с ней? Ее лицо…

Зажмурившись, откидываю голову на подушку. Заставляю себя расслабиться.

Громкие песни, сочетаясь с прохладой комнаты и ее приятным запахом, постепенно, но делают свое дело. Приводят меня в форму.

К тому же, помогают собственные уверения. Они порой ценнее всего прочего.

Ты ошибался, Джаспер. Не Эдвард «Суровый», нет. Я Суровая. Я больше не позволю тебе мне написать ни слова и ни строчки.

Обещаю.

Полупрозрачный дым, плавно поднимаясь в воздух, наполняет окружающее пространство своим ароматом. Нежный, но терпкий, цветочный, но с оттенками фруктов. В большой белой чашке с волнистыми краями и традиционным узором из гжели, этот зеленый чай доставил бы удовольствие даже истинному ценителю. А уж мне и подавно.

Сев на диване так, чтобы ноги оказались под пледом, принесенным заботливой Антой, смотрю телевизор. Удобно обхватив чашку и маленькими глотками пробуя ее содержимое, наблюдаю за перемещениями актеров на экране. Какой-то русский фильм, фразы быстрые, отрывистые, мне непонятно ни слова, даже по наитию. Но они достойно играют, а потому не решаюсь переключить. Мне интересно, чем все кончится.

На кухне по-прежнему слышны признаки жизни, доносится даже аромат чего-то печеного, судя по всему, сладкого. Но несмотря на это, время от времени желающие казаться незамеченными глаза посматривают на меня из-за деревянной арки. В какой-то степени с опасением, в какой-то, наоборот, с приятным удивлением. Не могу понять, чего больше.

Игры для меня излишни, поэтому не демонстрирую, что подмечаю все происходящее. Просто пью чай. Просто слежу за сюжетом фильма.

Наверное, из-за такого отношения к происходящему и теряю счет времени. Заблудившись между мыслями о Джаспере, Константе и Рональде, о которых не хотела бы слышать, увлекшись тяжелой судьбой персонажей по ту сторону голубого экрана, перестаю то и дело глядеть на часы.

За это они делают мне подарок, преподнося сюрприз, – ускоряют время.

Главные герои, встретившиеся посреди улицы во время летнего дождя, страстно и отчаянно целуются, заполняя фон нежной-нежной, переливчатой музыкой. И в то же мгновенье в прихожей хлопает дверь.

Я даже подумать не успеваю, кто бы это мог быть. Но радуюсь от этого ничуть не меньше, отодвинув на задний план и фильм, и взаимоотношения несчастных влюбленных, когда Эдвард выглядывает в гостиную, разыскивая меня.

В том же пальто, в каком миллион раз видела его и к которому миллион раз прижималась, со слегка взъерошенными рукой волосами, гладковыбритый и морозно-свежий, он стоит возле стены. Я вижу только левую половину его тела со своего ракурса. И на этой левой половине – на стороне лица – бродит улыбка. Могу поклясться, что более явная, нежели прежде.

Он рад меня видеть? Правда?

- Привет! - осмелев, первая здороваюсь, улыбнувшись ему в ответ. Широко и искренне. С удовольствием.

Аметисты блестят. Задорно, радостно, умиротворенно. Ни грусти, ни хмурости, ни мрака. Они потрясающи сейчас.

- Привет, Изза, - отзывается мужчина. Разувается, не возвращаясь в прихожую, и эти пару секунд дают мне фору. Молниеносно отставив чай на журнальный столик, буквально спрыгиваю с дивана. Этот день был долгим и насыщенным, не глядя на то, что еще почти половина его впереди. Так что теперь мне хочется сделать одну вещь, от которой вряд ли смогу отказаться.

И, по-моему, Эдвард понимает это, потому что не отталкивает меня. Дает к себе прижаться и обвить за талию.

- С возвращением, - шепчу ему, надежно скрепив руки за широкой спиной.

Хмыкнув, Аметистовый кладет ладонь мне на затылок, привлекая ближе.

- Надеюсь, ничего не случилось, пока меня не было?

- Нет, - не думая и секунды, уверяю его. Ничего не случилось, верно. Все, что было, нельзя прировнять к этому понятию.

Из кухни теперь доносятся не только запахи и голоса. Анта с Радой, одна перебросив через руку полотенце, которым вытирала посуду, а вторая так и не расставшись с грязной чашкой, что мыла, входят в прихожую следом за хозяином.

- Добрый вечер, Эдвард.

Голос у рыжеволосой экономки удивленный, бровь опять изогнута. Она не до конца доверяет тому, что видит, глядя, как держусь за Серые Перчатки. И как он, совершенно не чураясь этого факта, держит меня.

- Добрый вечер, Рада, - вежливо, но не утеряв и доли своего оптимизма, оборачивается к женщине Эдвард. - Анта, здравствуй.

Голубоглазая домоправительница смущенно кивает головой, поспешно возвращаясь к прежнему занятию. Поглядывает на меня с интересом, но не более того. Большего себе не позволяет.

Рада тоже хочет уйти, подстроившись под ситуацию, но Каллен ее останавливает.

- Рад, выложи на тарелку, пожалуйста. А то я его все же раздавлю, - и протягивает ей пакет. Небольшой, бумажный, темно-коричневый, с завернутой в трубочку ручкой. А на боку его эмблема кондитерской. Такая сеть есть и в Лас-Вегасе, она общемировая. Они специализируются на… брауни!

С мгновенно загоревшимися глазами оглядываюсь на мужа. Подняв голову, ловлю прямой, малость смешливый взгляд.

- «Шоколадное Эльдорадо»? – восхищенным шепотом спрашиваю я, дав мыслям воплотить черное-белое воспоминание в цветную надежду. Вижу десерт как перед собой, на той же тарелке, на которой ела его в Вегасе, в квартире Эдварда. С густым шоколадным кремом, с украшением из потертых грецких орехов, с мягким бисквитом, пропитанным медом… великолепно.

- Он самый, - не томя меня ожиданием, мужчина кивает. Ненадолго отпустив меня, сбрасывает пальто, перекидывая через руку. Усмехается энтузиазму в моих глазах и расслабляется куда больше прежнего. Мне начинает казаться, что он правда пришел домой. Только не к себе. К нам домой – как и полагается в случае женатого человека.

- Ты определенно колдуешь…

- Я просто запоминаю нужные адреса, Изза.

- Ты не любишь сладкое.

- Зато ты любишь, - его ответ исчерпывающий. Принимаю без лишних размышлений, не дав себе засомневаться. Но признательность выражаю – так же исчерпывающе. Подбородком утыкаюсь в его плечо, а руками, осмелев подняться выше, неприметно глажу спину.

- Люблю, ты прав.

Эдвард немного смущается от моих слов и прикосновений. Кажется, я снова вижу отголосок знакомого румянца, а глаза чуть-чуть мутнеют. Чтобы не обидеть меня, он отстраняется с небольшим промедлением. Но, так или иначе, шаг назад все же делает. Разрывает объятья.

- Тогда предлагаю попробовать твой брауни, пока он не засох, - бодро, намереваясь не допустить того, чтобы я расстроилась, предлагает Аметистовый. Вешает пальто в шкаф, ботинки относит к специальной секции. Весь в черном, если не считать рубашки, – даже носки цвета воронового крыла. От этого смотрится бледнее, но не критично. Ему идет – я еще утром убедилась.

И хоть щетины больше нет, хоть волосы лежат ровнее прежнего, все же он не изменился, он такой же. Я к такому Эдварду прижималась позавчерашней, вчерашней и сегодняшней ночью. А еще очень надеюсь, что и следующую так же проведу у него под боком.

- Выпьешь со мной чая, Изз? – в конце концов предлагает муж. Румянец виден уже отчетливее, мое разглядывание напрягает его. К тому же такое явное – почти любование.

- Конечно, - с готовностью отвечаю я, скорее машинально, чем осознанно отдернув края майки, - с удовольствием, Эдвард.

…И чай мы действительно пьем. Просто чай, такой же зеленый, как и тот, что я попробовала прежде в одиночестве. У Каллена такая же, как и у меня, большая кружка, такой же рисунок – за исключением правого цветка, который должен оплести толстую ручку. Для меня он создает иллюзию помощи, а у мужчины начисто отсутствует. Не дорисовал.

Брауни оказывается отменным. Мне бы сейчас, наверное, любой десерт показался отменным, но этот в особенности. Все из-за того, кто его принес. Мне до сих пор греет душу мысль, что Эдвард подумал обо мне и постарался сделать приятное. Даже такую мелочь, даже шоколадный бисквит – а уже говорит о многом.

Сидя рядом с Эдвардом, наблюдая за тем, как вместе со мной пьет горячий напиток, второй раз заверенный экономками, я снова убеждаюсь в правильности собственных выводов. У Джаса больная фантазия и извращенное чувство юмора. Его сообщения были направлены исключительно на то, чтобы я заплатила по сто долларов за несуществующие «подробности» жизни Эдварда. Он и Дема не постеснялся приплести сюда, и какую-то сестру его выдумал, и вообще…

Наверное, разрывы излечиваются вот так – недостойным поведением. Если в прошлую среду я, сидя на холодном ковролине и заедая кипяток из-под крана «Таблероном», безутешно рыдала, что моя жизнь кончена с уходом из нее Бесподобного, то сейчас мне легко. Относительно, конечно, еще с осадком и сухостью в горле, но не более того. Пол сменил диван, воду – чай, шоколад – шоколадный десерт. А самое главное, что я не в одиночестве. Что при погашенном телевизоре, шуме воды на кухне и тихоньком постукивании ложки Эдварда о край чашки, когда размешивает сахар, есть странное благоденствие. И оно очень вдохновляет, придавая сил.

Я начинаю верить в себя. В себя рядом с Эдвардом.

Пусть называет это извращением. Пусть льет грязь – недолго осталось. Мое мнение неизменно.

К тому же, вряд ли можно назвать криминальным интерес к собственному мужу, симпатию к нему. Аметистовый заслуживает ее явнее, чем кто-либо, с кем я хоть однажды встречалась. Хорошего мне он сделал определенно больше всех. Потягаться способен только с Розмари, но она знает меня с двух лет, а он меньше месяца. В этом и вся разница.

- Очень вкусно, - хвалю я, доедая предпоследний кусочек своего «Шоколадного Эльдорадо». Вторая порция, судя по всему предназначенная Эдварду по расчетам Рады, но нетронутая им, терпеливо ждет своего часа, - спасибо тебе, что принес это.

Каллен поднимает со столика небольшую тарелочку, в приглашающем жесте повернув ко мне.

- Не за что. Но он весь твой.

Заинтересованно поглядев на мужчину, я капельку щурюсь.

- Опять нарушаем правила? Сладости, шоколад…

Моему напоминанию, прежде незримо шествующему рядом, Серые Перчатки усмехается. Морщинки собираются у его левого глаза, но не те, которые хочется разогнать. Их я как раз и изображала на портрете. Они мне очень нравятся.

- Как рабочую неделю начнешь, так ее и проведешь, - оптимистично заявляет он, забирая у меня пустую тарелку и все еще протягиваю полную. Второй рукой из чайничка наливает еще чая в кружку. И ни на каплю не промахивается.

- Русская пословица?

- Практически. Кушай.

Хохотнув его настрою, его виду, той красоте, что излучает и демонстрирует, открытости, теплоте… я просто не удерживаюсь. Да и удерживаться, в принципе, не хочу.

- Большое спасибо, Эдвард, - и забираю тарелку себе.

Ночью у меня долго не получается заснуть. Возможно, причиной является то, что Анта поменяла наволочки у подушек и незнакомый запах порошка мешает мне, а может, все дело в том, что сегодня окно закрыто и под двумя одеялами мне жарко… они расплывчаты, эти причины, и неточны. Подобрать верной я не могу, то откидывая, то притягивая обратно покрывала и время от времени меняя положение головы на подушке.

Поворачиваться с боку на бок и вертеться в постели мне не дает присутствие рядом Эдварда – как и хотела. Его аромат, слава богу, справляется с порошком, но не до конца. Притупляет.

Мне в голову лезут разные ненужные мысли, в том числе та самая навязчивая идея, которую так и не решилась мужу озвучить за вечер, который у меня был.

После незапланированного чаепития он исполнил обещание, данное еще вчера, немного порисовать со мной тарелки, а потом мы ужинали приготовленной Радой пастой. На сей раз с грибами и ветчиной, под пармезаном. Мне она показалось малость недосоленной – мусака была лучше.

Теперь же, почти в двенадцать ночи, по всем канонам давно пора было отправиться к Морфею. Но то ли он так упрям сегодня, то ли я неумолима, но вместе мы сойтись никак не можем. Слишком сложно.

В конце концов, на очередном моем повороте, когда напряженно гляжу на стену напротив, стараясь хоть как-то уговорить сознание на сон, Эдвард не выдерживает.

Убирая с моих плеч одно одеяло, он кладет на мою спину руку, не касаясь голой кожи ладонью, но поглаживая ее. Пальцы прекрасно ощутимы через пододеяльник.

- Изза, - в тишине его голос звучит строже, чем мне хочется, и далеко не так удовлетворенно, - что произошло?

Зарывшись носом в подушку, я старательно изображаю святую невинность.

- Что произошло?

Эдвард глубоко вздыхает.

- Тебя что-то тревожит, а я, возможно, смогу помочь. Если ты расскажешь.

- Рассказывать особенно нечего…

- Попробуй, - ободряет мужчина. Увереннее устраивает ладонь на моей спине, пододвинувшись чуточку ближе. В темноте его пижама далеко не светлая, но такая же мягкая и сладко пахнущая. Мне кажется, я, лишь коснувшись ее, определю, кто передо мной. Можно даже без аромата.

Стоит попробовать? Я ведь ничего не потеряю, просто исполню обещание и не дам Джасперу шансов – по-моему, неплохая задумка. Осталось только воплотить в жизнь, постаравшись не выдать все подробности, о которых я хочу умолчать.

Сделав для храбрости глубокий вдох, я все же решаюсь. Эдвард молчаливо способствует этому, здорово расслабляя меня.

- Я хочу другой номер телефона.

В спальне повисает молчание. В моей спальне с «Афинской школой» на стене, теплыми толстыми занавесками и мягким ковром оно словно бы эхом отскакивает от стен. Быстро наполняет собой пространство и долго не отпускает его. До того самого момента, как через полминуты Эдвард мне отвечает:

- Новый номер?

- Совсем новый. Русский, - подтверждаю я. Лежу неподвижно, не решаясь даже руки, где чуточку подрагивают пальцы, убрать с пояса мужа.

- Можно спросить, чем вызвано это желание, Изз?

- Я не хочу думать о Штатах, - честно признаюсь, пожав плечами, - мне это не нравится.

- Тебе звонит кто-то из Вегаса?

- Да, - раз уж вскрывать карты, то вскрывать. Это не худшее из возможного, тем более я ведь не вытаскиваю запрятанные в рукаве тузы-секреты, - и я не хочу, чтобы мне звонили. Я хочу оставить только номер Розмари.

Эдвард затихает, переваривая услышанное. Он не говорит ни слова, не двигается, но его мысли, мне кажется, крутятся в голове крайне быстро. И с такой же завидной скоростью создают условия для принятия правильного решения.

- Для тебя это важно?

- Да.

Он приглаживает мои волосы – легонько, ласково, осторожно. Незаметным движением руки заставляет повыше устроиться на подушках, не давая шансов повредить шею. И все это время пока произносит:

- Тогда у тебя он будет. Я завтра этим займусь.

Теплой волной меня накрывает удовлетворение. Улыбнувшись краешком губ, благодарно приникаю к его боку, пальцами чуть-чуть проведя вперед-назад по груди.

- Это будет замечательно. Спасибо.

- Это и есть то, что тебя волновало?

- Да, - односложность не так уж и плоха, если правильно употребляется. На сей раз я улыбаюсь шире, проговорив свое согласие.

- Тогда поводов больше нет, - делает вывод мужчина, не углубляясь в мою историю и то, что хочу оставить себе. С заботой поправляет мое единственное одеяло, устраивая его так, чтобы не сползало.

А потом вдруг дополняет:

- Поворачивайся.

Я сперва не понимаю. Изумленно взглянув на него привыкшими к темноте глазами, пытаюсь выяснить, не ослышалась ли.

- Поворачиваться?

- Да. На бок. Поворачивайся на бок, - а он не сомневается в том, что делает. В голосе проскакивает даже улыбка. И ни капли сна.

Я слушаюсь. Не вижу смысла упрямиться и отказываться, к тому же гложет любопытство, что именно Эдвард придумал. Поэтому за рекордный срок делаю то, что просит, поерзав на своем месте для того, чтобы распрямить сбившуюся в комок пижамную майку.

Аметистовый терпеливо дожидается, пока я улягусь. И только затем, не забыв предупредить о том, что делает, прикосновением к запястью, поворачивается на бок следом за мной.

И о чудо – повторив телом мою позу, подобрав верное положение, чтобы нам обоим было удобно, закрывает мою спину, прижимаясь сзади.

Мы лежим лицом к зашторенным окнам, напоминающим о вчерашнем кошмаре с фонарем. Мы лежим, и, в случае чего, мне не составит труда увидеть полную картину, напитавшись ужасом на еще несколько дней.

Но я здесь не одна. Я теперь как никогда ясно чувствую, что не одна, благодаря Эдварду. Он обнимает меня, он держит меня рядом, и его подбородок традиционно над моей макушкой.

Я чувствую себя ребенком – когда-то так спала со мной Роз. Непередаваемое чувство защищенности, комфорта. Тем более, если учесть, что в мое распоряжение Каллен отдает целую ладонь. И ничуть этого не чурается.

- Эдвард…

- Спокойной ночи, Изза, - уверяя меня, что понимает, что делает и делает это не напрасно, Серые Перчатки все так же поглаживает мое запястье, - так сон придет быстрее. Вот увидишь.

У меня есть основания ему не верить?

А даже если бы были… неужели не поверила бы?

Мне кажется, все равно бы согласилась. Со сном, без него… такие вольности от Эдварда дорогого стоят, причем если приплюсовать к теперешней позе «ложки» еще и шоколадный брауни.

Так что не даю себе никаких шансов – изначально.

Доверчиво прошептав «хорошо», беру на себя ответственность на кое-какие личные движения, спиной поплотнее прижавшись к мужу. Без намеков, без провокаций. Просто потому, что хочу чувствовать его рядом. Каждой клеточкой, каждым миллиметром тела.

И, если будет позволено, подольше…

Я согласна и на остаток жизни.

Неделя идет своим чередом.

Каждое утро я просыпаюсь, зная, что найду рядом человека, которого больше всего хочу видеть. И даже если он не будет лежать в постели, даже если отправится в ванную или ненадолго выйдет в коридор, от этого ничего не изменится.

Жизнь вместе тем и хороша, что даже самые незначительные мелочи напоминают о недоступности одиночества. Они такие разные, но такие воодушевляющие – все до единой.

Например, отправляясь в душ, я вижу, что полотенца повешены не настолько же ровно, как висели вчера, после уборки Рады. Хоть каплю, но сдвинуты, хоть каплю, но сползли. И на мягких ворсинках еще есть блестящие бисеринки воды – прямое доказательство для меня. Не одна.

Или же обстановка спальни. Штора, отдернутая влево, а не вправо, как вчера; одеяло, постеленное кофейным рисунком покрывала вниз, а не вверх, отчего прямоугольники и квадраты формируют неправильную композицию; шкаф и вещи, которые он не вместил и которые аккуратной стопкой сложены на стуле рядом. Все мягкие, все выглаженные, все знакомые. По аромату. Я от чего угодно его отличу.

Каждое утро я исподволь, незначительно нарушая свое слово не подглядывать, все же наблюдаю за Эдвардом, полуприкрыв глаза. Теперь я, например, знаю, что носки он надевает в последнюю очередь, сразу после того, как побреется. И что вешалки в его шкафу темно-золотые, деревянные, с тяжелыми металлическими крючками, которые выглядят совершенно невесомыми в контрасте с толстым поручнем для их хранения. И что галстуков у Каллена всего два – черный и темно-синий, – но за неделю он их ни разу не надевает, передумывая и кладя обратно в ящик.

В комнате Эдвард никогда не переодевается. У него есть ванная для этих целей, которая скрыта для моих глаз с ракурса кровати. Но зато с этого местоположения у меня потрясающий вид на то, как утром, вставая с простыней постели, он потягивается, прогоняя сон. Спина красиво выгибается, в меру мускулистые руки (не медвежьи, слава богу) поднимаются вверх, а голова запрокидывается немного назад. Именно таких людей снимают в рекламах. Из него вышла бы неплохая модель – тот же «Men’s Health» порядочно заплатил бы за такую находку.

Каждое утро я завтракаю – в десять. Просыпаюсь в семь вместе с тихонько вибрирующим будильником Эдварда, но имитирую сон как минимум до половины восьмого, дожидаясь, пока мужчина оденется и вернется в спальню с намерением забрать мобильный и ключи от машины. И только после его ухода позволяю себе еще немного поспать, с удовольствием провалившись в утреннюю темноту комнаты, наполненную немым присутствием Аметистового. А вот уже потом, уже позже, в десять, ко второму пробуждению, спускаюсь в столовую, не забыв заглянуть к себе, чтобы переодеться.

Насколько знаю, готовит мне Анта. Изучая мои вкусы, пытается подстроиться под них и сделать все, чтобы угодить. Знает, что из каш мне нравится только одна, та, что попробовала утром во вторник вместе с Эдвардом – за первым и последним таким ранним совместным завтраком. Она белая, и ее сложно сварить. Я прежде такой не ела. Они зовут ее «манкой», насколько помню. Чем-то похоже на нашу «обезьянку», но причину такого совпадения я до сих пор определить не могу. Зато такой неожиданной шуткой удалось рассмешить Каллена, а его улыбка дорогого для меня стоит.

Каждое утро я начинаю новый день. И не жалею о том, что его начинаю, к своему удивлению. Отпуская Серые Перчатки в офис, или куда он там отправляется дорисовывать чертежи океанских авиалайнеров, прекрасно знаю, что вернется. И вернется вовремя, в четыре, как и обещал. Не так уж и растянуто время отсутствия. Его можно пережить и переждать.

К тому же, у меня есть занятия. Первую буднюю неделю своей жизни в России провожу за рисованием, обвыкаясь обстановкой и пейзажами через бумагу и кисть. В основном я рисую спальню Эдварда с разных углов обзора и парочку зарисовок его самого, по памяти. Тот портрет, надежно спрятанный в моей комнате, не чета этим рисункам, конечно, он куда привлекательнее и куда точнее, но в них тоже есть определенное волшебство. На одной, к примеру, я оставляю черно-белым все, кроме глаз. Для них специально развожу краски, воссоздавая аметистовый оттенок. И зарисовка производит достаточное впечатление – потом эти глаза этого цвета всю ночь мне снятся.

Не пустует и полка с тарелками, прежде заставленная белой посудой, а теперь постепенно наполняющаяся раскрашенной. Мне нравится практиковать роспись гжелью после обеда – приходит нужное настроение. Ну а тренировки развивают умения – мои «зимние цветы» выглядят куда лучше, а узоры, хоть и не сравнятся с эдвардовскими, но так же, определенно, превращаются в более выверенные, более правильные. И более красивые, разумеется.

Каждое утро я жду вечера. Не буквально, конечно, не отчаянно и без ужаса на лице, не бросаясь на дверь и не изучая минутную стрелку как восьмое чудо света, но жду. Завтрак, рисование, обед, какая-то книжка, найденная в чемодане из подаренных Розмари, гжель… а потом он возвращается домой. Я неизменно спускаюсь, когда слышу хруст гравия на подъездной дорожке. Я неизменно первая его встречаю – и не потому, что сильно спешу. Просто так получается.

Больше таких вольностей как объятья я себе, конечно, не позволяю, но рукопожатием так же довольна. Эдвард настолько мягко и аккуратно пожимает мою ладонь в знак приветствия, что не могу и представить чего-то более приятного. Мне нравится.

Каждое утро сменяет другое утро. А каждую ночь – другая ночь. Я провожу их словно бы в невесомости, словно растворившись в созданной с такой трепетностью атмосфере.

Меня больше не посещают неправильные мысли. У меня в руках мобильный телефон с новой, выписанной всего пару дней назад сим-картой, у меня новый номер, известный избранному количеству людей, и никто не тревожит меня понапрасну. Я благодарна Эдварду за эту услугу.

Розмари звонит мне в четверг - узнать, как дела. Но на самом деле все же желает сказать, что отцу лучше. И что ангина потихоньку отступает, оставляя его в прежнем, готовом к бизнес-свершениям состоянии. Похоже, она все же волнуется за него. За столько лет он стал частью ее жизни - мне ли этого не знать?

Я не беспокоюсь – по крайней мере, убеждаю себя в этом. И я не благодарю ее за эту информацию, хотя, наверное, стоит. Я просто киваю на услышанное и говорю «хорошо». Панически боюсь, никуда не деться, пускаться в размышления о Ронни и наших отношениях. Это может пошатнуть мое более-менее восстановившееся равновесие этой недели, чего бы жутко не хотелось. Так что мысли я отгоняю. И возвращаться к ним не намерена.

Каждое утро я надеюсь, что побыстрее будет суббота, когда можно будет провести с Эдвардом побольше времени, не отрываясь от него надолго. Зависимость это, глупость или очередная идея-фикс - мне все равно. Пугает, конечно, но не настолько, чтобы отказаться. Бывает, что и жжется, и печет, а прикасаться не перестаешь. Как мотылек на свет. Без вариантов. Я ни за что добровольно не откажусь от нашего времяпровождения.

И, мне на счастье, суббота, наконец, все же наступает.

Двадцатого февраля две тысячи пятнадцатого года я просыпаюсь в восемь десять до полудня – сама, случайно. Просто открываю глаза и натыкаюсь на цифры на часах-динозавриках, никогда не отстающих и не перегоняющих истинное время.

Лежу, как и прежде, спиной повернувшись к Эдварду, а лицом – к окнам. Но в такой спасительной загородке из рук не жалею и не боюсь. У меня нет никакого повода бояться. Ничего.

…Не знаю, как эта мысль приходит мне в голову. Наверное, сначала приходит, а потом я понимаю, что именно. Утро не предвещает беды, оно сулит радость и совместное раскрашивание тарелок с неизменным греческим обедом и прогулкой, которой я жду. Привыкание проходит не так тяжело, акклиматизация с успехом завершена, и, похоже, я начинаю привязываться к ледяной стране на краю света.

Но вместе с привязанностью приходит и опасение. А опасение неминуемо вызывает зуд любопытства, которое меня, похоже, однажды погубит.

Лежу, как и прежде, только смотрю теперь не на них, не на подрагивающие от ветерка шторы. Я смотрю на планшет, так непредусмотрительно оставленный мужем с моей стороны постели. А планшет горит зеленой лампочкой, оповещая о только-только присланном сообщении.

Куда-то деваются принципы, где-то корчится в муках совесть, а намерение не рыться в вещах Эдварда покрывает увещеваниями, наподобие «одним глазочком» и «только сегодня, один разок». Правду, похоже, говорят, что чему быть, того не миновать.

Я беру гаджет в руки, тихонечко высвободившись из объятий мужа. Я аккуратно-аккуратно, едва касаясь, подбираю нужный пароль. Начинаю с его даты рождения. Потом пробую свою. А потом вспоминаю о девочке с черными локонами и серебряно-водяными глазами. Отнимаю восемь от сегодняшнего года и ввожу.

Планшет распахивает передо мной свои объятья.

…Правда, письмо, что читаю, щелкнув по иконке-уведомлению, сладостный трепет беспокойства и любопытства искореняет. Оставляет после себя недоумение и угольки. Тлеющие угольки, красные. Наступи на такой – взвоешь от боли.

Некий Александр Хорр пишет, сославшись на предыдущий e-mail: «Сделал разборку телефонных разговоров и СМС. Тебе стоит это увидеть».

А дальше, как в кошмарном сне, несуществующей бредовой выдумке или законодательстве параллельной Вселенной, идет ровный и четкий список распечаток, сделанных с телефона.

Моего телефона. Моей сим-карты – старой, правда, но в этом ли суть?

Здесь поразительной точности данные. Здесь текстом набраны мои разговоры с Роз, включая даже эмоциональную составляющую в виде знаков препинания там, где быть их не может.

За ними, моими личными разговорами, не менее личные сообщения. Полностью наша переписка с Джаспером в день моего побега – с теми же знаками, где не надо. Его первое стихотворение ко мне, то, про птицу, его шутки и слова о «седых яйцах».

Следом идет беседа номер два, состоявшаяся в понедельник. Все отредактировано, выделено, оформлено – загляденье. А главное, совершенно не похоже на шутку.

Стиснув зубы и не дав себе обернуться на все еще спящего Эдварда, веки которого плотно закрыты, лицо расслаблено, а губы чуть вытянуты, добавляя его образу беззащитности и искренности, я отметаю прежние мысли посмотреть «одним глазком».

Сморгнув слезы, перелистываю страницу, возвращаясь во «входящие». Просматриваю список в поисках интересных тем или знакомых имен.

Уже почти верю, что распечатки и слежка за разговорами - простая перестраховка, нечто вроде неправильной, но, наверное, оправданной меры безопасности. Некрасиво, нечестно и грубо, но все же допустимо. По крайней мере, здесь Эдвард больше узнал о себе, нежели обо мне, – Джас постарался.

А вот об остальных письмах такого не скажешь…

У меня перехватывает дыхание, пропускает удар сердце, пересыхает в горле, когда среди полученных сообщений оказывается одно, отправленное со знакомого адреса.

Я не верю. Я отказываюсь верить. Я даже моргаю пару раз, щипаю себя, отгоняя глупые видения.

Но они оказываются не глупыми, а настоящими. Они налицо.

«Розмари Робинс» - гласит безжалостная строка отправителя, доставлено тринадцатого числа второго месяца пятнадцатого года. В субботу, в общем – прошлую. Когда вернулась в дом после встречи с Медвежонком.

…Открывать я не хочу. Пальцы дрожат, губы трясутся, слезы капают. Я очень боюсь увидеть что-то не то внутри, я очень боюсь узнать правду. Хочется ошибиться. Хочется, чтобы Розмари Робинс в мире существовало миллион, и чтобы писали они все Аметистовому.

Впрочем, письмо загружаю. Весь размер, все, что требуется, – терпеливо жду. Один раз тревожно оглядываюсь на пошевелившегося было мужа, но он, подтянув повыше покрывало, все так же спокоен. За эти дни я видела его спящим дважды, но засыпала сама быстрее, чем дожидалась пробуждения. А сегодня, похоже, дождусь. Сколько бы ни нужно было ждать.

…Письмо.

Я не читаю – я пробегаюсь глазами по строчкам, желая понять их смысл и уверить себя, что не обо мне пишут. Я потом читаю – когда взгляд цепляется за собственное имя и роковое слово «гроза».

Не без усилий закрыв рот рукой, не без ужаса просматривая маленькие черные буквочки, сдерживаюсь с огромным трудом.

Тут же… все! Все обо мне, все про меня!

Строчка о грозе. О моем страхе, об окнах (!) и о… о маме. О долине, прятках, луге, кукурузе и «упокой ее душу».

Розмари хладнокровно, будто бы ненавидит меня, предает все, что между нами было.

Ее строчка в начале «Не рассказывайте Иззе хотя бы год» смешит меня, но смех выходит сквозь слезы, к тому же придушенный.

Рассказы о Джаспере, о Деметрии, о том, сколько раз я была с ними и какую наркоту принимала – четко, ясно, точно так же, как и Александр Хорр. Только без распечаток и с малым количеством знаков препинания. Восклицательных точно нет.

А потом… потом о вкусах. О еде, об одежде, о прогулках и стиле жизни, о моих характерных качествах… да это не письмо, а настоящее что ни на есть досье. Это полное досье на меня, со всем грязным бельем, какое смогла отыскать и каким безбожно воспользовалась…

РОЗМАРИ!..

Внутри, в груди, слева щемит. Так больно, так страшно щемит, что я опускаю руку, стараясь поймать ртом достаточно воздуха.

«Я люблю тебя, Цветочек». А я верила…

По телу проходит лихорадочная дрожь, пальцы сжимаются в кулаки и дрожат, а слезы текут, делая и без того испытывающую жар кожу по-настоящему горящей. Мои друзья-мурашки бегут по спине, мое дыхание не желает восстанавливаться и больше похоже на хрипы, нежели на вдохи.

У меня на лбу испарина. Испарина или холодный пот?

Ох, да к черту!

Она меня… они меня… моя Роз меня… предала!

Ну как же?.. Ну что же?..

Берет такая жуткая обида, такая боль, что я с трудом проглатываю первый, самый громкий всхлип. Облизываю губы, уже не стараясь переубедить или отговорить себя, что прочитанное правда, но пытаясь хотя бы смягчить удар.

А напрасно. Напрасно, потому что истина налицо.

Ничего не было. Не было никого.

Эдвард не угадывал, что мне нравится, не наблюдал за мной. Он прочел и сделал, как написано, похоже не особо заморачиваясь на этот счет. И с фонарем… он знал о грозе. Он сразу понял, о чем я, потому что знал. Потому что, черт подери, ему доложили!..

Я в прострации. Я сжимаю планшет пальцами, я верчу головой в разные стороны, я утираю соленую влагу, и я понимаю, что в прострации. Что потерялась, что упустила суть повествования. И не похоже, что найду.

Внезапно прошедшая неделя, включая все ее события и богатый на знаменательные вещи понедельник, а также неделя по приезду, наполовину проведенная в постели, теряются где-то в туманных воспоминаниях.

Я просто отрываюсь от земли. Я лечу. Я вот теперь в невесомости, только сейчас. И кажется, обратно мне уже не вернуться.

Я оглядываюсь на Эдварда. Я вспоминаю все, что делал для меня, обещал и выполнял. Все, что было… и плачу сильнее. Болит внутри до того сильно, что нет мочи терпеть. Я заору в голос сейчас же, если не выйду отсюда.

Даже он меня… я верила, а он меня… не пощадил…

«Суровый» никого не пощадит…

…Стремительно все делаю. Под импульсом, от шока, от боли или от ужаса - не могу определить. Знаю, что надо, и знаю, что буду. Что сделаю.

Дважды натолкнувшись на стену, больно ударившись об дверь и, кажется, оставив хороший кусок кожи среднего пальца на остром дверном язычке, которым даже желающему того ребенку сложно порезаться, я неожиданно оказываюсь у себя в спальне. Маленькой, темной, с кроватью больше окна и такими тяжелыми шторами, что даже свет лампы поглощают.

Меня трясет. Я закрываю дверь, я сажусь на постель и обхватываю себя руками, наплевав на кровь. Как никогда велико ощущение, что сейчас шагну за край. Не удержусь на поверхности…

Однако сознания не теряю. Ничего не теряю, ни кусочка памяти. Заново все переигрываю, заново все переосмысливаю и заново, стараясь со странной навязчивостью, довожу себя до плохо объяснимого состояния.

…До ванной едва добегаю. Скорчившись над унитазом, слышу постоянное «предали, предали» и только под конец позывов понимаю, что сама хриплю эти слова, глотая горькую слюну.

Укладываюсь на ледяную плитку, прижавшись к ней щекой. Закрываю глаза, зажмуриваю их, сворачиваюсь в комочек.

Радость оказалась обманчивой, удовлетворение – ложным, а надежды и вовсе бессмысленными, теперь это ясно видно.

Зато извечной и правдивой оказалась потребность людей во лжи, гадостях и причинении боли. Даже самых лучших сия чаша не минует – человек с аметистовыми глазами тому пример.

«Я никуда от тебя не денусь, Белоснежка».

Это я не денусь, мистер Каллен. Теперь вижу. В ловушке…

Но не это страшнее всего. Даже не то, что все это сегодня случилось, когда я рассчитывала на хороший день, а мир полетел в тартарары за каких-то несколько минут.

Страшнее всего то, что я одна. Я теперь одна по-настоящему, без шуток и высоких слов.

И от этого одиночества спасения уже не будет.