Capitolo 22. Часть 2
Если хочешь понять человека,
То не слушай, что он говорит...
Притворись дождём или снегом
И послушай, как он молчит...
Как вздыхает и смотрит мимо,
Что улыбку рождает в нём...
Посмотри, каков он без грима,
Все мы с гримом, увы, живём...
Наблюдай, как он входит к детям,
К людям страждущим, к старикам...
И хотя бы на миг на свете
Попытайся и стань им сам!
Не старайся быть хуже, лучше,
Без оценки смотри сейчас:
Прямо в сердце его, прямо в душу,
Прямо в бездну далёких глаз!
Если хочешь понять другого,
Вглубь иди тогда, не вовне...
Не всегда стоит верить слову,
Часто истина - в тишине...
Автор неизвестен
То не слушай, что он говорит...
Притворись дождём или снегом
И послушай, как он молчит...
Как вздыхает и смотрит мимо,
Что улыбку рождает в нём...
Посмотри, каков он без грима,
Все мы с гримом, увы, живём...
Наблюдай, как он входит к детям,
К людям страждущим, к старикам...
И хотя бы на миг на свете
Попытайся и стань им сам!
Не старайся быть хуже, лучше,
Без оценки смотри сейчас:
Прямо в сердце его, прямо в душу,
Прямо в бездну далёких глаз!
Если хочешь понять другого,
Вглубь иди тогда, не вовне...
Не всегда стоит верить слову,
Часто истина - в тишине...
Автор неизвестен
- Ты любишь зеленый чай?
Из небольшого прозрачного заварника, внутри которого желто-зелеными матовыми волнами плещется горьковатый напиток, Эдвард наполняет мою чашку до золотой метки на керамике. Кипяток заранее добавлен в заварку, позволив ей раскрыть перед нами всю прелесть вкуса и аромата, поэтому о наполненности чайника беспокоится не приходится. А у меня нет возможности неосторожным неуклюжим движением вывернуть его на себя, что однажды случилось, когда мы пили чай с Роз. Спасло то, что кипятка там было немного – иначе я здорово ошпарилась бы.
- Гринфилд, - мистер Каллен, сменивший свое традиционное для меня зимнее облачение в виде свитера и джинсов на домашнюю серую рубашку и свободные темные брюки, смотрящиеся на нем ничуть не хуже, нежели все прежнее, продолжает начатый процесс. Не промахивается ни на каплю, выгодно приподняв заварник, когда переносит его от моей кружки к собственной.
- Говорят, тот, что фасуется в пакетиках, априори нехорош собой.
- Они просто не пробовали этот, - мужчина краешком губ улыбается, заполняя доверху свою чашку, - вдруг тебе понравится?
- Я не сомневаюсь, - несколько рассеяно пожимаю плечами, с благодарностью забирая горячий напиток себе. Обвиваю чашку пальцами, грею их об ее теплые бока, - я не ценительница чая.
- Плохой чай видно сразу, - не соглашается Эдвард, присаживаясь на свое место на стуле возле меня, - ценитель ты или нет.
- Мне бы твою уверенность, - я закатываю глаза, но попробовать заваренный мужем чай не отказываюсь. В конце концов, терять мне уж точно нечего.
Эммет ушел к Каролине около двадцати минут назад, и до сих пор не спускался. Дверь не хлопала, девочка не сбегала по лестнице, а криков и плача слышно не было. Вполне возможно, что у них все же состоялся конструктивный диалог. Интересно только, кто принял на себя роль взрослого…
Мы же с Эдвардом, предоставленные сами себе, недолго смогли продержаться в окружении немых стен и напитанного отголосками семейной ссоры пространства. К тому же телефон Каролины, брошенный на пол, отнюдь не способствовал успокоению. Эдвард бережно поднял его и забрал в свой карман, дабы не терзать понапрасну нас обоих. И дабы не доломать его окончательно.
Поэтому теперь, укрывшись от упоминаний грубых слов и детских криков в пелене зеленого чая, мы в столовой. Не беспокоя экономок, Эдвард сам принес кипяток, заварил чай и разлил его по чашкам. Его же стараниями на столе появился сахар и какие-то шоколадные конфеты в голубой обертке. Надпись на них была сделана по-русски, а вокруг нее разлетелись во все стороны синие самолеты.
- Ну как? – с интересом зовет Каллен, наблюдая за моей первой пробой.
Он расстроен и немного выбит из колеи произошедшим, но не подавлен и уж точно не раздавлен случившимся, как было во время моей голодовки. Я не вижу того страшного отчаянья и перекати-поля в глазах, чему крайне рада. Это и собираюсь поддерживать в аметистах столько, сколько смогу – уж точно я сама больше причиной этой выжженной земли не стану.
- Очень вкусно, - признаюсь, больше не стесняясь говорить правду и не замалчивая ложь, если она не способна навредить кому-то. Да и переливы клубники, смешавшиеся с едва уловимым медовым привкусом, на самом деле не оставляют равнодушной.
Серые Перчатки чайный гурман, теперь я знаю. Еще одна пометка в вымышленном дневнике.
Эдвард удовлетворенно хмыкает моему ответу, сам приступая к чаепитию.
А за окном, тем временем, почти став традицией, усиливается метель. Пихты угрожающе шумят, снег подбрасывает в воздух и разносит на мелкие песчинки, небо с солнышком прячется за тучами и снаружи темнеет. Не удивлюсь, если Эммет и Карли проведут в нашем доме еще одну ночь. Вряд ли Эдвард куда-нибудь отпустит их в такую погоду.
Как хорошо, что мы успели поиграть с утра…
Я усмехаюсь, припомнив подробности этого веселого времяпровождения наедине с девочкой, и мой оптимизм, прорезавшийся из неоткуда, не остается для Эдварда незамеченным.
Его глаза немного проясняются, ровно как и лицо. Но в них вопрос. И этот вопрос совсем скоро обретает плоть:
- Что, Изза? Раскрылся новый оттенок чая?
Подавив в себе небольшую волну смущения, похожую на ласковый прибой вечернего моря, я качаю головой.
- Каролина сказала, ты не любишь снежных ангелов?
Уловив причину моего задора, Аметистовый со смешком выдыхает, глотнув еще чая.
- Снег - не лучшее покрывало, чтобы лежать на земле, - аргументирует он, - я не люблю все, отчего можно заболеть.
- Поэтому ходишь без шапки?
- Я не болею, - без тени сомнений объясняет мужчина, - и тем неприятнее видеть, как болеют другие.
В глазах пробегает искра испуга. Мне почудилось?
- Да ладно… даже простудой? – я щурюсь, не поверив ему.
- Даже простудой, - со снисходительностью кивнув мне, Эдвард улыбается чуточку шире. - И не спрашивай про грипп и все остальное. Невозможно.
Не похоже, чтобы шутил. Еще одна пометка?
Странно все это звучит, но от Каллена уже и не знаю, чего ждать. Я была права, он уникальный. Крайне уникальный, до предела. Вот и демонстрирует мне это, не таясь.
- А я часто болею…
Эдвард настораживается, нахмурившись. Опять не так заметно, как хотелось бы мужчине, его левая бровь становится ниже правой, а уголок губ дергается вниз, разрушая любимую мной улыбку.
- Могла бы сказать пораньше… - неудовлетворительно мотнув головой, он с тревогой смотрит на меня сверху-вниз. - Ты сильно замерзла на улице?
Его забота, которой опаляет так же, как открытым пламенем стоит лишь завести речь о малейшем недомогании, вызывает двоякое чувство. Но все же приятного в нем больше – кому не хочется, чтобы о нем пеклись?
- Я совсем не замерзла, - выделив второе слово, успокаиваю мужа я. - И не так уж часто… просто болею. Видимо, жизнь в теплом климате подрывает иммунитет. Сколько лет вы живете в России?
Почему-то этот вопрос становится для меня очень важным. И задать его, почему-то, хочется сейчас.
- С тысяча девятьсот девяносто седьмого года, - без промедлений дает ответ мистер Каллен, не посчитав это достойной сокрытия информацией. - Восемнадцать лет.
- Вот! – всплескиваю руками, чудом не задев чашку с чаем. - Когда я проживу восемнадцать, меня тоже уже ничто не проймет.
- Не все остаются здесь жить так надолго, - осторожно замечает мужчина, сделав еще один глоток. На минутку его глаза касаются гладкой чайной поверхности, словно бы в ней растворяясь. Но обратно обретают осмысленность довольно скоро.
- Она не осталась?.. – я прикусываю губу, собрав по кусочкам небольшой фрагмент огромной картины из паззлов – куда большей, нежели «Афинская школа». Фрагмент истории семьи Каллен.
- Кто? – не уловив суть, Эдвард вопросительно смотрит на меня.
- Миссис Каллен, - с трудом удерживаюсь, чтобы не опустить глаз, - Мадлен, кажется…
Небольшой ураган из эмоций, поднимаясь откуда-то из зрачка и заполоняя собой всю радужку, проносится в драгоценных глазах. При имени жены брата там без труда улавливаются и горькие нотки, и нерешительные, и надменные, и неодобрительные, и сочувствующие. Похоже, ко всем женщинам во взгляде Эдварда найдется хоть огонек, хоть искорка, даже самая малая, сочувствия. Никто не станет обделен.
- Каролина любит о ней рассказывать, - будто бы извиняющимся тоном произносит он, задумчиво повертев в руках чашку с наполовину выпитым зеленым чаем. - Лучше не заводи тему о ее матери.
- Но мне не было скучно, - почему-то подумав, что опасается муж именно этого, я поспешно качаю головой, - я просто не совсем поняла… И я хотела спросить.
- Меня?
- Ты говорил… - прерываюсь на какую-то секунду, застыв в нерешительности на распутье, но потом все же делаю шаг вперед, не дав себе остаться на месте. - Ты говорил, если у меня есть вопросы, я могу спрашивать. У тебя.
Мой было проклюнувшийся румянец делает свое дело, даже если изначально Эдвард бы вдруг захотел забыть о своих словах.
- И какой твой вопрос, Изза? – не собираясь отнекиваться, спрашивает он. Соглашается.
- У Эммета с Мадлен прекрасная дочь… из-за чего они развелись?
Знаю, может быть это невежливо, знаю, может быть я выхожу за все рамки, знаю, в какой-то степени лезу не в свое дело… но я не могу понять. После такой сцены, развернувшейся на моих глазах, после разговора с Медвежонком в баре, где он не лестным словом вспоминал супругу, после обожания к маме, лучившегося от малышки… Что могло пойти не так? Что могло встать во главе угла? Вспыльчивость Эммета? Какой-то из его недостатков? Выпивка? Карьера Мадлен?
Я изведу себя безответными вопросами и предположениями.
Мне кажется, если узнаю истинную причину, будет легче понять Карли. И вообще – многое понять.
- Браки создаются людьми, - спокойно, даже монотонно отвечает мне Эдвард, - и люди не всегда понимают, чего они от брака ждут. Любовь бывает разной. И по-разному заканчивается. А у некоторых вспыхивает еще и к другим людям.
- Но Эммет же вымещает свое зло на Каролине… Почему сегодня?
- Так получилось, - мужчина вздыхает, прикрыв глаза. - Всем случается сорваться. Это как симптом расставания.
- Это так расточительно… - я отпиваю чая, неодобрительно посмотрев мужу в глаза. - Отпускать человека, за которого прежде был готов умереть. Говорить, что любовь кончилась.
- Есть разрушительная любовь, - мягко замечает Каллен, но к этой теме он, абсолютно точно, не безразличен. На лице появляются парочку лишних морщинок, а огонек успокоения в глазах затухает, - или же любовь, которой не было вовсе.
- Второе звучит правдоподобнее…
- А первое случается чаще, - он пожимает плечами, - на практике. Я не знаю точного ответа на твой вопрос. В такие вещи не посвящают очень глубоко.
- Но ты ведь как никто смог бы его понять…
- Вряд ли, Изза.
Каллен допивает остатки чая, так и не добавив внутрь сахара, так и не взяв конфету. Его взгляд снова на пару мгновений расфокусируется. И снова быстро возвращается в исходное состояние.
Я глубоко вздыхаю, набираясь смелости для того, что хочу спросить:
- Ты был женат… четыре раза?
Аметистовый со странной мягкостью, будто бы готовится к очередному моему эмоциональному всплеску, произносит:
- Мы уже обсуждали это в Лас-Вегасе, если ты помнишь. Да.
- Нет… - я обвиваю ручку чашки пальцами, стиснув керамический материал. - Все эти девушки были «пэристери» для тебя? То есть… настоящей миссис Каллен среди них не было?
- Верно, - коротко и емко, не растрачиваясь на пустые слова, соглашается Эдвард. Мне кажется, предчувствует, что это не конец вопроса.
Я не собираюсь его разочаровывать.
Я хочу знать.
- А что удерживало тебя от… нормальной женитьбы? – с трудом подбираю слово, но договариваю. И выдыхаю, сделав вид, что это из-за горячего напитка в моей кружке.
Аметисты подозрительно, но все же нестрого поблескивают. С пониманием.
- Честно?
- Я считала, мы давно договорились о честности… - нервно хмыкаю.
- Так и есть, - с самым серьезным видом соглашается мужчина. - Я рад, что ты помнишь.
- И в чем же причина? – у меня потеют ладони, а голос начинает немного дрожать. - Это жертвенность? Или ты просто не хочешь связывать себя… ну, по-настоящему?..
Наблюдая за моими неумелыми попытками узнать правду, вслушиваясь в слова и их звучание, подмечая выражение лица и даже движения рук, ставших вдруг ненужными, Эдвард не заставляет мучится дольше. Признается – искренне и, следуя договору, честно:
- Отсутствие взаимности, - слегка виноватым взглядом касается меня, - с моей стороны.
Похоже, этот ответ стоит внести в список самых невероятных и непонятных, какие только могут дать представители сильного пола. А уж на такой вопрос…
- Ты не влюблялся?
- Тебе это интересно?
Мне казалось, по мне и так видно. Разве нет?
- Да.
- Да, - эхом отзывается он. Без права на опровержение.
Я окончательно теряюсь. Последняя вещь, отрицательный ответ на которую я так усердно отгоняла, подтвердилась. Без всяких шуток.
- Это возможно, да?.. – сама с собой рассуждаю вслух, забыв уже и о чае, и о том, где и после чего мы находимся. С кухни доносятся ароматы тушеного мяса и специй, названные Радой «кефтедес, чтобы порадовать Каролину» и они перебивают наш зеленый Гринфилд. Но мысли не путают – я не голодна, хотя кроме наскоро перекушенной еще вместе с мисс Каллен творожной запеканки, ничего не ела.
- Изабелла, - насторожившийся, Эдвард аккуратно, ожидая разрешения, протягивает ко мне руку. С трепетностью касается ладони, проскальзывая пальцами к обручальному кольцу. Соединяется с ним, как однажды мне уже показывал. Подстраивается под клюв голубки, дав ему попасть в нужное углубление на своем брачном атрибуте. – Послушай, но это ведь не значит, что я совсем каменный, я уверяю тебя. Я так же, как и все, умею привязываться и умею дружить.
Его слова будят во мне несколько крохотных смешинок.
- Я не называла тебя каменным… Ты не Суровый.
Он улыбается мне, с плохо скрытым удовольствием приняв эту фразу. Глаза сияют.
- Спасибо. Я обещаю, что буду хорошим другом. Ты всегда можешь на меня положиться.
Другом, ну конечно же… Знали бы вы, Серые Перчатки, как я влипла… с отсутствием взаимности… с «голубиным» проектом… Мои три заветных слова кажутся просто насмешкой, чистой воды мазохизмом, самопожертвованием, в конце концов! Однако сил, чтобы отказаться от них, сил, чтобы перечеркнуть все то, что переливается в душе при повторе собственного признания, не хватит никогда. Такие вещи не получается отрицать – это плохо кончается… для тебя.
Подняв голову и оторвав глаза от разглядывания соединенных колец, я заставляю себя кивнуть.
- Я знаю.
- Вот и хорошо, - Эдвард крайне мило улыбается, приподняв уголок рта выше всего прежнего, что я когда-либо видела, и тем самым заставляет мое сердце биться чаще. Испепеляет в нем все ненужное, нехорошее и неподходящее этому доброму утру – уже почти дню. Забирает себе.
- Хочешь еще чая? – заманчиво предлагает он.
Я не знаю, что буду с собой делать. И с собой, и с этой информацией, открывшейся за чашкой горячего ароматного напитка, и со всем, что видела и слышала, что почувствовала, чем прониклась, о чем подумала. Я просто не имею представления. Нисколько.
Но вот именно сейчас, вот именно здесь, с этой улыбкой от Эдварда, с его голосом, его таким уютным и домашним предложением, не переживаю. Забываю. Теряю. Упускаю – без страха последствий.
- Зеленый Гринфилд, - поудобнее усевшись на своему стуле, улыбаюсь в ответ, - и без сахара, пожалуйста.
Довольный мной и тем, как веду себя, не просматривающий глубже, туда, куда не следует, Эдвард согласно, с энтузиазмом кивает. Поднимает заварник, наклоняя его носик к чашке… и в ту же секунду слышит кое-кого еще, пришедшего на кухню.
- А можно и мне тоже, дядя Эд? – робко спрашивает Каролина, сиротливо остановившись возле дверного косяка. За ее спиной по лестнице спускается Эммет, по лицу которого видно, что если дочь и не окончательно его простила, то по большей части между ними установился мир. Он нашел нужные слова.
- Конечно же, малыш, - обрадованный такой новостью и не прячущий ее, Эдвард тут же окликает Анту, попросив еще чашек, - Эммет, а тебе?
Каллен-младший молчаливо кивает, садясь на стул возле дочери. Теперь нас здесь четверо. И теперь запах чая снова перебивает какой-то там «кефтедес».
В столовой становится тепло, тишина неумолимо теряет свои позиции, а напряжения… напряжения больше нет. Оно пропало вместе со слезами, высохшими в серо-голубых глазах маленького калленовского солнышка, делающего сейчас свой первый чайный глоток.
Идеально.
* * *
Это был ритуал.
Каждодневный, неукоснительно исполняемый, гарантирующий спокойствие и хоть какую-то уверенность в том, что «завтра» наступит, ритуал.
Ровно в шесть утра, когда она просыпалась, ему надлежало, тихонько постучав в дверь, приоткрыть ее и поздороваться. «Доброе утро», которое он произносил, помогало ей начать день с хорошим настроением. И не причинить себе вреда.
С течением времени этот ритуал приобрел для нее такую значимость, что она стала просыпаться на час раньше и, нетерпеливо ворочаясь в постели, ждать, пока за дверью послышатся знакомые шаги.
Эдвард понимал это. Потребности Константы, ровно как и потребности любой другой девушки, которая стала «пэристери», занимали все его мысли. Он удовлетворял их как только мог, хоть и придерживался определенных правил.
И пусть Конти вытворяла много нехорошего, пусть порой вела себя непросто неподобающе, а по-настоящему пугающе, пусть устраивала ненужные истерики, но все же она боролась. Она пыталась, она сражалась, она приучила себя к мысли смотреть в зеркало по нескольку раз в день и привыкать к своему новому лицу… Сложно начинать жизнь сначала, особенно после такого избиения. Но возможно. Она доказывала это.
Эдвард гордился Константой. Она видела, что гордился, что одобрял, хвалил – и расцветала. Чаще улыбалась, порой усмиряла свой нрав и была совершенно нормальной среднестатистической женщиной, а иногда даже оставляла попытки соблазнить его. Если сидели рядышком, то просто сидели. Если он желал ей спокойной ночи, не втаскивала в кровать и не пыталась добраться до своей цели. Признавала правила. Соответствовала им.
Как получилось так, что в один из дней он собственноручно разрушил всю только-только выровнявшуюся обстановку, Каллен еще много лет не мог понять. И много лет эта мысль не давала ему спокойно спать, по нескольку раз на дню и за ночь проверяя комнату своей «голубки».
…Эммет позвонил. Тогда позвонил Эммет, Эдвард точно запомнил. Он советовался насчет проекта, который сегодня должен был представлять на авиационной конференции. Уточнял у брата специфические термины и обозначения на чертеже, а также точно ли высчитаны детали размере, и сможет ли опытный образец продемонстрировать все то, что они хотели, имея среднестатистического пилота.
Эдвард увлекся. Дабы не ударить в грязь лицом и не заставить брата краснеть, он достал блокнот со своими расчетами и перепроверил все, допустив даже минимальные огрехи и проанализировав, как они скажутся на работе конструкции.
Речь как раз шла о длине спойлеров крыла, когда дверь в его спальню приоткрылась с тихоньким скрипом и продемонстрировала обиженное, недоуменное лицо Конти. Не спавшая полночи в ожидании своего честно заслуженного и обговоренного «доброго утра», она выглядела не лучшим образом, не улыбалась, а глаза были сплошным пепелищем. Уже это должно было насторожить Эдварда, позже он понимал. Уже это должно было заставить кинуть к чертям чертеж, попросить брата подождать полминуты, и сказать ту фразу, за которой она пришла.
Однако вместо этого он обернулся к девушке, приложив палец к губам.
- Подожди, Конти.
И, поудобнее перехватив блокнот, сверил предпоследнюю, но такую важную запись. Ровный ряд цифр, в которых не было ошибки. Идеальная работа.
Константа ничего не ответила. Обратившийся к уравнениям Эдвард не заметил, как повлажнели ее глаза, а губы побледнели. Тихонько прикрыв дверь, она растворилась, будто бы никогда и не приходила. Все так же беззвучно.
И если бы не чувство обеспокоенности, не дававшее ему сконцентрироваться, вполне возможно, что растворилась навсегда…
На пороге комнаты «пэристери» Эдвард глубоко вздохнул, прогоняя ненужные глупые мысли. А потом постучал. А потом, не услышав ответа, вошел. Куда быстрее, нежели было положено. Почти вломился.
Тысячи окон, в которых открывалась только верхняя форточка, встретили его треплющим волосы ветром. Чересчур светлая, чересчур огромная спальня из-за произведенного холодом эффекта казалась практически пустой. Простыни были сброшены, кровать сдвинута, а ящики комода пугающе выпотрошены.
Что-то колючее встрепенулось в груди, что-то больно кольнуло в левой ее части. Эдвард толком и не понял еще, что происходит, а дыхание уже перехватило. Холод был просто собачьим – раскрытая дверь добавила сквозняка.
Часы показали шесть двадцать два, когда он вбежал в ванную, не отыскав девушки в спальне.
Упираясь спиной в холодную плитку внутри душевой, она сидела, окруженная густым паром и розоватыми лужами из воды, плескавшимися возле ног.
Он только переступил порог, а Конти уже хмыкнула, устало запрокинув голову.
И вместо тысячи слов, вместо миллиона обвинений и горьких проклятий, просто протянула вперед руки. С перерезанными запястьям – ровно там, где пролегают вены.
- Доброе утро, Суровый, - шепнула, теряя связь с реальностью. На лбу пролегла морщинка, круги под глазами стали явнее, ладони сами собой опустились, а вода заалела больше прежнего. Зарябила в глазах.
…Это был первый раз, когда Константа попыталась покончить жизнь самоубийством.
Я просыпаюсь от того, что кто-то стискивает мои волосы. Не так сильно, чтобы причинить боль, но довольно-таки ощутимо. Тем более, пару волосков, задетые у висков, слишком короткие для сопротивления – того гляди, выдернутся.
Открываю тяжелые, явно недовольные происходящим глаза, пытаясь понять, что происходит. Расфокусированный взгляд, отказывающийся сводить изображения реальности в единую картинку, подводит. Мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы заставить его подчиниться, а в это время хватка на волосах усиливается.
В комнате темно. Ночь полноправно владеет атмосферой, делая все расслабленным и притихнувшим, а окна задернуты плотными шторами. Еще Эдвард их задернул. Повторяя нашу традицию, он скрыл от моих глаз прозрачные окна, потушил светильник у постели и лег рядом, но с левой стороны, тем самым закрыв оконный пейзаж еще и самим собой.
Я устроилась у него под боком, на этот раз не вынудив поворачиваться в позу «ложки». Просто легла на плече, уже ближе к засыпанию приобняв рукой за шею, а он положил ладонь мне на затылок, успокаивая легонькими поглаживаниями.
И что удивительно, ладонь эта сейчас там же.
Кое-как свыкнувшись с неожиданным пробуждением, я притрагиваюсь к своей голове и натыкаюсь на длинные музыкальные пальцы. Они сжаты, почти стиснуты в кулак, и на белой коже распростерлись мои волосы. Волнами.
- Эдвард? – я непонимающе окликаю Серые Перчатки, аккуратно коснувшись его указательного пальца. - Что такое?
Мой голос звучит глухо и неслышно. Его заполоняют собой странные звуки, судя по всему исходящие откуда-то сверху. Нечто вроде придушенного хрипа, стертого в неразделимую клейкую массу со всхлипами. Очень странное сочетание, но я не могу подобрать более наглядной ассоциации. Эта точнее всего.
Ответа на заданный вопрос я не получаю. Только усилившуюся хватку. Уже почти больно.
- Эдвард, - неловко привстав на локте насколько позволяют мои волосы, взятые Калленом в плен, я аккуратно глажу его плечо, - ты спишь? Эй…
Он вздрагивает. После первого же моего прикосновения – самого легкого – будто бы давится воздухом. Пальцы чудом не выдирают волосы с корнем, а тело подбрасывает на кровати.
Я понимаю, что теперь он не спит, почти сразу же. Звуки сорванного дыхания заполоняют собой комнату, а что-то тяжелое, налитое свинцом, расползается в атмосфере.
- Эй-эй, - поморщившись от боли, я уже без стеснения обвиваю его пальцы собственными, стараясь разжать, - Эдвард, пожалуйста, мне больно…
На счастье, Каллен меня слушается. Послушно, как по сигналу, расслабляет руку и дает отодвинуться. В моем случае – почти сбежать.
Вырвавшись из неожиданного плена, я сажусь на постели, с хмуростью притронувшись к саднящей коже на голове. Волосы на месте, с ними ничего не случилось, но тянет прилично – будто бы их все еще держат.
Однако мои локоны, ровно как и все остальное, включая прерванный добрый сон, теряют значение, когда я вижу Эдварда.
Сегодня. Сейчас. Вот таким.
Беспомощно сжимая руками одеяло в толстые комки и распахнутыми от ужаса глазами уставившись в натяжной потолок, он крупно дрожит. И без того прежде бледное лицо становится почти серым, а стремящиеся поймать побольше воздуха губы отчаянно раскрыты – в них тоже не кровинки. Он похож на привидение.
- Тише, тише, тише, - я возвращаюсь обратно, на свое прежнее место, быстрее, чем успеваю об этом подумать. Не боясь ни пальцев, ни ущерба для волос, укладываюсь рядом с мужем. Обеими руками, совершенно этого не стесняясь, глажу его – сначала по груди, потом по шее, затем и по щекам. Тоже обеим.
- Утро… - шепчет Эдвард. Вернее пробует прошептать, потому что его голос, ровно как и звучание слова, теряются на фоне уже знакомых мне звуков – горьких, клейких, болезненных. Тех самых всхлипах-хрипах, задушенных почти у самого основания, но все же проклюнувшихся.
- Еще не утро, нет, - стараясь искоренить из голоса испуг, я качаю головой, - еще нужно поспать. Все хорошо.
Он весь мокрый. Волосы, упавшие на лоб, прилипают к коже, возле носа испарина, и даже шея, к которой я прикасаюсь, далеко не сухая.
- Что случилось? – зову я, не на шутку перепугавшись. - С тобой все в порядке? Кого мне позвать?
Кажется, только теперь аметисты желают отыскать меня глазами. Они отрываются от потолка, с трудом сползают на спинку кровати, отваживают себя от смятых простыней и находят то, что ищут. Останавливаются на моем лице.
- Изза… - с исказившимися от несдерживаемых эмоций лицом, напитавшимся страхом и невероятным живым страданием, которое нельзя выдумать, бормочет Эдвард.
Справа все безнадежно, недвижно, но зато слева сегодня как никогда ярко выражено. Не происходи сейчас того, что происходит, увидь я Каллена таким в первую ночь после нашей свадьбы, уверена, сбежала бы без оглядки. Очень страшно… страшно потому, что непривычно. К такому вряд ли можно подготовиться: губы с левой стороны опущены до самого предела, бровь страдальчески выгнута, морщины ровным рядом пролегают по коже.
Наверное, Эдвард это понимает. Он все время держал себя в руках и не позволял ничему касаться лица как раз по этой причине – боязни испугать, я понимаю. Все то, что взметывалось вверх внутри от моих действий, все то, что резало по живому от моих слов, прятал. Успешно, долго и уверенно.
Но сегодня, похоже, уже никаких сил не осталось.
- Изза, да, - с подрагивающей улыбкой уверяю Серые Перчатки, наклонившись к нему ближе. - Видишь, я здесь. Тебе приснился кошмар?
Аметисты за миллисекунду наполняются слезами. Истинными слезами, прозрачными, солеными, горькими и способными утопить. Затягиваются ими, как летнее небо перед ливнем.
- Изза… - придушенно повторяет Эдвард, привлекая меня к себе. Дрожащей правой рукой обнимает за талию, левой, не желая пугать еще больше, гладит спину. Волос касается только лицом. Губами.
Сбитое горячее дыхание щекочет мою кожу как раз перед тем, как получаю поцелуй в макушку.
Боже мой, да что же это такое?
- Я с тобой, - твердым голосом, как делал для меня сам Каллен, заявляю я. Прижимаюсь к нему крепче, руками как нужно обвивая шею, - ничего не случилось. Это просто сон. Просто сон…
Одновременно и от слез, и от того, что всеми силами сдерживает их, Эдвард дрожит сильнее.
Я утыкаюсь лицом в серую кофту с синей полосой на груди, оставляя на ткани маленькие поцелуйчики в такт его. Своевольной рукой, пробравшейся выше дозволенного, глажу левую щеку – кожа на ней сухая.
- Пожалуйста, не делай этого… - умоляюще зовет Аметистовый.
Мои пальцы сразу же замирают.
- Не трогать тебя?
- Не… не… - он задыхается, но, взяв в себя в руки, все же договаривает, - не наказывай меня… так.
Не понимая, о чем он говорит, однако явственно желая утешить во что бы то ни стало, собираюсь согласиться. Собираюсь успокоить и сказать, что не наказываю и не буду. Ни сейчас, ни потом. Что у меня даже в мыслях не было. Что я хочу лишь его спокойствия.
Но прежде, чем я открываю рот, Эдвард успевает закончить мысль. Резко вздохнув, проглотив дрожь, просит:
- Изабелла, все что угодно: рисунки по телу, краски, красные ромбы, посуда, разбитые окна… даже выпивка, если совсем невмоготу, даже крепкая… только не суицид. Не наказывай меня своим суицидом, я умоляю тебя… - он прерывается, впервые при мне откровенно всхлипнув. - Я этого не переживу…
В моей голове все становится на свои места, мозаика складывается-таки из разрозненных кусочков. Показывает картинку.
И почти сразу же, цунами, не меньше, сострадания, плохо измеримое в каких-либо пределах, накатывает из неоткуда. В груди щемит, в горле саднит, а руки наполняются такой лаской, о которой я не могла и подумать прежде. Которую, как казалось, вообще не способна была испытывать.
Я снова глажу Эдварда. Я глажу его шею, потом его щеки, а потом скулы, прямо возле глаз, намереваясь, если они будут, собрать слезы.
Мне до такого жаль, мне до такого больно за него… и особенно в разрезе случившегося, когда сама сидела на постели и пыталась… хотела… набиралась смелости. Этой гребаной разбитой вазой!
- Прости меня, - немного отстранившись, чтобы посмотреть в его глаза, пока говорю, я поднимаю голову, - прости меня пожалуйста, Эдвард.
Аметисты горят огнем, от которого нет спасения – огнем горя. Все в них поджигается и тлеет, все разлетается на мелкий пепел подгоревших бумажек и пропадает. Улетает вдаль, исчезает за горизонтом. Оставляет своего обладателя ни с чем.
Вчера мне казалось, что самым беззащитным мужа я видела вчера, когда поблагодарила за все, что он для меня сделал.
Сегодня я понимаю, что ошибалась. Его предел был впереди. Сейчас я его наблюдаю…
- Прости, - повторяю еще раз, робко улыбнувшись. Напитавшись состраданием, охваченная нежностью, не могу ничего с собой поделать. Целую его. Ни в губы, ни даже рядом с ними – ближе к виску, у брови. И шепчу извинения.
- Прости, - теперь опускаюсь пониже, к скуле. Касаюсь губами невесомо, как хрупкой драгоценности, но касаюсь. Сейчас хочу коснуться.
- Прости, - в носогубном треугольнике, как раз там, где тоненькой линией устроилась морщинка, - прости меня.
Эдвард наблюдает за мной как за чем-то эфемерным, нереальным. Видение, не больше. Но приятное, я надеюсь.
Он рад, что сказал мне? Я целую потому, что с каждым поцелуем и «прости», с каждым прикосновением глаза хоть чуть-чуть, хоть на одну десятую тона, светлеют. Ему легче.
Успокаивается…
- Я никогда на свете ничего с собой не сделаю, - дабы закрепить результат, шепотом говорю, заглянув прямо в аметисты, - что бы не случилось. Я обещаю.
Дрожащий уголок губ Эдварда приподнимается.
- Обещания надо держать…
- Я сдержу, - уверяю, обрадовавшись такой перемене в его лице, - конечно же. Как ты.
Каллен глубоко, хоть и прерывисто вздыхает, прогоняя слезы и принимая мои слова. Оторвавшись от талии, его рука гладит мои волосы – и теперь я не отстраняюсь. Я больше не боюсь.
- Спасибо тебе…
- За это не нужно благодарить, - мягко качаю головой, последний раз поцеловав его – в лоб, как и вчера, и ощутив на губах привкус солоноватого пота. – Что я могу для тебя сделать сейчас? Принести воды?
Со знакомыми, приятными глазу искорками доброты в глазах – отголосок его прежнего – Эдвард качает головой.
- Просто поспи со мной.
Я усмехаюсь, поворачиваясь на бок. Укладываюсь на его плечо, расправив немного сбитое одеяло, а потом возвращаю руку на исходную позицию.
- Это само собой разумеющееся, - обвиваю его левую руку, коснувшись пальцами обручального кольца. - Может, что-нибудь еще?
- Это и так слишком много, - со смущением докладывает Эдвард. Чмокает меня в макушку, несильно зарывшись лицом в волосы. Они его успокаивают? Когда он переживает за меня, когда ему снятся плохие сны, он всегда так или иначе хочет их коснуться – моя заметка еще с прошлого раза.
- Не говори ерунды…
Он тихонько посмеивается. С благодарностью.
Нет больше ни всхлипов, ни дрожи, ни слез. Излечилось.
- Спокойной ночи, Изза, - нежно желает мне Серые Перчатки.
Закрывает глаза.
* * *
Утро следующего дня – выходного воскресенья, в которое не нужно никуда спешить, ни к кому бежать и которое в самом своем названии таит необходимость неги в постели – наступает для меня в девять утра.
Прижавшись к подушке, которую обнимаю обеими руками, медленно, но уже с улыбкой, открываю глаза. Тепло от одеяла и приятные прикосновения мягких простыней к коже - одно из лучших средств для пробуждения в истинно доброе утро.
Уже привыкнув к тому, что за ночь Эдвард немного отодвигается от меня – не знаю, осознанно или просто так, потому что редко спит с кем-то рядом – самостоятельно придвигаюсь влево, где он обычно лежит.
Но сегодня там пусто. Там ровно заправленное одеяло, красиво взбитая подушка, и даже покрывало, накинутое на поверх пододеяльника. Удушающе-аккуратно.
Мгновенно вспыхнувшие в голове события вчерашней ночи, когда в какой-то момент все пошло не так и Эдвард с ужасом в глазах просил меня не кончать жизнь самоубийством, сильно тревожат.
Я вздергиваю голову, оглядывая комнату в поисках мужчины и надеясь, что он все же поверил мне и успокоился.
И на этот раз нахожу его без проблем. Нет ни звуков, которые привлекают внимание, ни каких-то других сигналов, ни слез… есть просто он. И просто его незаметные движения.
Эдвард сидит вполоборота ко мне, на кресле, прежде стоящем возле комода. Шторы немного приоткрыты им, давая обзор, а в руках, по моему примеру, мольберт из летного журнала и бумага. Тоньше той акварельной, на которой привыкла рисовать я. Для графики.
Взгляд мужчины время от времени касается пейзажа, который он изображает, а рука с карандашом движется как будто бы сама собой – уверенно, размашисто и четко.
Он рисует…
Не выдавая своего пробуждения, лежу на подушке, полуприкрыв глаза, и с интересом наблюдаю. Не могу понять, что конкретно можно захотеть изобразить этим утром, но не мешаю. Помнится, он тоже не мешал мне, когда я его рисовала – пусть и спал.
Эдварду нравится то, что он делает. Лицо расслабленно, глаза поблескивают, поза удобная, а желание запечатлеть нечто за прозрачными стеклами нарастает. Карандаш танцует по бумаге, ластик почти не исправляет его движения, а летный журнал подрагивает от усердия мастера.
Я вижу его таким впервые – отданным своему делу под чистую. Когда мы рисовали тарелки, я не могла видеть его лица – он всегда был сзади. А теперь открыт такой обзор. И он стоит свеч. Всех.
В какой-то момент Эдвард останавливается, придирчивым взглядом оглядев рисунок. Подправляет что-то невесомым движением стирки.
Вот тогда я и понимаю, что он рисует. Потому что стоит Каллену повернуть голову немного вправо и наклониться… его лицо окрашивает нежно-розовый цвет, дающий отлив золотистого. Так красиво, как редко удастся изобразить художнику. Исключительно.
Рассвет…
Ну почему, почему у меня сейчас нет фотоаппарата?
Открыв глаза, я пытаюсь запомнить эту сцену. Всматриваюсь, подмечая малейшую деталь, малейшие черточки, какие можно увидеть. Графика – бесценная техника. Краски не могут столько передать…
Только вот незамеченным мое подглядывание не остается. Причина в том, как внимательно смотрю, или в том, что зачем-то мужчина оглядывается на постель, возможно думая о правильной драпировке, но аметисты цепляются за мои глаза. И утягивают за собой, как часто бывало и раньше.
О боже, как давно это было, когда мы договаривались не подглядывать… Я могла забыть, верно?
- С добрым утром, - мгновенно покраснев, смущенно приветствую я.
На лице Эдварда проявляется чуточку хмурости от этих слов, но она быстро скрывается за дружелюбием, вслушиваясь в мой голос.
- С добрым утром, Изза, - отзывается мне. И теперь на его щеках, кажется, капелька красноты. Он в смятении.
- Ты рисуешь рассвет?
- Он очень красивый, - Аметистовый кивает, - посмотри, - и зазывающе отодвигает краешек шторы, приглашая меня увидеть все своими глазами.
С удовольствием приняв такое приглашение, поднимаюсь с постели. Поправив свою смявшуюся ночнушку и незаметно пригладив волосы, наверняка очень похожие на солому, подхожу к мужу. Со спины.
- Ничего себе… - восхищенно шепчу, разглядев в окне то, что так зацепило творческую натуру Серых Перчаток, - действительно, ужасно красиво.
Рассвет и вправду прекрасен. Солнце, багряным кругом отсвечивая на снегу возле горизонта, поднимается, окрашивая облака во все оттенки розового. Отдельные его лучи уже пожелтели, давая небу приодеться в нежно-бежевый, а голубизне, пока еще больше фиолетовой, чем синей, пробежаться нимбом над солнцем.
Я никогда такого не видела.
- Надо будет потом перерисовать, - сам себе бормочет Эдвард, делая еще одну маленькую поправку. Я опускаю глаза на рисунок и с изумлением замечаю, что вовсе он не черно-белый. Три цвета, соединившие в себе всю красоту такого утреннего пейзажа, на бумаге обнаруживаются. Это были разные карандаши… и он менял их, не глядя?
- По-моему, получилось очень здорово, - честно признаюсь, с налетом восхищения посмотрев на рисунок, - акварелью такого не добиться.
- Скорее наоборот, - со смешком отвечает Эдвард, - акварелью можно еще лучше. Просто я больше люблю гуашь и карандаши.
Завершив натюрморт, он откладывает журнал с рисунком на журнальный столик, поворачиваясь ко мне всем телом.
Все еще сидит, не встает. И поэтому мне сверху видно куда больше, нежели за все время прежде.
Эдвард очень красивый. Он всегда красивый, я помню, но сейчас, именно в эту секунду… я поражаюсь. И я не верю, что кто-то мог этого человека, столь светлого, скромного и улыбчивого (не мешай ему лицо, он бы наверняка постоянно улыбался) окрестить Суровым. Худшей глупости и придумать нельзя.
- Ты выспался?.. – с надеждой спрашиваю я, с удовольствием подметив, что теней под глазами и усталости в чертах вроде бы нет. Еще одна моя маленькая победа.
Мужчина немного сникает, вздохнув. Румянец… это румянец на его щеках? Я не верю своим глазам.
- Да, Изза, - негромко, ласковым тоном признает Аметистовый, - и я хотел бы извиниться перед тобой за то, что произошло ночью. Я сильно тебя испугал?
Он такой… близкий. Я не понимаю, как это произошло. Я вообще перестаю понимать то, что вокруг меня происходит. Просто я стою вот здесь, рядом, я смотрю... и я вижу. Я не могу отнекиваться от этого, не хочу.
- Совсем немножко – вначале, - честно отвечаю я. Пальцы, вновь обретя собственную волю, касаются его плеча. Осторожно, прощупывая почву, но с явным желанием. И с лаской. – А потом нет.
Эдвард чуточку хмурится.
- Это одна из причин, почему со мной не стоит спать в одной комнате.
- Но кошмары-то бывают у всех, - успокаиваю я, заметив его усилившееся смятение, - поверь, у меня гораздо чаще. Это со мной не нужно спать… ну, то есть…
Я пугаюсь, сказав это вслух. Пугаюсь и сбиваюсь, отказываясь договаривать. С налетом опасения смотрю на Каллена, надеясь, что он понял, какой смысл я вложила. И он не станет… не будет…
- Мы договорились, - поняв, чему обязана моя тревога, успокаивает Эдвард, - это было моим обещанием, если ты помнишь.
- Ага, - с улыбкой встречаю такое заверение, не удержав блеска, просочившегося в глаза, - спасибо.
- Но ты тоже кое-что пообещала, - вкрадчивым голосом, проверяя, помню ли я, не передумала ли еще, зовет муж. На мои пальцы не обращает внимания – не скидывает их.
- Да, - с самым серьезным видом киваю, искореняя все его сомнения, - и я сдержу слово. Тебе приснилось, что я?..
- Нет. Просто это меня очень волнует, - откровение. Оно, оно самое. Да. Откровение…
Он говорит тише, с робостью – а я так редко слышу от Эдварда робость.
- Не стоит, - я подступаю на шаг ближе и сама присаживаюсь на корточки перед креслом. Отпускаю его плечо, прикасаясь к ладони. Как и ночью – легонько. С осторожностью. – Со мной ничего не случится.
Посветлевшим взглядом, ровно как и лицом, вернувшимся к нормальному цвету, Эдвард показывает, что верит мне. И не сомневается, чего боюсь больше всего.
- Есть планы на сегодняшний день? – пригладив мои волосы, зовет Серые Перчатки. Его длинные пальцы бережно, безмолвно извиняясь за вчерашнее – снова, перебирают мои пряди. Доставляют удовольствие этими незначительными прикосновениями, в последнее время значащими так много.
- Ты об идеях? А у тебя? – черт, я едва не мурлычу.
Эдвард улыбается мне. Явно, по-настоящему. Как и вчера за чашкой чая – уголок губ поднимается выше, выражение лица становится счастливее.
- Надо бы спросить Эммета с Каролиной, но вообще… Ты любишь парки развлечений?
Я непонимающе поглядываю на окно.
- Но зима же…
Моя растерянность его смешит.
- Это не проблема. Есть ведь крытые. Пусть это станет нашей первой семейной вылазкой.
Я замираю на своем месте, решив, что ослышалась. Предпоследнее слово режет слух и треплет нервы всколыхнувшейся надеждой и жаждой объяснений, должных это надежду уничтожить.
Но он же сказал… оговорился? Мне послышалось?
- Семейной?..
Ну пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
На моем безымянном пальце начинает саднить от кольца…
- Ага, - в так моей прежней непосредственности, заверяет в том, что действительно произнес это словосочетание вслух, Эдвард. – Мы ведь семья, не так ли?
И ослепительно, очаровательно улыбается, наклонившись и чмокнув меня в лоб.
Вот такое начало у второй части истории. Ждем ваших отзывов и высказанного мнения на форуме!
Напоминаем, что теперь ПЧ-оповещения получают те читатели, которые отписались под главой или на форуме. Спасибо!
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
спасибо!
Не суровое оно, Изза знает. Теперь оно для нее уникальное, каким и останется. 