Похоже, я все-таки заснула.
Потому что уж слишком мне уютно и тепло на больничном диване, который, к тому же, легко отдает клубникой.
Осторожно поднимаю голову, стараясь не выдать своего пробуждения.
Эдвард, ну конечно же. На его правом плече, по-детски крепко обвив руку, я сплю, в позе комочка устроившись на тесной больничной кровати. Ксай отдает мне большую часть своего одеяла, и ко мне же поворачивается телом. Я вижу, что капельница ближе к постели, чем была, дабы он мог обнимать меня обеими руками.
Аметистовый…
Я улыбаюсь, со вздохом, легче ветра, поцеловав то самое плечо. Оно опущено ниже левого, рубашка помялась, зато и тепла больше. Ксай, по-моему, вполне доволен жизнью, не глядя на то, что я его так потеснила.
Всматриваюсь в цифры на его часах на тумбочке рядом с тем многострадальным стаканом.
Половина третьего ночи.
Вместо обещанных десяти минут кое-кто получил пару часов.
Ну… если ему это только на пользу, почему бы нет? Эдвард не ворочается, дышит размеренно, успокоенно, абсолютно расслаблен, о чем свидетельствует мне наглядно аппарат, линии его ровные, красивые. Так бы всегда…
С легкой усмешкой я смотрю на любимое лицо, чей обладатель со мной успел сегодня и поспорить, и помириться, и залюбить. Даже на больничной койке. Поцелуи, прикосновения – это определенно его. У Ксая очень большое, доброе, красивое сердце. Моя первостепенная задача его беречь. И я рада, что мы здесь. Так правильно. Так мы ему поможем.
- Мое самое большое золото, - сокровенно, неслышным шепотом признаюсь ему, чтобы знал. Чтобы никогда не сомневался.
Наклоняюсь за маленьким-маленьким поцелуем…
…А лицо его вдруг вспыхивает бело-синим, окатив меня волной ужаса.
Алексайо все так же спокоен. Он спит крепко, безмятежно. Он обнимает меня и знает, что я здесь и ему этого достаточно.
Все как обычно. Как всегда.
Только я все же оглядываюсь на окна… это мой рефлекс.
…И на этот раз сине-белая вспышка с примесью желтого, огненно-желтого, озаряет мое лицо.
Гроза.
Я задерживаю дыхание, крепко зажав рот рукой. Я уговариваю мозг не верить, только не сейчас. Мне нужно пару минут.
- Белл… - когда выпутываюсь из его рук, Ксай недовольно утягивает меня обратно.
- Я в туалет, - насилу выправив голос, прошу у него. Чмокаю в лоб, - можно?
Руки разжимаются. Удовлетворенный ответом, муж поворачивает голову в сторону двери, засыпая.
А я бегу. Соскочив с постели, затыкая ужас всеми возможными способами, несусь в сторону окна. Дверь в уборную у окна. Мне нужно… нужно пройти мимо!..
Молния настигает в самом конце пути. Окатывает меня, с ног до головы, своим сиянием. Сквозь не зашторенные окна, чистые стекла, на прогалине между лесным массивом… вспыхивает. Зигзагообразной, правильной линией почти касается земли.
У меня, кажется, останавливается сердце.
Я помню одно. Знаю, вижу, понимаю… не имеет значения. В голове у меня стучит одно – не разбудить Эдварда. Он с ума сойдет, если увидит эту грозу. В нашу последнюю совместную я была абсолютно невменяема. Его сердце этого не выдержит.
Молчать.
Молчать!
Молчать!..
Я задергиваю шторы, сколько бы мужества стать напротив молнии это не требовало. Он не увидит.
И захожу… вбегаю в уборную. Прикрываю за собой дверь, молясь, чтобы не хлопнула. Только не хлопнула…
Внизу, где она не соприкасается с полом, видны проблески молнии. Но уже не такие. Не такие…
Меня трясет. Я понимаю это, когда сажусь на пол возле унитаза и не могу как следует обхватить себя руками – пальцы все время соскальзывают. Ладони тоже дрожат.
Господи, господи, господи!
Подтягиваю колени к груди, упираясь спиной в холодную стену, отворачиваюсь от двери. И рыдания, что так рвутся наружу, просто раздирают, обрушиваю на собственный кулак. Кусаю его, терзаю, зажав губы, но зато сдерживаюсь. Не кричу в голос. Не бужу…

- Белла! – Розмари несется с горы у дома, прямо в кухонном фартуке, в домашних тапочках, с раскрасневшимся лицом. Ее волосы трепещут на ветру, не стянутые резинкой, а глаза такие огромные, что не описать.
Я сижу на коленях рядом с мамой, беззвучно плача и тряся ее за руку. Хочу сказать «проснись!», хочу сказать «вставай», но голоса нет… ни звука…
- Белла, - Розмари притягивает меня к себе, силой отрывая от нее, холодной, обездвиженной и какой-то невозможно маленькой, хрупкой, - тише, девочка, тише… сейчас, сейчас…
Гроза стихает, унимается молния. Нет больше молнии. Зато есть гром. Он разрывает мне уши.
Я кричу, громко кричу, ору изо всех сил, но ни капли голоса… ни капли звука. Меня не слышат.
- На месте, на месте, - Роз, перебарывая волнение, осматривает и ощупывает меня. Перехватывает руку, больно прижимая пальцы к запястью, что-то считает, - хорошо… ты была рядом с мамой, Белла? Скажи мне?
…Я не могу сказать.
Я качаю головой.
- Ох, мое солнце… - по странному облегченно стонет она. Укачивает меня в своих объятьях.
За Розмари бежит Рональд. В выправленной рубашке, в своих дорогих туфлях – прямо по грязи после дождя – спешит, задыхаясь. Падает возле мамы на колени.
- ИЗАБЕЛЛА!
Я содрогаюсь от нашего общего имени. Я в нем тону, не в силах сделать ни вздоха.
Розмари вызывает «Скорую». Она не спускает меня с рук, крепко держит, а я все равно вырываюсь. Кидаюсь, ползу по траве к мамочке. Хватаю ее руку.
- Да, удар молнии… да, быстрее, пожалуйста, быстрее! – Роз обрывает звонок. Откидывает мобильный, снова усаживает меня на свои колени. Сдерживает попытки улизнуть, терпит даже то, что я кусаюсь.
Хочет поднять меня и уйти. Чтобы точно увести.
Но Рональд рявкает на нее грубо и ужасно: «СИДЕТЬ», а сам разрывает на маме блузку. Склоняется над ней, приникает ухом к груди, пока пальцами щупает запястье. Он белый, как мое мороженое. Он белее молока, хотя глаза его черные-черные.
- Изабелла…
Я выгибаюсь дугой на руках Роз, цепляюсь за нее… но не отвожу от мамы взгляда. Я не понимаю, почему она не встает? Почему она не жалеет меня? Почему?!
- Мистер Свон, я Беллу…
- СИДЕТЬ! – страшно блеснув глазами, повторяет он. Задыхается.
Рональд делает что-то странное с ее грудью. Давит на нее ладонями, налегает, на лбу выступает пот, а у висков пульсируют вены.
Я хочу прокричать ему, что мамочке больно, пусть оставит мамочку, но снова не могу. В горле будто бы барьер. Он забирает весь голос. Как у Русалочки…
- Давай, Изза, давай… - рычит Рональд. Наклоняется к ее губам, выдыхает в них. Снова щупает пульс.
Я вижу, что Розмари плачет. Она тихо, как и я, беззвучно плачет, прижимая меня к себе.
- Надо в дом, - вдруг решает Рональд, вскакивая, как сумасшедший, как отчаянный, на ноги. Запросто подхватывает маму на руки. Он плохо ее держит – голова свешивается, волосы полыхают на ветру коричнево-золотым пламенем, руки безвольно падают вниз. Она как кукла.
А папа снова бежит.
Розмари поднимается вместе со мной. Не дает мне смотреть на то, как он уносит мамочку. Но тоже спешит к дому, мрачно глядя на тяжелые свинцовые тучи над нами. Начинается дождь… опять…
- Я здесь, Белла, я здесь… - шепчет она мне, когда видит, что задыхаюсь, - потерпи, маленькая…

Я чувствую на губах кровь. Кулак… это с него… я повредила кожу.
Ну и к черту. Падая в новую пучину рыданий, я лишь сильнее ее прикусываю. Это как раз то, что заживает. Плевать на него.
В переживании грозы, наверное, мало что изменилось с моего детства. Это непохоже на страх. Это вообще ни на что не похоже.
Когда я волнуюсь за Ксая, когда я вижу, что ему больно, у меня все сжимается в груди, а на глазах слезы. Я беспомощна, мне холодно… я могу даже вскрикнуть. Но все это разом могу унять, если нужно. Могу себе запретить – и срабатывает.
Когда я плачу о Карли, у меня болит сердце. Слезы, чуть-чуть всхлипов, страх… но и это унимается. Унимается крайне быстро объятьями Эдварда или просто нужностью малышке в данный момент… я могу контролировать. Я могу себя заткнуть.
Когда вижу Дема, Джаспера, пистолет, Голди, раны… я боюсь. Сильно боюсь, до дрожи и сухости во рту. Я, опять же, могу вскрикнуть. Но, как правило, лекарство то же – Эдвард, его руки и пять минут спокойствия. Я уймусь через пять минут, только колени подрожат еще минут десять…
Гроза же… гроза - это просто спущенный курок. Механизм уже запущен, его не остановить ни силой мысли, ни силой воли, ни даже физической силой. Можно только испытывать. Молиться об окончании пытки.
У меня внутри все разрывается. Каждый удар грома разрывает, каждая вспышка. По коже, соревнуясь, бегут холод и жар, в сердце без зазрения совести втыкают толстую иглу, клеймо выжигают в сознании, на самом чувствительном его участке. Я плачу, слезы, обжигающе-горячие, текут. Болит лицо, скованное ими, глаза, дыхание… ничего не остается как прежде. У меня покалывает под ребрами, холодеют кончики пальцев и сдавливает железным кольцом шею. Как в тот день. В тот чертов день. Я еще неделю после него не говорила… я не верила… и не спала.
Паника меня просто убивает. Это такое первобытное, ни с чем не сравнимое отчаянье, от которого нет спасения. Оно безысходно. Оно – мой крест.
Господи…
Господи…
Господи…
Мне слишком жарко. Я не могу дышать в этой жаре.
Стараясь ничего не повредить, не закричать в голос, меняю позу. Ложусь на бок, тот же кулак не выпуская изо рта. Придвигаю колени еще ближе. До боли, но терплю. Больнее мне уже не будет.
Вспышки отсюда виднее, зато холодит кожу плитка. Она пахнет хлоркой. Она пахнет больницей. Она слишком белая, глаза саднят… но уже что-то. Чуточку легче.
Я обхватываю себя свободной рукой. Представляю, что это рука Ксая. Я всю жизнь, каждую божью ночь живу на представлениях. Неужели сегодня фантазия не сработает. Я ведь знаю, ради чего терплю. И почему не могу лечь рядом с настоящим Эдвардом. Я закричу…
Да. Его рука. Его теплая, родная, отдающая клубникой рука. Греет меня, гладит волосы, унимает сбитое дыхание. Длинные добрые пальцы чертят линии вдоль позвоночника. Они никогда меня не обижали. Они – мое все.
Я пытаюсь вспомнить что-то приятное. Выгнать мысли о маме, Розмари, грозе и молнии… о гробах, смерти… что-то хорошее, что-то очень доброе… мое…

Это Ксай. Он лежит на пляже Санторини, на нашем цветном полотенце, на животе. Он загорает, подставив солнцу прекрасную широкую спину с идеально ровной, здоровой кожей.
А это я. Я сижу на его талии, уже не стесняясь этого, прямо на синих плавательных шортах, выдавив на руки солнцезащитный крем. Намазываю его плечи, шаловливо следуя по ребрам вниз, к бедрам. И обратно. Дразню.
Самый прекрасный звук на свете – его смех – окутывает меня плотным коконом.
- Не терпится получить свое, жена моя?
- Всегда, муж мой, - хихикаю, наклонившись и зарывшись носом в его волосы, - только теперь твоя очередь. Намажешь мне спинку?

Хорошо… хорошо… сквозь слезы я улыбаюсь, прочистив горло, и чуть меньше кусаю кулак. Ранки на нем начинают саднить от моих слез. Зато немного выравнивается дыхание.
Наш медовый месяц… наше сокровище… я никогда не была счастливее, чем в те апрельские дни.
Чуть расслабляю колени. Закусив губу, пытаюсь вспомнить нашу ночь. Первую, а затем последующие. Все, как одна, идеальные. Дорогие сердцу.
Эдвард меня целует. Каждый из этих поцелуев воскрешает, наполняет, вдохновляет… ведет за собой. Что бы он ни делал, что бы ни предпринимал, все – ради удовольствия. И оно искрами, столпами искр, вьется над нами.
Он меня согревает. Сверху или снизу… когда рядом… когда сплю на его груди… когда забирается ко мне под одеяло, проскальзывает губами от груди и вниз, к известному месту… когда целует меня, гладит… когда меня любит. И словами, и действиями.
Аметист…

- Закрой глаза, - просит баритон.
Я подчиняюсь.
Нежные, ласковые пальцы со сладостью обводят контур моих губ.
- Доверься мне.
Я киваю.
Он усмехается, я слышу. И, пододвинув поближе что-то стеклянное, вздыхает. Кладет мне в рот что-то небольшое, но очень сладкое, с покрытием вроде карамельного, но в то же время, в виде крошечных тоненьких нитей.
- Попробуй.
Я жую. Хрустит. Медовое. Вкусное…
- Пахлава?
- Катаифи, - он снова улыбается, это просачивается в голос, - сладости Крита. Чувствуешь тесто?
- Ага…
- В этих ниточках с десяток его слоев. Все вручную и все с медом.
С удовольствием проглатываю угощение. Не открываю глаз.
- Ты сегодня кормишь меня сладким?
- Ну ты же любишь сладкое, Бельчонок, - он утирает с моих губ капельку меда, снова погладив их пальцами, - давай-ка дальше.
На сей раз это что-то из простого теста, но воздушного. Опять сладкое, но вроде бы жареное… чем-то походит на донаты, как потрясающий сироп, что я чувствую, ни разу в них не присутствовал.
- Пончики?
- Лукумадес, - объясняет Ксай, - вроде того… только вкус немного другой, ты заметила?
- Сахар… сахарный сироп? Молоко?
- Сгущенное. И сахарная пудра, - я получаю поцелуй в лоб, - номер три, Бельчонок…
Бисквит… определенно бисквит. С кремом и каким-то ягодным наполнителем. Безупречный вкус.
- Тортик?
Ксай так по-мальчишечьи хихикает, что у меня заходится неровным боем сердце.
- Галактомбуреко.
- Сложный тортик…
- Это рулет с молочной начинкой и ягодами. Чувствуешь шоколадный мусс?
- Чуть-чуть…
- Его не принято класть, но для любительницы шоколада, по-моему, очень даже можно.
Я проглатываю очередной кусочек угощения, расправив плечи.
- Поцелуй меня.
Дыхание Эдварда слышится рядом. Пальцы гладят мое лицо.
- А десерты?
- Я так люблю клубничные, - мечтательно бормочу, вслепую пытаясь отыскать его в пространстве. Обвиваю руками за шею, - Ксай, ну пожалуйста… я так люблю клубничные…
Он сдается. Откладывая ненадолго нашу дегустацию, накрывает мои губы своими.
- Только не открывай глаза, договорились?
- Так даже вкуснее, - облизнувшись, соглашаюсь. Проникаю языком в его рот, не хочу отрываться.
- Люблю тебя…

Зажмурившись на мгновенье, все же открываю глаза. Губы саднят, но уже от представления того поцелуя. Он был сладким, теплым и влюбленным. С ним мне легче. Это правильное воспоминание. Оно счастливое.
Немного отпускает в груди, отчаянье уже не так давит.
Я чуть расслабляюсь на плитке, хоть и не рискую пока убирать ото рта кулак, и дышу. Как на гимнастике. В соблюденном ритме.
…Вспышек почти нет. Они очень, очень редкие и гроза отступает.
Я не знаю, сколько времени. И знать не хочу.
Лежу, не поднимаясь, плитка холодит лицо, отступают слезы. Уже остаются только редкие всхлипы, не более того. Мне легче.
Сама себе сдавленно усмехаюсь.
Первая гроза рядом с Ксаем, но далеко от него.
Я не разбудила.
Через десять минут – а может, через час, кто знает, мои временные рамки под сомнением, - я встаю с пола. Споласкиваю лицо, вытираю кровь с губ и запекшуюся – с искусанного кулака. Промываю его перекисью, что находится здесь же. Очень удобно.
Смотрю на себя в зеркало.
Из позитивного вижу то, что мы с Ксаем совпали. Теперь он не такой бледный на моем фоне, как раньше. Не страшно.
Из негативного – привычная картина после слезной истерики. Что бы в душе она не рвала, что бы не несла в себе, в первую очередь, слезы есть слезы. Стабильно.
Ну… я немного подрагиваю, даже когда стою, в принципе уже ничего не опасаясь, но, надеюсь, сон это исправит.
Алексайо меня спас. Даже спящий. Даже за стенкой.
Наши воспоминания на Санторини – отныне и навсегда мое успокоительное.
Впрочем, как бы там ни было, когда я возвращаюсь в палату, борясь с остаточными явлениями всхлипов, все равно решаю держаться на расстоянии от мужа. Кто знает, что почувствую, когда на самом деле меня обнимет.
Однако стоит лишь переступить порог между уборной и палатой, как взволнованный баритон и такой же взволнованный, сонный взгляд находит меня.
Ксай, как и этим вечером, сидит на постели, подвинув капельницу к руке, и хмуро на меня смотрит. Его усталый взгляд блуждает по палате, босые ноги свешиваются к полу, почти касаясь его. А брови нахмурены.
- Белла?
Я выдавливаю улыбку, молясь, чтобы выглядела настоящей.
Грозы нет – уже отлегает от сердца. В комнате темно.
- Не спится?
- А тебе? – Алексайо предельно внимателен, боится что-то упустить, - ты плакала… - его передергивает.
- Это был просто очень цветной сон… - извиняющимся тоном лгу, не краснея, - мне… мне было обидно, что он кончился.
- Сон?
- Ага… о тебе… и о Санторини.
Я вижу, что он переживает. За сон. За хороший сон. И радуюсь, безумно, до радуги внутри, победных залпов, что не позволила ему увидеть эту грозу. Что смогла это сделать.
Нужно подойти. Никуда не деться.
Поднимаюсь со своего места, предусмотрительно отводя покусанную руку за спину, будто поправляя кофту, а второй, отвлекая его внимание, прикасаюсь к лицу.
- Я люблю тебя, Ксай.
Он, все еще хмурый, пытается уловить суть. Но нет подсказок, кроме моих слез. А это необязательно худое дело…
- Ты бледная, Бельчонок.
- Бледнее тебя? – выдавливаю смешок.
Муж качает головой. Похлопывает по месту рядом с собой.
- Тебе лежать лучше, Ксай.
Он не слушает. Обвивает меня за талию, привлекая к груди. Целует волосы.
Я неровно выдыхаю. Мечта ванной, заветная – так его почувствовать. Кладу голову на его плечо, игнорируя и ткань, и запах… и просто наслаждаюсь. До рези в груди.
- Все твои добрые сны станут явью. Я обещаю, - шепчет.
Так удачно спрятав не ту руку за его спиной, приобняв, правой глажу рубашку на груди.
- Ну конечно. Я с тебя еще спрошу.
Он слабо усмехается, положив подбородок на мою макушку. Вздыхает.
Я держу себя в руках. Все. Все, что не нужно, что неважно. Он рядом, со мной, и он любит меня. Он мой. Теплый, клубничный, еще хрупкий, но уже не такой белый… уже без боли… он поправится. Я ведь однажды просила, заклинала господа, чтобы грозы были ценой его благополучия. Если это так, хоть каждую ночь. Только пусть будет в порядке.
- Η ψυχή μου…
- Моя душа, - вторю ему, не тая улыбки, - да… только моей душе пора спать. Ты третий раз просыпаешься за ночь.
- И все три раза ты куда-то бежишь, - он покрепче обнимает меня, отказываясь отпускать, - Белла, останься, пожалуйста. Ты ничуть мне не мешаешь.
- Ты на краешке спишь….
- На краешке, зато с тобой, - он упрям. Глядит на меня вызывающе, хоть в его состоянии это и довольно сложно, - не ляжешь – и я не лягу спать.
Прикусываю губу, любовно погладив его лицо.
- Упрямый?
- Самый-самый, - он прикрывает глаза. Многозначительно кивает на постель, - а ну-ка ложись, Бельчонок. Пора спать.
Отцовским, серьезным тоном. Он нравится мне в том числе.
Цокнув языком, все же выбираю путь наименьшего сопротивления. Устраиваюсь у него под боком, как и пару часов назад. Но одеяло предусмотрительно расправляю на муже. И большую часть подушки отдаю ему.
- Так значит так, - принимает Ксай. Но намеренно подвигает меня на то место, что занимаю всю нашу жизнь – свое плечо, - спокойной ночи.
Вырваться не пытаюсь. Все равно не отпустит. А здесь мне так тепло… и здесь я чувствую, как никогда, что он рядом.
- Спокойной ночи, Ксай.
…Какая же она долгая, эта ночь.
И какая темная…

* * *

Его зовут Вениамин Иванович Кубарев, как гласит документ, который сует мне прямо под нос. Невысокий шатен с синими глазами и строгим, много повидавшим изгибом губ. Он вежлив, но настойчив, как следователю и полагает.
Впрочем, это обстоятельство не трогает ни меня, ни доктора Норского. У палаты Эдварда, не отходя от двери, мы в один голос отказываемся мужчину пропускать. Охранники, сидящие на стульях по обе стороны двери, предельно внимательны, но пока сопротивления не оказывают. Удостоверение настоящее и пускать нежданного гостя или нет – целиком наш выбор.
- Мой пациент не в состоянии отвечать на ваши вопросы, - уверенно отметает Норский.
- Следствие, Леонард Михайлович, - взглянув на его бейдж, качает головой пришедший, - не ждет. В доме вашего пациента снова труп. И снова под грифом «самооборона».
- Эта женщина пыталась нас убить, - шиплю я, хмуро взглянув на следователя.
- Насколько мне известно, она девять лет рядом с вашим супругом. Изабелла, я полагаю? – он изгибает бровь, странно посмотрев на меня, будто брезгливо. - Почему же только сейчас?
- Вы подозреваете его в убийстве?
- Я такого не говорил. Но мы рассматриваем этот вопрос.
- Если прямых доказательств нет, ничего не случится, если вы подождете, - Леонард непреклонен, - у моего пациента предынфарктное состояние. Ваши вопросы могут свести его в могилу.
- Вы понимаете, что спорите с законом?
- Предельно. Все обвинения в мой адрес, - Норский складывает руки на груди, - меня ждут люди, Вениамин Иванович. Возможно, мы закончим?
- Вы замешаны в этом? Вы его покрываете? – синие глаза скользят по доктору, а затем по мне. По мне дольше.
- Оставьте вашу визитку, - предлагает Леонард, - как только мой пациент оправится, он сразу же с вами свяжется.
Следователь мрачно, строго усмехается. Но визитку достает.
- Будем надеяться, Леонард Михайлович, к этому моменту против него не будет готово дело.
Когда он уходит, я с благодарностью оборачиваюсь к доктору.
- Спасибо вам большое…
- Это прямое противопоказание, - тот поджимает губы, мрачно глядя Кубареву вслед, - пока точно не стоит.
Выдавив улыбку, я киваю. Согласно.
Леонард несколько мгновений молчит, словно бы подбирая слова, а я прикидываю, каковы шансы, что Ксая могут обвинить в смерти Голди. Или Эммета. Или… ведь на самом деле, выстрел был произведен Медвежонком…
- Вы его любите, Изабелла?
Я натыкаюсь на внимательный серый взгляд доктора. Крайне серьезный. И без труда ясно, что речь у нас отныне может идти только об Алексайо.
- Очень… - само это слово делает день теплее.
- Это видно, - его губ касается отголосок улыбки, - я видел рядом с ним много молодых женщин, но вы первая, кто имеет влияние. И кого он слушает. Как для его врача, вы для меня – бесценны.
- Я всегда все сделаю для его благополучия. Вы можете на меня рассчитывать.
Норский теперь по-настоящему улыбается. Кивает мне.
- Пусть и запоздало, Изабелла, но примите мои поздравления. Я надеюсь, вы будете счастливы.
Посмотрев на дверь, ведущую к человеку, что дороже мне всех на свете, я тоже улыбаюсь.
- Спасибо, Леонард, - не забываю о его недавней просьбе.
- НОРСКИЙ!
Перебивая нас, наш зрительный контакт и попросту спокойный мирок-вакуум внутри неусыпной больницы, по коридору вип-палат нам навстречу спешит женщина. У нее на руках девочка лет четырех, не больше. Она с интересом оглядывает все вокруг, запрокинув голову.
Охранники напрягаются, поднимаясь со своих кресел.
Леонард изумленно оборачивается на свое имя.
Я же всматриваюсь в незнакомку. Не могу понять, почему ее черты мне отдаленно знакомы… или напоминают кого-то?.. В них определенно просвечивается Восток.
- Леонард Норский, - сбивчиво повторяет она, подойдя поближе. Прижимает ребенка к себе, прежде чем оглянуться в мою сторону. И всмотреться с ног до головы, - пэристери. Пятая, да?..
Я изумленно моргаю.
Я ее узнаю.
Аурания…
Глеб и Петр готовы отвести женщину куда следует, наказав больше не возвращаться, но я их останавливаю.
Я не могу оторвать глаз от девочки на руках первой «голубки». С густыми, черно-золотыми волосами, длинными темными ресницами, круглым личиком и розовыми губками. Она, словно бы измываясь над моим сознанием, одета во все фиолетовое. В волосах даже фиолетовые заколки.
Я встречался с ней четыре года назад.
О господи…
- Мне очень, очень нужно увидеть Кэйафаса! - стиснув зубы, с болью в голосе бормочет Аурания. Своими темными, как ночь, глазами, смотрит исключительно на меня.

Всех моих дорогих читательниц хотелось бы поздравить с праздником весны! Пусть все будет светло, ярко, красиво, радостно и очень, очень счастливо! Самые лучшие для вас пожелания :)
Приятного прочтения.
Автору будет приятно, если заглянете на форум.

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1