Саундтрек (к прослушиванию обязательно)

Утро приходит в московскую квартиру Эдварда… с солнцем.
Выглянувшее сквозь бесконечные тучи, прорезавшееся среди капель недавнего дождя, его лучи затапливают все вокруг ласковым прибоем сладкого сиропа радости, призывая покинуть постель и хотя бы одним глазком выглянуть наружу.
Смелый солнечный лучик, пробираясь по постели, клубочком сворачивается возле моего носа, заставляя жмуриться. Он меня и будит.
В постели с бежевыми простынями и широкими подушками я, свив из одеяла кокон, лежу в одиночестве. И это при условии, что с Эдвардом мы оба раза ложились в постель вместе… даже если я и плохо помню, как именно вместо дивана оказалась здесь.
Спальня, озаренная солнцем, похожа на красивую картинку из каталога – с широкой кроватью, простынями, эффектно помятыми по краям словно для тренировки драпировки, с картинами-натюрмортами оливок на стенах, с высокой резной кроватной спинкой и ковре на полу – в ней хочется оставаться и нет нужды бежать. Я будто впервые, будто случайно понимаю эту истину, зарывшись в свое одеяло.
Оно пахнет Эдвардом.
Подушка пахнет Эдвардом.
Незримо он здесь… я не в одиночестве.
И пусть вокруг витает безмолвное напоминание и о грозе, и о моем позоре на этой самой постели (а простыни-то свежие, пусть и того же цвета!), и о том, что вчера мы с Калленом обсуждали… но это не имеет значения. Сегодня, благодаря солнцу, ненужное рассеялось. Хотя бы на период утра.
Сладко потянувшись и улыбаясь погожему началу дня, я запрокидываю голову, размяв шею. Не удивлюсь, если всю ночь и проспала комочком под боком Эдварда – не существует пока способа лучше почувствовать себя в безопасности.
И все же, где он сам?
Глубоко вздохнув, я медленно поднимаюсь на ноги, несколько смущенно поправляя свою новую пижаму. Светло-зеленую, все так же в виде футболки, а не сплошной кофты. Это обстоятельство больше Алексайо не беспокоит.
Как только босые ступни касаются пола, как только маленький электрический заряд бежит по венам, я вдруг понимаю, что этот день не будет таким, как вчерашний. Что он не будет серым, не будет безнадежным, не будет состоять лишь из разочарований. Утром понедельника, лишь открыв глаза, я пожалела, что это снова случилось… а сегодня я не хочу их закрывать.
Посмеиваясь сама себе, я решительным шагом направляюсь к своему главному заклятому врагу – окну, что теперь закрыто, хотя шторы немного отодвинуты… и распахиваю его, не пожалев сил на ручку. Пускаю солнечные лучи в самую глубь комнаты, с удовольствием подставив разгоряченное, еще немного саднящее, стянутое от долгих слез лицо ветру. Он нежен…
Солнцем разбужена
И укрытая тоненьким кружевом…
Негромкие слова, появившиеся буквально из ниоткуда, цепляют мое внимание. Выглянув наружу, за стекло, я пытаюсь разглядеть, не доносятся ли они из окон дома напротив или от соседей… однако на улице тишина – видимо, уже поздно слушать музыку – рабочий день.
Заинтригованная, я чуть прикрываю створку, на цыпочках отходя к двери из спальни.
…Переливы прекрасной современной мелодии, встраиваясь в звук фортепиано на заднем фоне, дополняются мужественным и вдохновленным голосом солиста.
Я вдыхаю её, забираю её,
Полусонную, в плен без оружия…
Я приникаю к дереву двери, легонько опираясь о него пальцами. Дверь приоткрыта, музыка способна долетать и до меня, и что-то теплое тугим нежным комком сворачивается в груди. Этот голос очень похож на голос Эдварда… баритон?
И как без неё теперь,
Как продлить эту краткую оттепель?
Выжимаю сильней, да прибудет во мне
Её запах и родинка на спине…
Вслушиваясь, запоминая слова, пытаясь их чувствовать, я даже не сразу понимаю, что это русский… и певец, судя по уверенному голосу, и песня, если говорить о речевых оборотах.
А я понимаю. Большую часть точно, а контекст – по случаю.
«Оттепель»…
Интересное слово. Надо будет спросить у Эдварда, что оно значит.
Ноты переплетаются, переходят на новый уровень, звучат особенно… включаются в припев.
Небеса. Обетованные небеса. И синева ее глаз…
Зачарованная, я не могу двинуться с места. То ли наслаиваясь на утро с солнцем, что так редко здесь, то ли на мое общее состояние и неожиданную легкость после вчерашнего, но музыка и слова затрагивают те струны души, о которых я и подумать не могла – которые похоронила. Это восхищает.
Однако при всей охватывающей тело блаженной недвижности, при всей восторженности, едва рецепторы улавливают тоненькую цепочку аромата манной каши… я не могу больше стоять за дверью.
В гостиной все так же светло. Шторы отдернуты, окна приоткрыты, свежий ветерок колышет покрывала на диване и какие-то бумаги на журнальном столике, а на телевизоре включен звук. Там тоже бумага, взлетающая в воздух. Там поцелуи человека в белой рубашке с черными волосами, в которых проседь, и глубокими карими глазами, где затаилось самое великое на свете чувство – любовь. Темноволосая девушка, молодая и прекрасная, улыбается ему очаровательной улыбкой, пританцовывая на месте… на ней его пиджак. И у нее, похоже, его сердце.
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня…
Припев, закончившийся одной быстрой нотой, перетекает в следующий куплет. И, хоть слова все так же прекрасны, хоть они наполнены истинными людскими переживаниями, их опытом, вовсе не красота слога отвлекает меня от клипа. И даже не пресловутая манная каша.
Голос человека, стоящего у плиты ко мне спиной в нежно-голубом джемпере с четко очерченными синей полосой воротом и темных брюках, заполняет комнату, запевая новый куплет. Проникнутый, вдохновленный голос… мой бархатный баритон.
Как всё неправильно,
И за что полюбила она меня?..
Медленным, плавным движением его рука помешивает содержимое блестящей серебристой кастрюли, пока расслабленная поза демонстрирует избавленные от тяжести непосильного груза плечи, густые черные волосы и проглядывающие при повороте к регулятору жара конфорки благородные черты лица. С влюбленным отливом фиолетовых глаз.
Объяснения нет, она послана мне
За десяток веков ожидания…
Эдвард напевает в два раза тише, чем исполнитель, но слышно. Он не фальшивит, попадает в ритм и придает песне, музыке особое очарование. Оно пробирается под кожу, обосновываясь в сердце и вынуждает любить. Сильнее. Явнее. Нежнее.
Помогает прощать, заслышав ответ на вопрос, заданный в предыдущей строчке…
«Десяток веков ожидания»…
Десять тяжелых, десять насыщенных веков – не без ошибок. Но ведь ценен тот, но ведь дорог тот и смел, храбр, кто их признает! В этом самая большая сила, этим подкупают!
Я приникаю к косяку двери, ласково проведя по ровному дереву пальцами. Боюсь разрушить этот момент. Боюсь погасить огонек, вспыхнувший в сердце. И очень, очень хочу поцеловать те губы, что прямо сейчас, пусть даже не имея об этом представления, в который раз признаются мне в любви.
Солнцем разбужена
И укрытая тоненьким кружевом,
Я вдыхаю её, забираю её,
Полусонную, в плен без оружия.
…Не надо оружия. Оно никогда не было нужно.
Вчерашнее утро. Хмурое, темное. Серые Перчатки. Теплый взгляд. Отсутствие кольца на пальце. Простое, но такое сложное «Я тебя люблю». И конечно же «Бельчонок»…
Вчерашний вечер. Утешение. Колени. Джинсы и подушка, пахнущая печеньем. Касания, от которых перестают кровоточить все раны. Откровения. Правда. И снова признание…
Ночь. Гроза. Окно. Дрожь и холод, объятья и защита. Искренность. Полное принятие. Возможность доверять и никогда, никогда не думать, будто отвернуться. Вера…
…И теряются слова
Синева-нева-нева-нева…
Не удержавшись, прямо на этих словах, напитавшись эмоциями и настроем музыки, я прекращаю скрывать то, что уже не сплю. И что все вижу. И что слышу. И что чувствую, не глядя на то, что запретила себе верить так быстро. Что пыталась отвадить себя же от истины.
- Алексайо… - прижимаюсь к спине мужа, обвив его за талию, сократив между нами расстояние за несколько секунд. Бегом, не боясь ни упасть, ни сделать больно… бегом и с желанием прижать к себе и зацеловать. Это утро одно из самых лучших за мое существование. За новое существование – уже не как «голубки». Уже как просто Беллы.
Эдвард замолкает, не ожидавший моего появления. Ложка, которой он мешает белую кашу в кастрюле, едва не оказывается поглощена ей, а его рука с некоторым опозданием накрывает мои ладони.
- Белла?..
- Доброе утро, - хмыкнув, я вытягиваю голову, чмокнув его плечо, - как пахнет!..
Не отпуская ложки, Аметистовый оборачивается ко мне, не скрыв лицо, на котором капелька румянца. Но вместе с ним и обожание. И тепло. И солнечный свет.
Как красиво!
- Доброе, красавица, - оценивая мое настроение пристальным взглядом, здоровается он. А потом спрашивает чуть тише, похлопав по моей ладони на своем животе. – Как ты себя чувствуешь?
На этот раз румянцем заливаюсь я.
- Очень хорошо, спасибо, - тихонько отвечаю, прижавшись к нему посильнее, как всегда жалась к Роз, прячась от ее приметливых глаз, - утро чудесное…
- Чудесное, - не заостряя внимание на моем самочувствии, то ли потому, что верит, то ли не желая нарушать создавшуюся атмосферу, Эдвард соглашается на переведенную тему. Он призывно поднимает руку, устраивая меня рядом с собой, и целует в макушку. – Не поверишь, но еще и теплое… сегодня только солнце, никакого дождя.
- Дождь нам не нужен…
- Еще бы, - Эдвард в который раз поворачивает ложку, не допуская комочков в своем кулинарном утреннем творении, - хорошая погода – залог хорошего настроения, правильно?
Приникнув к плечу в шелковистом, приятном коже пуловере, я задумчиво смотрю на Эдварда из-под ресниц. Наблюдаю за морщинками от улыбки на его лице, за этой самой улыбкой, которую теперь не прячет, за блеском радужки и всепоглощающим, непередаваемым теплом, что она в себе хранит. Незабываемая. Аметистовая. Моя.
Сейчас я в это верю.
- Я люблю тебя, Уникальный.
Эдвард второй раз едва не роняет ложку. Не ожидавший моего признания, тем более такого не завуалированного, такого прямого, он делает лишний вдох.
А музыка играет, повторяя слова.
А музыка превращает это утро не просто в волшебное, а в истинно-неземное.
И еще светлее, еще радостнее оно становится, когда Алексайо губами легонько скользит по моему лбу. Не было тех ужасных четырех дней. Не было тоски, не было боли… я будто проснулась, возродилась. И я не хочу больше так умирать…
- Я люблю тебя, Белла. Ужасно люблю.
Прочувствовавшая происходящее, напитавшаяся им, я смаргиваю чуточку слезной пелены. Только не жгучей, не страшной, не едкой. Влюбленной просто-напросто. Ласковой.
Небеса мои обетованные…
- Очень красивая песня, - мой взгляд касается телевизора.
Эдвард усмехается.
- Мне тоже нравится.
- Ты пел… - я прищуриваюсь, погладив его руку, - давно ты ее знаешь?
- Совсем недавно. Русский магазин сувениров во Флоренции. Когда я купил это, - он поворачивает к солнцу свою руку, на которой та самая, еще запомненная мной со вчера серебряная тоненькая цепочка с бельчонком, - и услышал ее.
Я с интересом разглядываю его новое украшение.
- Оно очень необычное…
Он улыбается – широко, явно, пусть и не без толики смущения.
- Но ведь и моя Белочка очень необычная, - объясняет, покрепче прижав меня к себе. Глаза оставляют в покое кашу, концентрируясь на моем лице. И переливаются семью цветами радуги.
Его белочка…
Выдохнув, я поднимаю голову выше, привставая на цыпочки. Эти губы, лицо, тело… я не могу без этого. Наркотик или нет, а необходимость – не отрицаемая. Я в ней тону.
Эдвард мне отвечает. Выкидывает ложку в умывальник, не заморачиваясь расчетами, но попадая в самую цель, а сам отступает назад, к стене у холодильника. На ней поселилось солнце из окна.
Я целую его, прижавшись всем телом, а руками обвив шею, а он помогает мне дотянуться, приподняв над полом и без видимого труда держа на весу.
Небеса мои обетованные…
Он не стесняется и не упирается, он любит… он доказывает, показывает, подтверждает, что любит. Каждым своим движением, взглядом и касанием – страстным.
Ранки на губах чуть саднят, но это неважно. Я убеждаю Эдварда, что это неважно, когда он замечает их.
Я просто хочу его любить. Его – Алексайо, Аметистового, Эдварда, Серые Перчатки, Мистера Каллена. Каким бы ни был, где бы ни был, когда бы не возвращался… он – моя душа. Он все, что мне нужно.
Теперь это не новость, требующая подтверждения. Теперь это откровение и признание. Окончательное.
И пусть между нами еще миллион тем, заслуживающих внимания, пусть из-за нас льют слезы нам обоим до одури дорогие люди, пусть мы оба тяготимся прошлым, а кошмары не отпускают ночами… все – пусть. Оно не сегодня, оно потом. Не на этой кухне, не этим утром и не при солнце… при дожде.
Потому что обнимая так, понимая так, так любя, можно многое вынести и решить. Запросто.
- Останься со мной… - глотнув воздуха и, дабы дать его глотнуть мне, целуя оба виска, просит Эдвард. Сорванным шепотом. Жарким.
- Если ты останешься, Алексайо…

Тик-так, тик-так,
Конти живет по часам, не лепя отговорки.
Тик-так, тик-так,
Ее жизнь теперь есть сплошные стекольные осколки.
Тик-так, тик-так,
Она смотрит на лица прохожих, изучает мужчин.
Тик-так, тик-так
Но ни один не такой, не похож на него ни один!
Тик-так, тик-так,
Близится утро, а Конти не спит, сжимает подушку.
Тик-так, тик-так,
Ей не уснуть без темно-синего пиджака с мятной отдушкой!..
Тик-так, тик-так,
Время бежит, отбирая последние силы.
Тик-так, тик-так,
А сдаваться, ей говорили все, так некрасиво!..
Тик-так, тик-так,
А можно ли жить с сердцем, что шито неровно?
Тик-так, тик-так,
Любить, но оказываться – безусловно?..
Тик-так, тик-так,
Потерянных суток, часов не воротишь…
Тик-так, тик-так,
И что ты, Деметрий, в том интернете находишь?
Лицо не то, черты не те, не тот и запах, и походка…
Ненужное найти в кромешной темноте – загвоздка, та еще работка.
Тик-так, тик-так,
Несутся часы вдаль и вскачь, крутя за циферблатом виражи…
Тик-так, тик-так,
Покрепче руки бинтом обвяжи и пореши…
Тик-так, тик-так,
Звучат все клятвы, горькие слова, стенания и плач.
Тик-так, тик-так,
Но без тебя никак, никак не выйдет… ты – палач.

Константа опускает ручку, поставив последнюю точку, и кладет голову на руки, громко, в голос рыдая.
В ее бокале на столе дивное красное вино, призванное разогнать тоску по Алексайо, а на пальце найденное где-то в самых дальних шкатулках голубиное кольцо…
Оно круглое, платиновое, с красивым «птичьим» узором на главном ободке. И эти птички, кажется, впечатались каленым железом в ее сердце.
А на компьютере, что послужил катализатором для неожиданного творчества, открытое письмо от Деметрия – его не остановило то, что она сменила номер телефона.
И там черным по белому прописано с приложенной фотографией гребаного (стопроцентно эдвардовского!) рисунка:

…Хочется умереть.