ты заслуживаешь большего, чем все они вместе взятые
но тебе не говорил об этом кто-то другой
выплачь прошлое горькими непонятными
и стань, наконец, собой

Моя палата маленькая и пропитана бесперспективностью. Трещины на потолке расходятся сотнями дорог, образуя сюжеты поинтереснее всей моей жизни. У меня есть ванная комната, окно, стол, стул и кровать. У меня есть пространство для размышлений и бесчисленные часы для рефлексии. И это больше, чем у меня когда-либо было.

Я никогда не ассоциировал себя с родительским домом, хотя мне известно, что для нормальных людей привязка к месту, где они провели детство, значительна и ценна. Я же напротив, отчаянно пытаюсь вытравить этот образ, забыть адрес и откреститься от любых ассоциаций. Само здание, вычурно простое и всегда погружённое в тень, причинило мне не меньше страданий, чем мать с отцом, играя роль то ли злобной мачехи, то ли ревнивого старшего брата. 

Я никогда не мог надёжно спрятаться – меня всё время находили по скрипам и стонам старого деревянного каркаса. Внутри моей комнаты, тёмной и максимально обезличенной, всегда были сквозняки, и я большую часть детства находился в перманентном состоянии воспаления лёгких, шумно хрипя каждый раз на вдохе. По ночам комната сужалась до размеров кровати, потолок давил на грудь, заставляя меня кричать, хотя я довольно быстро понял, что на крик вместо помощи приходит наказание. 

Родительский дом вместо выпечки пах ненавистью. Даже сейчас, когда я в своих мыслях стою перед ним, он нависает нахмуренной крышей и оскаливается грязными окнами. Облупленная белая краска пузырится, словно глубокие ожоги на фасаде моего детства. 

Вопрос (о свойстве памяти): Если со временем помнится только хорошее и забывается самое плохое, то что я забыл?

Я попросил Эсме продать дом, как только это стало возможным. Обмен ужасов на бумажные банкноты выглядел идеальным выходом, но мне кажется, продав само строение, землю и все вещи, я невольно сделал то, чего дом и добивался – хоть на немного, но стал его владельцем.

Сейчас, сидя на жёсткой кровати в палате психиатрической больницы и не владея практически ничем, я чувствую умиротворение и пустоту. Возможно, метод Карлайла по встраиванию себя взрослого в детские травматические воспоминания работает, потому что сегодня мне почти не больно. Сегодня, впервые за много-много лет, я смотрю внутрь себя и не чувствую тошноты.

/Загляни поглубже/

– Эдвард! – настойчивый громкий шёпот Беллы раздаётся из-за открытой двери.  

Я вижу половину её лица, заглядывающего внутрь палаты, и думаю, что такого экстраординарного могло случиться, что Та-которая-просчитывает-всё-до-мелочей появилась среди белого дня на пороге моей палаты, рискуя всей выстроенной конспирацией.

– Сможешь через десять минут прийти к западному входу оранжереи? – она продолжает настойчиво шептать, то и дело поглядывая по сторонам.

– Нет.

Ради соблюдения её шпионских правил я не поворачиваю голову в сторону Беллы, хотя в моей комнате пусто и никто не может это оценить. 

– Почему? – от неожиданности она переходит с шёпота на нормальный уровень звука.

– Потому что я не имею понятия, где западный вход в оранжерею, Белла, – на последних словах я срываюсь на улыбку, мысленно ругая себя за то, что не смог доиграть до конца.

– Самый дальний от больницы! – фыркает она, но кончики её губ так же подрагивают в усмешке. – Десять минут! 

Последнее напоминание всё ещё висит в воздухе, хотя его автор уже скрылся за пределами видимости. 

Я сижу на месте ещё пару минут, отсчитывая секунды ударами языка по зубам. На сто двадцать первом счёте я сбиваюсь: мысли настойчиво цепляются за Беллу, а у меня нет никакого желания им противостоять. На то, чтобы добраться до ботанического сада, уходит немного времени, но поиск таинственного западного входа в оранжерею затягивается, и, когда я, обойдя строение по кругу, нахожу его, Та-которая-определенно-была-гёрлскаутом уже там. 

– Эй, – она машет и заглядывает мне за спину, приподнимаясь на носочках. – Как дела?

– Неопределённо, – я пожимаю плечами. 

– Пойдем, – Белла открывает дверь и осматривается. – Тут никого нет.

– Наверное, потому что здесь сейчас около сорока градусов тепла, – вдыхая прожаренный воздух, предполагаю я. 

– Я люблю, когда тепло, – спокойно отвечает она и закрывает за мной дверь.

Внутри оранжереи очень влажно, отчего хлопковая одежда моментально становится тяжелее. От количества зелёного рябит в глазах. Цветочно-земельный запах заполняет горло и оседает на языке. Я выжжен, обесточен и готов к худшему.

Вопрос (стратегический): К худшему вообще можно быть готовым?

– Это что, кот там? – Белла делает несколько шагов к спящему животному, развалившемуся на тропинке, и садится на землю рядом с ним. – Интересно, это тоже часть терапии? – она проводит рукой по выставленному котом животу, вызывая довольное урчание. 

Я аккуратно обхожу их и сажусь напротив, складывая ноги по-турецки и привычно подсовывая руки под себя. Между нами с Беллой лежит огромный сонный кот и гора неотвеченных вопросов. 

– Я только что была на приёме у Карлайла, – Та-которая-укрощает-животных поднимает на меня свои глаза цвета свежемолотого кофе. – Угадай, что он сказал.

– Что тебе нужно больше времени проводить среди тропических растений, кошачьих и мужчин с голосами в голове? – обводя взглядом окружающую нас обстановку, шучу я.

– Ага, определённо, – усмехается Белла, – но помимо этого он сказал, что мои навязчивые мысли, – она замыкает два последних слова в воздушные кавычки, – выбиваются из клинической картины и нехарактерны для моего нынешнего состояния. 

– Это хорошо? – угадываю я, загипнотизированный движением её ладони по шерсти кота. 

– Думаю, да… – тянет она. – Возможно, я смогла пошатнуть уверенность Карлайла в моей неадекватности.

/Ещё один поддался на манипуляции/

Мы молчим какое-то время, сконцентрировав внимание на разомлевшем от тепла и нежности животном. Воздух наполнен пылью, пыльцой и шерстью. 

– Это какой-то невероятно пушистый зверёк, – нарушает молчание Белла. – Хочешь погладить?

Я отрицательно качаю головой, избегая внимательного взгляда карих глаз. По её лицу пробегает тень смущения и недовольства.

– Никогда не смогу понять, как ты живешь, не трогая… всё вокруг. Мне кажется, я жуткий кинестетик – постоянно пытаюсь прикоснуться ко всему подряд.

– Я трогаю огромное количество вещей: дверные ручки, столовые приборы, свою одежду. Просто стараюсь делать это по необходимости. 

Мне никогда не приходилось объяснять мой метод взаимодействия с физическим миром, и сейчас это даётся с трудом.

– Вот про это я и говорю! – удивлённо восклицает Та-которая-увлечена-осязанием.

Она снова замолкает и складывает руки в замок на груди, чем вызывает недовольное мяуканье избалованного кота. Я скольжу взглядом по её застывшему в раздумьях лицу, выхватывая всё новые примечательные детали, типа проступившего румянца или нахмуренной складки между бровей. 

Меня начинает нервировать её внезапное молчание, отсчёт зубов не помогает, а на возобновление разговора не хватает смелости. Что если она, наконец, поняла, насколько я неисправен?

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – Белла складывает руки на коленях и слегка подаётся вперед, нависая плечами над котом. – У тебя потрясающая линия подбородка, как у какого-то супергероя. 

Она медленно поднимает ладонь и проводит одну сплошную обжигающе-волнительную линию от мочки моего правого уха до впадины на подбородке. Кожа под её пальцами отдаётся миллионами импульсов, настолько разных и перемешанных, что мозг не в состоянии их проанализировать. Сердце срывается и падает в самый низ живота, завязывая там настолько прочные узлы, что это ощущается почти болезненно.

– Давно хотела прикоснуться к твоему лицу, – ещё мгновение назад сквозившая уверенность покидает голос Беллы, оставляя вместо себя шёпот и рубиновый румянец, проступающий не только на щеках, а достающий до самых корней волос.

От большого количества нахлынувшей крови её губы выглядят почти бордовыми, свежие ранки от постоянных укусов блестят на заполнившем оранжерею солнце. На какой-то неопределённый отрезок времени я выпадаю из реальности, все мысли растворяются, как после тщательной дезинфекции, внутренние зажимы распахиваются с оглушительным грохотом, и совершенно непредсказуемо и незапланированно моя рука взлетает в воздух между нами.

/Стоп/

Я задерживаю дыхание, смотря на собственную ладонь, будто бы застывшую в процессе движения. От всплеска адреналина временное помутнение спадает, все инстинкты и рефлексы возвращаются, и я одёргиваю руку, едва справляясь со вставшей камнем в трахее паникой.

– Что это сейчас было? 

Белла выглядит удивлённой и растерянной.

– Провалившаяся попытка социализироваться, – я пытаюсь улыбнуться, но получается лишь слегка растянуть губы в нервном подрагивании.

– Извини, если я сбила тебя с толку, – она опускает глаза и хмурится. – О чем я только думала…

Моё сердце сжимается так сильно, что становится трудно сделать вдох. То, как неправильно Белла интерпретирует большинство ситуаций, могло бы свести меня с ума, если бы было куда сильнее. Я безнадёжен, дефектен и переполнен невысказанными вслух признаниями. Мне хочется стереть с её лица хмурость и тревогу, заверить в правильности поступков и вернуть хорошее настроение, но я только способен произнести:

– Мне нравятся твои прикосновения. Я бы хотел, чтобы они не были такими краткосрочными.

Правда придаёт голосу глубину и ломкость. 

Та-которая-выуживает-откровения поднимает на меня глаза, и я встречаюсь с её взглядом, осознанно и специально бросая себя на амбразуру этих невероятно интенсивных вспышек в голове. 

Вопрос (о режиме тренировок): Если я буду делать это снова и снова, станет ли когда-нибудь легче?

Белла опускает глаза, слегка прикусывает нижнюю губу, словно решаясь на что-то, и, выдохнув, отрывает свои ладони, на этот раз обе, от коленей, заключая в них моё лицо.

Тепло её рук и моей кожи смешивается, выбрасывая в кровь настолько оглушающие эмоции, что я закрываю глаза, отказываясь от одного из чувств в пользу другого. Я никогда в своей жизни не был действительно привязан к чему-либо или кому-либо, не ощущал потребности в навешивании ярлыков, не признавал необходимость семьи и места, в котором я мог бы чувствовать себя в безопасности. Но сейчас, в этой жаркой душной оранжерее, на этом страдающем недостатком кислорода воздухе, в перепачканной землёй и цветочной пыльцой больничной пижаме, каждой клеткой кожи переживая касания её рук, я вдруг чувствую себя дома. 

Автор эпиграфа - В. Понкин