Capiloto 23.
Часть 2.
Часть 2.
Двумя часами позже, позавтракав с Эдвардом омлетом с ветчиной и отправив его на работу, воплощать мечту о «Мечте» в явь, я устроилась на застеленной кровати в его комнате, в правой руке сжав стакан с гранатовым соком, а в левой – свой телефон.
Нерешительность – мой недостаток, и я прекрасно это знаю.
Сижу, вспотевшими от волнения ладонями поглаживая экран телефона, и понимаю, что знаю. Научиться бы только через эту нерешительность переступать…
Дабы набраться смелости, даю волю сознанию и выуживаю на поверхность самые яркие воспоминания о себе и Розмари Робинс, ставшей моей второй матерью.
…Я собираю одуванчики и несу Роз. Она сидит на пледе посреди поляны, странным хитроумным способом соединяя цветы между собой, а я приношу ей все новые и новые материалы. Только тогда, когда одуванчики занимают одну четвертую нашего пледа, успокаиваюсь и сажусь рядом. Нежно улыбнувшись мне, Розмари заканчивает венок, закрепляя его основания. Надевает мне на голову, красиво распуская волосы вокруг новообретенного украшения.
- Вот так, мой Цветочек, - чмокает мой лоб.
…Я лежу в постели. У меня болит голова, течет нос, першит в горле и температура, кажется, поднимается. Мне одиннадцать или двенадцать лет. Рональд нанял медсестру из детской клиники, чтобы присматривала за мной и помогала выздоравливать. И эта медсестра хочет сделать мне укол, какими-то непонятным словами аргументируя свое действие. Я плачу, забыв про уверения отца, что уже большая, взрослая и самостоятельная девушка. Что не должна понапрасну лить слезы. Но я лью. И они, смешиваясь с болезнью, превращают мой внешний вид – и без того жалкий – в мировую скорбь. Розмари, зашедшая, чтобы принести мне куриный бульон, едва не роняет поднос. Наплевав на медсестру, на устои и даже на то, что за проявление подобных действий можно лишиться премии, она кидается ко мне, отреагировав на вытянутые в свою строну руки. Гладит по голове, целует в лоб.
- Цветочек мой, Цветочек… - и сидит рядом до тех пор, позволив к себе прижаться, пока я не успокаиваюсь. Позже Роз уговаривает меня на укол. И, как и обещает за такое согласие, ночью молчаливо занимает кресло возле моей постели.
…Мы идем из парка (еще тогда, когда ходили в него) рука об руку. Мы идем и разговариваем о чем-то пустяковом, вроде цветастых платьев на куклах Барби или детской гигиенической помады с малиновым вкусом, с которой я последнее время перебарщиваю. Мы идем домой, никуда не сворачивая. И внезапно на нашем пути появляется большая собака. Она выбегает из кустов, громко залаяв, и поворачивается в нашу сторону. Рычит. Я вздрагиваю, с трудом удержавшись от вскрика, а Роз прячет меня себе за спину и гладит по голове.
- А ну брысь! Вон! Вон! – громким и волевым голосом велит псу, всем своим видом демонстрируя, что его не боится. Оглядывается вокруг в поисках хозяина и, не находя его, переходит в наступление. Делает шаг вперед, махнув сумкой. Собака пятится, прекращает лаять. Теперь скорее поскуливает… Розмари снова повторяет:
- ПОШЕЛ ВОН!
И вот тогда нежданный гость действительно пропадает. Послушав мою смотрительницу, поджав хвост, исчезает в кустах, возвращаясь туда, откуда сбежал. Оставляет нас.
Розмари берет меня на руки, укачивая как совсем малышку. Перекинув сумку через плечо, идет со мной на руках по улице, не переставая целовать.
- Все кончилось, Цветочек. Он ушел. Все кончилось, я с тобой, видишь? Я никому не дам тебя обидеть.
Я ей верю. Я жмусь к ее плечу, целую ее в щеку и верю. Позволяю утереть свои слезы. Позволяю купить себе мороженое и, усевшись у ларька на скамейке, оканчиваю череду бессвязных всхлипов. Признаюсь Роз, что люблю ее. Сильно-сильно-сильно!..
О том, до какой степени она боится собак, я узнаю лишь шесть лет спустя, когда увижу из окна школы, как она переходит на другую сторону улицы потому, что кто-то выгуливает на этой своего питомца.
Разве после стольких лет помощи, после стольких лет любви и понимания, после всего того, что сделала мне это женщина и чем помогла, я могла так сильно ее обидеть? Поверить в ее предательство? Заставить ее это предательство испытать – от меня. Позволить себе не ответить на звонок, не успокоить ее…
На глаза наворачиваются слезы. Те же слезы, которые навернулись, когда в своей старой комнате, переодеваясь, я обнаружила разорванный надвое конверт. Он лежал в тумбочке, не унесенный. И без труда удалось две половины соединить, чтобы увидеть, что написала Розмари в тот день, когда я собиралась покончить с жизнью.
Изабелла,
мой милый, мой нежный, мой самый дорогой Цветочек!
Здравый ум подсказывает мне, что сейчас ты ни за что не возьмешься прочитать это письмо, но сердце твердит обратное и я очень надеюсь, что именно оно окажется правым.
Если сейчас этот конверт в твоих руках, если ты развернула бумагу, не разорвав ее, ты уже сделала меня самым счастливым человеком на свете, моя девочка. Даже если ты не дочитаешь до конца, даже если остановишься посередине… Изабелла, я тебя люблю. Я люблю тебя так сильно, что никакие слова и письма не смогут этого передать. Да простит меня Фелим за такое признание от родной матери, но тебя я люблю ничуть не меньше, чем его. Ты не просто стала мне дочерью, Иззи, ты стала частью меня. И если эту часть отобрать… я не знаю, можно ли жить с сердцем, в котором нет одной половины?
Я знаю причину твоего бойкота и отчуждения, мистер Каллен рассказал мне после того, как устал терпеть мои бесконечные звонки. И я уверяю тебя, Изза, я ни на грамм не преуменьшаю свою вину и не собираюсь замалчивать ее. Я рассказала то, что меня не касается, это правда. Я раскрыла ту тайну, которую ты мне доверила, а вместе с ней вручила и свою душу. Это непростительно, страшно и очень больно. Я понимаю твои чувства. Я все их принимаю. Все до единого, милая.
Я не ограничилась грозой, ты знаешь. Я рассказала о твоей еде, об одежде, о твоих друзьях… я рассказала все, что знала о тебе, это так. Но Изабелла, девочка, поверь мне – я клянусь и вкладываю в эту клятву все свое естество – это не было предательством. Я не предавала тебя, не отказывалась от тебя и уж точно не очерняла твою память и твою жизнь.
Мой милый, мой нежный Цветочек, это все должно было быть тебе во благо. Мистер Каллен так сильно испугался, когда ты среагировала на комнату с окнами, что не мог заснуть целых две ночи. А потом ты отказалась надевать белую шубу, отказалась от еды, много плакала, тебя мучили кошмары – и он написал мне. От отчаянья и желания помощь – только лишь! Ему так же больно видеть твои слезы и мучения, как и мне. Поверь, ни один из нас никогда бы не посмел коснуться неприкосновенного в твоем личном пространстве, если бы не обстоятельства.
Если сейчас ты собираешься порвать это письмо, пожалуйста, прочти еще три строчки, Иззи:
Если бы человек, который тебе дороже всех на свете, страдал… разве бы ты не сделала все, что от тебя зависит, дабы облегчить его страдания?
Если бы человек, за которого у тебя болит сердце, не мог спать, есть и думать от сковавшего душу страха… разве бы ты не постаралась выяснить, как ему помочь?
Если бы человек, который больше всего нуждается в доверии, заботе и теплоте, родной тебе человек, твое сокровище, Изза, заперся в комнате и отказывался выходить… разве бы ты ждала, что он с собой сделает? Не попробовала понять его? Узнать о нем побольше?
Моя милая, и я, и мистер Каллен в этой переписке, будь она неладна, преследовали лишь одну цель: сделать тебя счастливой. Не покупать цвет, который раздражает тебя и заставляет плакать, не готовить ту еду, от который ты непременно откажешься, не водить тебя туда, где тебе страшно… и знать, чем помочь, чем унять твою боль во время кошмаров. Что сделать, чтобы ты быстрее успокоилась и тебе стало легче.
У нас не было других мыслей, мы даже не помышляли о том, чтобы так сильно тебя расстроить…
Белла, я отдам за тебя жизнь и душу. Не сомневаясь, не думая, в ту же секунду, как понадобится.
Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы с тобой все было хорошо и ты улыбалась. Нет той цены, которую я откажусь заплатить за твою улыбку. Ее не существует.
Единственное, о чем прошу, единственное, что для меня важно: Цветочек, пожалуйста, не поддавайся сиюминутным желаниям. Оставь себе жизнь. Живи. Ради всего святого, ради того, что было у нас, пожалуйста, только живи. Суицид – это не выход, он не защитит тебя и не сбережет, проблемы не кончатся. Поверь мне, если ты позволишь, и мистер Каллен, и я всегда придем тебе на помощь независимо от ситуации. Мы на твоей стороне.
Я никогда на свете от тебя не отвернусь. Помнишь свое падение с дуба? Тебя перевязывали, причиняли боль, ставили капельницы… а ты каждый день, когда я приходила, спрашивала, уйду ли, если ты не сможешь больше ходить.
А что я всегда тебе отвечала, помнишь?
Что никогда, ни за что, чтобы ни случилось, я никуда не уйду. Я всегда буду с тобой рядом, и ты всегда будешь моей самой любимой девочкой на свете. Моим Цветочком.
Ничего не изменилось, Иззи. Я по-прежнему здесь. И я по-прежнему люблю тебя больше всех.
Ты можешь не прощать меня.
Ты можешь меня забыть.
Ты можешь попросить мистера Каллена стереть мой адрес электронной почты и мой телефон, и я никогда больше не смогу написать тебе или поговорить с тобой.
Все, что я прошу, Изза, это то, чтобы ты помнила: у тебя всегда было и будет место, куда можно прийти в любом состоянии и после всего, что с тобой было. У тебя есть куда и к кому прийти, тебя всегда здесь встретят и никогда не прогонят. Тебя здесь любят…
Береги себя.
Стань счастливой.
Живи весело, ярко и вдохновленно – где бы ты ни была.
Поверь мне, все то, что кажется тебе волшебным сном, однажды сбудется и станет явью. Лучшей на свете. Этого нужно только захотеть.
Всегда твоя,
Розмари.
Розмари.
Это выше моих сил – все это. Эти строчки, проникающие в душу, эти признания, выворачивающие ее, и эти упоминания об Эдварде… о благой цели… рассуждения о том, что бы я сделала, окажись на их месте.
Господи…
ОНА МЕНЯ ЛЮБИТ!
Я покрепче перехватываю сок, сделав глоток для смелости, а потом выискиваю в списке контактов нужный. В этом телефоне у меня их всего два – Эдвард и Розмари. И оба занимают весомую часть в моем сердце.
В какой-то момент, после первого гудка, хочу сбросить и подумать снова, что должна и что могу сказать. Это куда сложнее, чем думалось.
Но если не позвоню сейчас, то позже уже будет нельзя – разница в часовых поясах не играет нам на руку.
Вдох.
Выдох.
Терпение.
Все будет хорошо.
Все будет хорошо.
Все будет…
- Алло?
У меня перехватывает дыхание и мгновенно костенеют пальцы. Впившись в мобильник так, как не под силу даже Эммету, с которым мало кто сравнится, я тщетно пытаюсь выдавить из себя хоть слово. Мне до того страшно и стыдно, до того больно и жалко Роз, что решимость тает на глазах.
И только лишь те убийственные нотки горечи, какие проскальзывают в голосе женщины, заставляют говорить.
- Розмари Робинс?..
На том конце повисает удушающая тишина.
Я прикусываю губу, стараясь понять, какого черта назвала своего самого близкого человека «Розмари Робинс» и от этого ситуация становится еще хуже. Почти непоправимой.
- Изабелла? – она не верит своим ушам. Голос дрожит, в нем нотки изумления. И оно звенит, рассыпаясь на осколки, между нами.
- Розмари… - вместо ответа шепчу, буквально впечатав трубку в щеку. О ровном и спокойном дыхании можно забыть, не говоря уже о том, чтобы не плакать.
В трубке женщины что-то падает, грохается на пол, будит, возможно, весь дом. А она поднимается на ноги и куда-то идет. Путаясь в словах, дыша так же неровно, как и я, куда-то идет и говорит. Не умолкая.
- Изза, девочка… мой Цветочек… Изза! – на мгновенье затихает, судя по всему, подавив всхлип, - Изза, прости меня! За все, что я сделала, за все, чем обидела тебя, прости меня, пожалуйста! Я так рада тебя слышать! Если ты дашь мне минутку, я смогу все объяснить. Всего минутку, моя девочка. Я тебя так люблю… пожалуйста, поговори со мной! Прости меня!
Ее слова, излом ее голоса, то, что наверняка плачет, доводят меня саму до ручки. Открывают шлюзы и позволяют слезам ручьем потечь из глаз. Я притягиваю к себе клубничную подушку Эдварда, зарываясь в нее лицом. Бормочу, надеясь, что расслышит меня:
- Я не брошу трубку, Роз. Я звоню… поговорить…
С нескрываемым облегчением выдохнув, женщина поспешно хватается за мои слова.
- Спасибо, мой Цветочек. Я не займу у тебя много времени. Сейчас…
Глубокий-глубокий вдох – полностью наполнить легкие.
Резкий выдох, этот воздух полностью выгнавший.
А затем снова вдох. Только короткий. Закрепляющий.
- Изабелла, - начинает она, совладав с голосом и своими эмоциями. Говорит уверенно, достаточно спокойно и почти без дрожи, - я прошу прощения за все, что сделала без твоего ведома. Я не имела никакого права рассказывать твою историю чужим людям, тем более с такими подробностями. Я не могла принимать решение, не посоветовавшись с тобой и руководствуясь только собственными мыслями, какими бы они ни были. Я полностью признаю свою вину и готова искупить ее перед тобой так, как захочешь. Я люблю тебя, Изза. Я люблю тебя больше, чем любила бы собственную дочь. И я сделаю все, что ты пожелаешь, чтобы наше общение не прекращалось. Чтобы хотя бы иногда… я могла тебе звонить. И если сейчас ты хочешь попрощаться, пожалуйста, не делай этого, - на этой ноте ее голос все же срывается, она торопится - я заплачу любую цену за возможность остаться в твоей жизни и не быть из нее вычеркнутой. Только назови. Пожалуйста, подумай об этом, Изз…
Выверенная речь, приправленная таким количеством извинений и боли, сквозящей едва ли не в каждом слове, чудом не превращает мои слезы в истерику. Невозможно слушать такое и оставаться безучастной. Каждое «прости» от Розмари, каждое ее обещание сделать все что угодно за это «прости», включая конечную мольбу не прерывать наше общение, режет без ножа. Остро, больно и глубоко. До кости.
- Роз, нет… Роз, ты что?.. – я давлюсь рыданиями, сжав подушку до белизны пальцев. Спокойствие Эдварда бы мне сейчас очень не помешало, - не говори такого… не надо…
Женщина берет паузу, перестраивая свой план под стать моим просьбам. Гладит голосом, не иначе. Убаюкивает.
- Цветочек, не плачь. Это же всего лишь я, Цветочек, - нежно шепчет, встраиваясь в одну ей известную мелодию моих слез, - я не хотела тебя расстроить или еще больше обидеть. Что мне сказать? Что ты хочешь услышать?
И снова плачет – сама. Только куда тише, чем я. Не так явно.
Вдох.
Выдох!
Вдох!
Выдох…
Да помоги же ты, проклятая дыхательная гимнастика! Не просто же так Деметрий меня ей учил!
- Розмари, - севшим голосом, но уже избавленным от того неимоверного количества всхлипов, с каких начинала, произношу я, - я хочу, чтобы ты сказала, что меня прощаешь. Я звоню тебе, чтобы извиниться. Я люблю тебя. И то, что я делала в течение этих дней… немыслимо. Меня мало размазать по стенке! Ты можешь ненавидеть меня, ты можешь не звонить мне больше, ты можешь забыть обо мне и о том, сколько раз я заставила тебя пожертвовать чем-то ради меня. Только пожалуйста, прости меня. Я не смогу жить, зная, что ты меня не простила…
Ну все, водопады. Безостановочные, громкие, доверху залитые соленой влагой. По скулам, по щекам, по подбородку, на шею – к груди. По пижамной кофточке к груди. К сердцу.
Я сказала правду.
До встречи с Эдвардом всю мою жизнь Розмари была единственным человеком, которого я по-настоящему любила и которому по-настоящему верила. Я знала, что если со мной что-то случится, что если оступлюсь и все отвернутся, моя Розмари будет со мной. Она никогда меня не бросит. Не бросила бы… а сейчас имеет полное право.
Забавно, что она мне об этом говорит – что я это право тоже имею. Как будто бы не знает, что без нее бы я не прожила и года после смерти матери. И в лучшем случае кончила бы жизнь в стенах психушки, кидаясь на маты в то время, когда перед глазами цветной радугой вспыхивала молния…
- Изза…
- Белла, - обрываю ее, не дав закончить, - я твоя Белла, Розмари. Я всегда буду твоей Беллой. Я тебя люблю. Я Белла…
Смотрительница всхлипывает в трубку так же, как и я, обвив ее обеими руками – я могу наглядно это представить. Я верю, что это так.
- Мой Цветочек, Белла… ну конечно же, конечно же я тебя прощаю. Мне не за что тебя прощать, но если ты так хочешь это услышать, то прощаю. Я виновата в том, что случилось. И я безумно тебя люблю, моя девочка. Я всегда тебя люблю – здесь ты или в России, это не имеет значения. Я всегда с тобой.
По-детски крепко обняв подушку, задушив в себе один из всхлипов, чтобы пробормотать «поговори со мной», укладываюсь на простыни. Подтягиваю колени к груди, носом утыкаюсь в нутро одеяла, а рукой держу телефон как последнее, что осталось.
Лежу на простынях, глядя в окно, где отдернуты шторы, на солнечные лучики, снег и снежинки, медленными движениями падающие вниз. Лежу, плачу и вслушиваюсь в нотки голоса своей Роз, в каждое ее слово, которое решится мне сейчас сказать. Рыдаю, всхлипывая почти постоянно. Но сейчас просто не в состоянии остановить эти слезы.
Я самая счастливая. У меня есть Розмари, у меня есть Эдвард, мне доверяет Каролина и Эммет не злится на меня… у меня есть семья! И эта семья со мной. Она не отворачивается от меня, не прогоняет, не делает больно. Семья меня любит.
После стольких лет неверия в столь простые истины, после стольких лет уверенности, что краткие встречи с моей Роз - все, что мне положено, это окрыляет.
Я плачу, слушая свою смотрительницу, и начинаю одновременно смеяться. Счастливо, от радости, с широкой-широкой улыбкой на губах.
- Белла? – нежно зовет женщина, так же время от времени подавляя всхлипы, - девочка, все хорошо?
- Ты моя мама, Роз, - прикусив губу, шепчу я, - ты моя вторая мама. Я люблю тебя как маму. Я обязана тебе всем.
От слез стягивает лицо, саднят глаза, течет нос и побаливает голова. Мне жарко под одеялом, но холодно без него. И подушка моя – Эдварда – уже совсем мокрая…
Но внутри у меня, наконец, все становится на свои места. Воцаряется мир, тишина и порядок. Завладевает всем светлое чувство благодарности и непередаваемое, восхитительнейшее из возможных – взаимности.
Я не одна.
Я больше никогда не буду одна.
Я рассталась с одиночеством.
- Ты мое сокровище, Белла, - растроганно отвечает мне Роз, снова гладя голосом, - ты мой самый дорогой и любимый человек. И если бы кто-нибудь, когда-нибудь, предложил мне сделать все иначе, я все равно выбрала бы остаться с тобой. Ты моя дочка.
Я усмехаюсь сквозь слезы.
- Да уж… твоя дурочка-дочка.
- Ну уж нет. Умница-дочка, - исправляет женщина, сделав вдох и превратив свой тон в самый ласковый, который я когда-либо слышала, - не плачь, моя девочка.
Я кусаю губу.
- Это хорошие слезы, Роз. Они от счастья.
- Я знаю. Но все равно – не плачь. От счастья надо смеяться.
- Тогда и ты не плачь…
- И я не буду, - она посмеивается, подавляя парочку всхлипов, - все, видишь? Тише, мой Цветочек.
Мы обе отвлекаем друг друга какими-то шутками, пока высыхают слезы. Роз вспоминает курьезные моменты моего детства, рассказывая о них с материнским теплом и участием, а я проникаюсь ими, забывая о рыданиях.
Теперь все так же лежу на кровати, но смеюсь. И так громко, что позавидовала бы Каролина.
- Ты простишь меня? – решаюсь переспросить, когда соленая влага уже почти полностью испарилась.
- Я никогда не обижалась, Белла. Я никогда на тебя не обижусь, - с жаром отзывается Розмари. – А ты? Ты меня простишь?
- Я никогда не обижалась, Роз, - в такт ей отвечаю, улыбнувшись, - я тебя люблю.
Десять, двадцать, сотню раз – пока не убедится. Пока не поверит, что это искренне, что это навсегда. Что оно не проходит, не забывается. И что возвращается. Что для меня это чувство любви драгоценно.
- Два сапога пара, Беллз, - хмыкает женщина, - пусть будет так.
А потом спрашивает, выждав пару секунд:
- Как у тебя дела?
И вот тогда я понимаю, сколько на самом деле упустила и не рассказала ей. Сколько потеряла, забыла, выплакала, пока ее не было. Скольким могу, хочу и стану делиться! С мамой!
- Ты не представляешь, сколько всего я могу ответить на этот вопрос…
- Я готова слушать, - мягко подбадривает меня она, - давай, Цветочек, расскажи мне. Я безумно по тебе соскучилась.
* * *
Внизу хлопает дверь.
Я выхожу из комнаты, чтобы взять нужную кисточку у себя, магическим образом позабытую, и докрасить тарелку, когда слышу характерный звук.
И вкупе со временем, приблизившимся к четырем, понимаю, что вовсе это не Рада вынесла мусор.
Наскоро осмотрев себя и убедившись, что ничем не испачкаю, я, придерживаясь за перила, бегу по лестнице вниз.
Возможно, слишком по-детски, возможно, неоправданно наивно и быстро, но все же бегу. И улыбаюсь широкой улыбкой, от которой, следуя словам детской русской песенки, переведенной мной с помощью Google, станет всем светлей.
Если Эдвард и ожидает моего налета, то явно не такого счастливого. Он как раз вешает пальто в шкаф, только что разувшись, и перекидывается парочкой слов с Антой, открывшей дверь, когда я спускаюсь. В сапфировой блузке с коротким рукавом и замком на груди и длинных белых шортах из хлопка, больше похожих на тренировочные штаны, являюсь почти что его отражением – белая рубашка без галстука и брюки цвета берлинской лазури.
Эдвард хмыкает нашему сходству, а я рдеюсь.
Анта благоразумно отступает в кухонную арку, не мешая приветствию.
- С возвращением, - мягко начинаю я, зачем-то тронув свои стянутые в пучок волосы.
Для него это не остается без внимания. Улыбается.
- Привет, Изза, - и более раскрепощенно, нежели прежде, Эдвард переплетает наши пальцы, некрепко, но ощутимо сжав мою руку в своей.
Ему приятно, что я все это сказала и спустилась. Он не злится.
- Ты выглядишь немного усталым… все хорошо?
- Сегодня как никогда, - Эдвард мне подмигивает? Да неужели?
Этот день стоит записать в псевдо-дневнике как один из лучших. Он уже окончательно таковым стал.
- У тебя какие-то планы? – Каллен ставит компьютер на пуфик в прихожей, расстегивая две пуговицы на воротнике рубашки. – Раз ты спросила.
Я нерешительно тереблю пальцами край своей кофты.
- Я думала прогуляться после обеда… но если ты устал, мы можем подождать вечера. Или тогда уже завтра.
Эдвард смотрит на меня со снисходительностью и намеком на нежность, который затаился в капельку повлажневших глазах.
- Я с удовольствием прогуляюсь с тобой после обеда, Изза, - подбадривает он, оглянувшись на закрытую собой дверь, - тем более, там сегодня далеко не так холодно, как вчера.
Могу поспорить, что от него не укрывается, как загораются мои глаза. Почти что синим пламенем.
- Тогда мы можем идти обедать, - в немного скованном, но все же пригласительном жесте указываю на арку столовой.
- Ты что-то приготовила? – с недоверием наперегонки с восторгом Эдвард вглядывается в кухонное пространство за нами.
Мне жаль его разочаровывать.
- Вообще-то нет… - смущенно шепчу, вот именно сейчас до боли пожалев, что родилась без малейшей толики кулинарного таланта, - но я была инициатором… надеюсь, тебе понравится.
С интересом взглянув на меня, Серые Перчатки почти сразу же кивает. Отрывисто.
- Еще бы. Ты знаешь, что больше всего платят за идеи, а не за воплощение?
Я фыркаю.
- Действительно… но это все же не идея нового боинга. Это просто еда.
Эдвард подходит ко мне совсем близко, возвышаясь на известные полторы головы, но глядя вниз с таким теплом, что разница сразу же стирается. Все наши разницы стираются. Мы ведь сегодня даже по одежде идеально друг другу подходим.
- Если бы люди не ели, не было бы ни боингов, ни самолетов в принципе, - заговорщицки сообщает он. А потом поворачивается к кухне, потянув носом запах. Пытается разобрать.
- Запеканка? Нет, стой. Лазанья. Лазанья с бешамель? – Аметистовый выдает мне догадки как ребенок, желающий угадать правильный ответ. Он весь обращается в сторону столовой, время от времени оглядываясь на меня, чтобы понять, в том ли направлении движется.
- Почти, - примирительно замечаю, когда оканчиваются варианты, - мусака… я попросила Анту и она приготовила.
В глазах Эдварда, когда он оборачивается в мою сторону, нет больше детской непосредственности и отчаянного желания отгадать. Огонь в них так быстро погасает, уступая место маленькому приглушенному пламени, что я пугаюсь, будто сделала нечто не так.
Однако почти сразу же успокаивая меня, пламя заставляет к себе приглядеться. И увидеть. Все увидеть – от трепета до завороженности. Истинную благодарность.
- Ты запомнила… - тихонько, не разрушая наш зрительный контакт, констатирует факт мужчина. Похоже, удивительный для себя. Это намек о развитости моих умственных способностей? Комплимент? Или я уже ничего не понимаю…
- Это не было сложным, - с упоением наблюдая за аметистами, я быстро киваю, желая явного проявления хоть каких-то эмоций, - ты доволен?
Это один из немногих разов, когда Эдвард смотрит на меня как на ребенка – несмышленого, нерешительного и говорящего какую-то несусветную ерунду. Смотрит и краешком губ улыбается. Слишком заманчиво и притягательно, дабы отвернуться. Дабы обидеться.
- Спасибо, Изза…
Это русский? Греческий? И почему я не выбрала лингвистическую школу?
- По-русски, - видя мое недоумение, исправляется Эдвард, - «спасибо» говорят, когда хотят поблагодарить. Я помню, ты выбрала в учителя Карли, но я тоже знаю парочку русских слов.
Усмехается с некоторым смятением. Менее заметным, конечно, чем мое.
А я улыбаюсь – так же, как и когда только спустилась сюда. Смотрю на него и снова чувствую теплоту от своего кольца. Моя «голубка» теперь – мое сокровище. Все может очень быстро измениться.
- Учителей много не бывает, - благодарно отвечаю, - я с удовольствием поучусь и у тебя. Что у вас отвечают на «спасибо»?
- Пожалуйста, - четко произнеся слово, сообщает Эдвард, - или не за что.
Слишком много согласных. И слишком много из них читаются. Ну и ладно. В конце концов, это Его язык. Я готова сломать собственный, чтобы научиться – хоть немного – общаться на норвежско-немецком диалекте, какой признан в России официальным.
- Тогда пожалуйста, - сделав все, что зависит от меня, дабы произнести слово правильно, с ожиданием посматриваю на мужа, - или не за что.
- Правильно, - с восторгом учителя, чей ученик делает первые успехи, Эдвард мягко ерошит мои волосы, - а теперь пойдем пообедаем, пока солнце не село. Гулять в темноте не очень весело.
Ужин проходит на ура. Я доедаю свою порцию, с удовольствием наблюдая за тем, что не ошиблась с выбором блюда, раз прямо перед глазами пустеет тарелка Серых Перчаток, и радуюсь своей маленькой победе. Мне определенно стоит взять у него какие-нибудь кулинарные уроки. Мусаку точно не приготовлю сама, но начать с омлета или манной каши вполне может. Он любит манную кашу?
Сидя за столом и делая маленькие глотки гранатового сока, я понимаю, что очень хочу узнать, что Эдвард любит – во всех сферах жизни. Мне известно не многое, но уже больше, чем той же Конти, надеюсь, раз считает, что синий цвет Эдварду непригляден. Я своим собственным примером доказываю, что это не так. Синий он как раз любит. И белый. И еще, наверное, чайно-бордовый, если судить по стенам его комнаты.
После обеда мы выходим на прогулку, как он мне и обещал. Только на этот раз она не такая медленная и робкая, как первая, когда всю атмосферу на клочки попыталась порвать Константа, а я со своей меткостью чуть не выбила Эдварду глаз снежком. И пусть маршрут тот же, пусть мы идем вдоль беленького забора, смешавшегося со снегом, а впереди все та же снежная земля, именующаяся газоном, все по-другому. Хотя бы в том, как мы разговариваем. И как смеемся над какими-то глупостями, наверное, тоже.
Я не веду себя неподобающе. Я не целую Эдварда, я не пристаю к нему, я не делаю ничего, что вышло бы за грань дружбы. Мне так и кажется, что он мой друг, как обещал. Мой лучший друг. А еще – мой защитник. В этот день становятся на свои места давние слова Розмари, что я буду считать Эдварда одним из лучших мужчин на свете. И что муж мой будет для меня куда больше, нежели простым любовником. Секс – примитивная штука, даже если есть желание. Эмоциональная связь важнее. И впервые за всю историю своих отношений с мужчинами, я всецело отдаюсь ей. Проникаюсь. Радуюсь. Принимаю.
Да будет так.
- Мы можем немного поговорить… о тебе? – несмело спрашиваю я, когда начинаем второй круг возле дома. На улице свежо и снежно, однако приятно. И вдвойне приятно потому, что гуляю я под руку с Эдвардом, напитываясь атмосферой вокруг и тем, как хорошо чувствовать кого-то рядом. То пальто, каким вчера гордилась Каролина, теперь и моя ценность. Я тоже с удовольствием к нему прижимаюсь.
Мы гуляем около получаса. Я держу Каллена под локоть и очень боюсь, что он откажется.
- Ты тоже можешь задать мне встречные вопросы – об этом же.
Эдвард немного напрягается.
- Обо мне?
- О вкусах, о взглядах… я не знаю… о тебе? – прячу свою робость за вымученным смешком.
Похоже, мужчина ожидал услышать другое. Когда я объясняю, что именно желала бы узнать, он расслабляется.
- И что тебе интересно?
- Например, - я делаю вид, что задумываюсь, хотя вопросы уже давно готовы, - почему ты не любишь лошадей? У вас в поселке конное поло, ты говорил… они, наверное, всегда рядом.
Эдвард вздыхает, со смешком взглянув на меня.
- Правда очень прозаична, Изза – от них пахнет.
- Навозом?
- Нет. Сами собой. Лошадью, животным. Потом, шерстью… ну, и навозом иногда, - он пожимает плечами, - мне всегда это не нравилось.
- У вас была конюшня? Здесь?
- В Греции, - Эдвард чуть приглушает голос, вспомнив о той стране, что должен называть своей Родиной, - там это никому не шло на пользу.
Я поднимаю взгляд на него всего на секунду, даже не думаю, что могу увидеть, просто поддавшись сиюминутному желанию, смотрю. И с трудом делаю вдох, когда вижу, что расползается в аметистах – душащее, темное и очень, очень страшное. Наверное, когда меня спрашивают о грозе, взгляд такой же.
Что там случилось?.. Эммет сказал, их родители умерли. Причина в лошадях? Чего еще не любит Эдвард?.. Рыбы? Я окончательно запуталась.
- Как насчет встречного вопроса? – уловив мою прострацию и сморгнув ненужные эмоции в глазах, переводит стрелки Эдвард, - любимая страна мира, Изз?
Неожиданно.
- Франция, - честно признаюсь я.
- Франция? Эйфелева башня, Триумфальная арка, Елисейские поля?
Интересные идеи. А мысли о Мадлен?.. Черт, я начинаю стесняться своей любви к Парижу после разговора с Каролиной и Эмметом.
- Нотр-Дам Гюго и Гранд Опера Гастона Леру.
- Ты читала их?
- Да. И мне очень понравилось. Ты не любишь Призрака Оперы?
Мы останавливаемся возле беседки, поднимаясь в нее. Доски трещат, на них снег, а выход на веранду закрыт. Но это не мешает увидеть уютный деревянный столик посередине и четыре стула. Наверняка летом здесь потрясающе. Да и вид вокруг… тут красивее всего видно, как садится солнце.
Эдвард поворачивается ко мне всем телом, правой ладонью закрывая правую сторону лица. Хмурит брови, стараясь произвести жутковатое впечатление.
- Если научусь петь, возможно, им и буду, - со смехом выдает он, вдохновив меня своей непосредственностью, - как же его не любить?
Попросив разрешения глазами прежде, чем собственной ладонью притронуться к его щеке, я осторожно обвиваю холодные пальцы своими. Сегодня серые перчатки благополучно остались в прихожей.
Давая возможность себя остановить, не без помощи Эдварда, аккуратно убираю его же руку с его лица. Морщинки слева тут же разглаживаются, хмурость пропадает, а две половины сравниваются друг с другом – почти полностью.
- Не прячься, - неслышным шепотом прошу, прикусив губу. А затем уже слышно, уже в голос, хоть и тихо, задаю вопрос:
- Что с тобой случилось?
На сей раз не только стянутая льдом правая сторона лица обдает холодом, но и левая, живая, последовавшая ее примеру, холодит пальцы. Напряжение так и витает в воздухе – даже мороз усиливается.
- Никаких драматически и душераздирающих историй, как у Призрака Эрика, Изза, - аметисты настораживаются и темнеют, - банальные вещи. Давай не будет об этом.
- И ты совсем ничего не чувствуешь? – не унимаюсь я, легонечко проведя пальцами по гладкой выбритой коже. Справа.
- Даже снежков, - не растягивая тему и не затягивая время, кивает Эдвард. Ему тяжело это дается. И зачем я начала?..
- Мне очень жаль... это связано с Грецией?
Он почти сразу же прекращает разговор.
Кивает и прекращает.
– Ты не замерзла? Уже темнеет, может быть, пора домой?
Я понимаю, что должна согласиться. И я не противлюсь.
Начавшаяся беседа, прервавшаяся столь быстро возможно, моя вина. А, возможно, и нет – но значения теперь это не имеет. Факт в том, что разговор закончен. Придется это признать.
- Конечно. Пойдем домой, - убрав руки от его лица и вернувшись к локтю, за который берусь, киваю мужу, - спасибо, что прогулялся со мной.
Засыпая этой ночью, я думаю о том, о чем мы говорили. И о целом дне в принципе. Устроившись на плече Эдварда и обвив руками его талию, думаю, прикрыв глаза. Слава богу, и обнимать его, и думать рядом Каллен мне позволяет. Неужели пали за это время какие-то стены?
Он тоже не спит. Он внимателен к тому, как я дышу и двигаюсь, а поэтому вполне ясно, что нет. Мы оба сегодня не в состоянии заснуть слишком быстро.
- Я помирилась с Розмари, - докладываю в тишине спальни, прижав к себе одеяло. Боюсь, что это молчание раздавит меня. Не люблю, когда там, где нужны разговоры, царит тишина.
Эдвард реагирует сразу же.
- Очень хорошо, - с добротой и почти радостью отзывается, погладив мои плечи, - она этого очень хотела.
- И я тоже.
- И ты тоже, ну разумеется. Ты молодец.
Почему-то его похвала, хоть и приятная, отдает холодом. Совсем чуть-чуть, но все же… я ведь так люблю аметистовую теплоту.
Попробовать исправить положение? Хотя бы на ночь? Хотя бы на эту…
- Она спросила, счастлива ли я здесь…
- И что ты ответила? – не без интереса спрашивает Эдвард, все так же поглаживая кофту на моих плечах. Его скованность пропадает, уступая место любопытству. Только не такому, как принято: забавному, веселому. Скорее отчаянному. Обеспокоенному даже.
- Что счастлива, - улыбаюсь, проведя пальцами по одеялу в сторону его руки и обратно. Клюнул.
- И это было честным ответом? – после мгновенья тишины вопрошает он.
- Ага, - припоминаю любимое слово Каролины и не хочу от него отказываться. Поднимаю голову, встретившись взглядами с мужем. Своим – спокойным и радостным, и его – взволнованным и выжидательным, хоть и старающимся это скрыть. - У меня ведь здесь теперь семья…
Успокоенно вздохнув, Эдвард согласно кивает. Невесомо касается губами моего лба, рядом со своим предплечьем, а потом почему-то закрывает глаза. Быстрее, чем успеваю увидеть, чем они подернуты.
- Это очень хорошо, - в темноте слышен его шепот, - потому что так и есть. Ты права.
Пододвинувшись поближе к его шее со вздохом согласия, я тоже закрываю глаза.
Утро вечера мудренее? Я надеюсь.
- Доброй ночи, Эдвард.
Я люблю тебя, Уникальный.
С нетерпением жду ваших отзывов! Надеюсь, глава дала немного пищи для размышлений.
ФОРУМ
ФОРУМ
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
Ну вот и идиллия,если счастлива Изза,то и Эдвард счастлив и спокоен. 
