Уважаемые читатели, мы с бетой будем очень благодарны, если вы поддержите наше "Сердце" в ежесезонном голосовании фанфикшена сайта. Это ведь наше последнее голосование :)
Глава 59 - Звезды
Часть 1
Часть 1
Говорят, что пик страха всей прежней жизни, пик наибольшего ужаса и понимания столь жесткой действительности происходит во время кошмара. Во время самого его действа. Адреналин впрыскивается в кровь, крики и слезы пробуждают ярость и беспомощность, а сознание крошится на мелкие кусочки, подобно тому, как выглядит только-только выпущенный из-под ножа лучшего шеф-повара репчатый лук (от него ведь тоже плачут, не так ли?). Человек превращается из сильного в слабого, из радостного в несчастного, из трезвого в сумасшедшего последней стадии. От такого невероятного извержения боли, от удара такой взрывной волны безнадежности и, разумеется, от верно выбранной точки наибольшей уязвимости и атаки по ней, сознание не выдерживает. Дает сбой – тот самый ужас. Вполне оправданный, стоит заметить.
Но подобные знатоки и вдохновители забывают, что есть время не только до, но и после. А оно, уж поверьте моему собственному опыту, куда хуже уже прошедшего кошмара.
Казалось бы, почему? Что такого невообразимо страшного ещё может произойти?..
Ответ банально прост: мысли просыпаются.
Усыпленные адреналином, присыпанные испугом и сглаженные метанием человека в попытке спастись, они терпеливо ждут своего часа, затаившись где-то в недрах подсознания. А когда он, наконец, наступает – будущее, так или иначе, приходит всегда, независимо от людских желаний – выползают ядовитыми змеями наружу, обвивая, сдавливая и безжалостно убивая – медленно, как и полагается ползучим гадам – свою жертву. Конвульсии проигрывания кошмара туда-обратно – меньшее из зол. Куда хуже и куда жестче самобичевание. Вот оно-то и может значительно подкосить любого, даже самого непробиваемого на эмоции, самого твердого человека. Главный компонент-то отчаянье. А это ощущение для всех одинаково.
…Я так смело обо всем этом размышляю потому, что вижу и знаю наглядное сказанному подтверждение. Ещё собственные примеры многому научили, а теперь есть и другие. Чужие.
Эдвард все на том же месте. Он все так же сильно прижимается к железной тумбе правым боком, а левым, все так же крепко, ко мне. Его ощутимо трясет, и только это уже подсказывает, в чем дело, но есть ещё моя стремительно намокающая блузка, что является не худшим подтверждением, что мой Smaraldo до сих пор плачет.
Я даже не пытаюсь его остановить. Я не делаю вид, что не замечаю – знает ведь, что подобного я не упущу, не собираюсь бесконечно, сама путаясь в оковах соленой влаги, надрывая горло, его утешать.
Я буду рядом, просто рядом, как делал для меня он. Я покажу, что что бы ни случилось, как бы он ни выглядел и что бы ни делал, я останусь здесь и помогу. Обниму, защищу, успокою и поддержу. Осознание своей безопасности порой помогает ничуть не хуже доброго слова.
В конце концов, даже самым свирепым львам нужны перерывы. Бесконечно изображать на лице стальную маску, удерживая в запертой на семь замков клетке те чувства, что рвут душу, те мысли, что в буквальном смысле едва ли не убивают, невозможно.
Эдвард достаточное время был непоколебимо-сильным. Теперь настал его черед повернуться ко мне той стороной, на которой зияют рваные раны, невидимые прежде. Но кровотечение мы остановим. Обязательно.
Он бормочет имя сына, то и дело давясь слезами. Вот она – та самая его точка невозврата, ахиллесова пята, – удар выбран верно. Прямо в цель.
- Джером, - эхом отзываюсь я, поглаживая его волосы, - Джерри, да… маленькое сокровище.
Сравнить тот звук, что издает мужчина, возможно лишь с воем. С тихим, но оттого не менее болезненным, не менее отчаянным воем. Он не отстраняет меня, не отпускает, несмотря на то, что истерики такой силы видеть ещё не приходилось – даже злосчастный побег обошелся меньшей кровью. Думаю, все дело в том, что Джером его к себе не подпускает. Эдвард ведь не прогоняет меня, не просит подождать снаружи – то ли знает, что уйти я откажусь, то ли сам отпускать не хочет – но это, в любом случае, не самый лучший знак.
Первые пять минут я честно пыталась уговорить его хоть немного успокоиться и позволить помочь. Полотенце, слова – я даже выбрала тему для нашей беседы – и приступ должен был отступить. Ему ведь больно из-за этого, так? Из-за этого плачет?..
Наивная. Наивная и глупая.
Но никакие увещевания, никакие просьбы на Эдварда не подействовали – чего и стоило ожидать. Тогда я и поняла, что приступ, в сущности, какой бы ни был сегодня силы, значения для него не имеет. Выплакаться, выпустить наружу, избавиться, уничтожить скопившиеся внутри страдания – вот что нужно. А пока этого не произойдет, ждать улучшений бесполезно.
С этим и согласилась. С этим и стою рядом вот уже как двадцать минут.
Двадцать четыре… двадцать пять…
Чувствую, сказать хоть что-нибудь все же надо – отвлекает. Но это явно не будут слова «успокойся», «расслабься», «пройдет».
- Эдвард, за что ты переживаешь больше всего? – задаю свой вопрос после недолгой паузы, взятой на размышление.
Озадачившись, мужчина вскидывает голову, недоуменно глядя на меня.
- Что?..
- За что, – поправляю с самым серьезным видом, - за ваши с Джерри отношения или за то, что происходит с ним самим?
Уже доверху, казалось бы, наполненные слезами малахиты блестят сильнее.
- Джером…
- Джером, - я киваю, убрав с его лба темную прядку, - я даже не сомневалась.
Он явно не может понять, в чем дело. Вот оно – отвлечение, столь прославляемое Хейлом. Должна признать, все же работает.
- Эдвард, ведь если это так, - загадочно продолжаю я, мягко улыбнувшись ему, - значит, у тебя есть полное право порадоваться победе. Заслуженной и большой.
Даже не переспрашивает. Ждет, пока объясню сама.
Бронзовые волосы заметно потускнели, ободки глаз будто бы подвели красным карандашом, а бывшая с первого же дня нашего знакомства бледная кожа сегодня выше всяких гримерских похвал. Не думаю, что под силу искусственно создать такое. А от всего этого вместе, удачливо, идеально соединенного, Эдвард ещё больше похож на вампира: словно бы сошел со страниц старой пыльной книги настоящий Дракула.
- Ты обещал Джерри, что ни один волосок не упадет с его головы и ни одна царапина не появится на коже. Ты сдержал слово – он спит под своим одеялом в полном физическом здравии. Ты сохранил его в целости и сохранности, Эдвард. Кашалот не успел, не посмел ему навредить.
Моя убедительная речь, подкрепленная ещё и легкой улыбкой вкупе с прикосновениями к его лицу, явно производит на мужчину впечатление. По крайней мере, слушает он удивленно и внимательно.
- Жертва была…
- Конечно, была. Но ты ведь принес её не просто так. Tesoro, ты не позволил ему мучиться от настоящей боли. Ну разве это не повод для гордости?
- Внутренняя ничуть не хуже внешней, - не соглашаясь, отвечает он, сжав зубы. Цепкие длинные пальцы тут же находят свое место на правой ноге.
- Только рану внутри можно залечить и за день, - шепчу, нагнувшись к нему чуть поближе. Стиснувшие ни в чем не повинную материю брюк пальцы осторожно разжимаю, - а о внешней такого не скажешь.
- Внешняя пройдет быстрее…
- Почему же? Эдвард, я же уже говорила, что сильнее, чем ты, никто любить его ни здесь, ни там, ни потом никогда не будет. Думаешь, это нельзя почувствовать?
- Чувства бывают обманчивы, - мужчина шумно сглатывает, морщась.
- Твои? Джерома? Едва ли, мой хороший.
- Ожидаемое за действительное…
- Ты слышал про Инь и Ян? – перебиваю его, не желая выслушивать глупостей. Тем более каждый раз, когда он возражает, каждый раз, когда обращается к худшему исходу событий, на лице появляется настоящая мука. Вот чего я на самом деле не хочу видеть. И чему не позволю появиться.
- Назовешь меня Черной Половинкой? – безрадостно, с трудом подавив всхлип, интересуется Каллен.
- Черный – необязательно плохой цвет, а белый – необязательно хороший. Все зависит от того, кто им обладает.
- Как думаешь: двадцать пять лет стажа мафиози – достаточный срок, дабы назвать мой черный – плохим? – его голос совсем хриплый, слезы, то и дело сбегающие вниз, становятся все тяжелее. Но самое неприятное, что в тоне нет ни капли сомнений. Постепенно из отчаянного он превращается в ищущий наказания для своего обладателя. Точно знающий, что совершенный поступок оправдания не имеет, и требующий суровой демонстрации справедливости.
- А пять лет заботы о маленьком ангеле, защитить которого понадобилось в четыре раза больше сил, не уравновесят весы? Не сделают черный лучше?
- Чтобы к пяти с половиной уверить ангела в предательстве?.. Да, обязательно.
- Ты же знаешь, зачем все это сказал.
- Легче мне от этого не стало, - Эдвард собственноручно вытирает с лица все слезные дорожки, но очередная порция соленой влаги, словно бы смеясь и издеваясь, прокладывает новые. Не собирается его отпускать.
- А Джерому станет, - убеждено произношу я, убрав ту пару хитрых слезинок у скул, что он пропустил. - Папа спас ему жизнь. В который раз.
Сразу же после этой фразы, будто бы какая-то магия, какое-то колдовское заклинание в ней прозвучало, мужчина пристально на меня смотрит. Так внимательно, так испытующе… будто бы проверяет. Будто бы ищет что-то внутри. Малахиты сияют ярче любых алмазов. Их блеск – и от слез, и от благодарности, и от чего-то ещё, более значимого, более очевидного – адресован мне. Одной мне.
- Фиалка, - шепчет Эдвард, когда из ниоткуда взявшейся рукой, только-только вытиравшей слезы, толкает меня вперед. Не успеваю и глазом моргнуть, как оказываюсь на его коленях. Причем основной вес по расчету приходится именно на правую сторону.
Он дергается, но ни единого звука не издает. Лишь дышит чуть чаще и тяжелее, чем положено, но не так, как могло показаться прежде от подобного зрелища.
- Ты – мой белый, - бормочет он, привлекая меня к себе, - не бросай, пожалуйста…
- Ну что ты? – за миг теряю все те чувства, с которыми недавно с ним говорила, - думаешь, я убегу? Куда, родной? Дай мне встать.
Ему до смерти больно от касаний, я помню. От простых касаний даже пальцами, чуть-чуть поглаживая, а тут…
Но не дает. Держит крепко.
- Позже, хорошо? – дрожит куда сильнее, но очень старается не подавать виду, - позже, Белла…
- А нога?.. – почти отчаянно спрашиваю я.
- Больнее уже не будет, - чуточку оптимизма просачивается в хриплый голос, - тише, сокровище… за это точно не волнуйся.
Вот к чему в итоге мы пришли. Истерика переросла в решимость, пусть и слезную. Видимо, какую-то часть боли он-таки отпустил.
Я сижу, боясь не то что пошевелиться, но даже слишком глубоко вдохнуть. Сижу, хотя знаю, что это последнее, что я должна делать при его приступе. Но раз Эдвард так хочет, раз он так решил, что мне остается?.. Излишним сопротивлением сделаю лишь хуже. Больнее.
- Выслушай меня, - резко выдохнув, просит Каллен. Слишком быстро и слишком внезапно.
- Я всегда тебя слушаю, - неловко бормочу в ответ.
- Нет, - знакомые лучше собственных глаза страшно вспыхивают – отчаянье, безнадежность и странная решимость слились в них в единое целое, - это другое. Сейчас мне нужно только твое внимание. Больше я этого никогда не расскажу.
Длинные пальцы, не дожидаясь согласия, торопясь, обвивают обе мои ладони. Удерживают без видимых усилий – бывают моменты, когда сила у Эдварда становится по-настоящему дьявольской. Но что значит «больше никогда»? О чем эта история?..
- Х-хорошо… - синевато-лиловая вена на бледной шее, извещающая о гневе и ярости мужчины – высших его формах – пульсирует. К тому же, мне кажется, внутрь малахитов закрадывается багрово-красный оттенок. Так и пылает.
Что происходит?
- Мне бояться нечего… - будто сам с собой тихо рассуждает он над моим ухом, - обещания я все нарушил, на заветы плюнул, а границы и рамки дозволенного канули в лету ещё когда я в первый раз увидел тебя... верно, нечего…
Не решаюсь перебивать. Никогда не слышала такого звучания баритона. В нем почти нет слез – да и на лице их не осталось. Только вот выражение, что оно приобретает, вряд ли можно назвать «спокойным» или хотя бы близким к этой планке. На миг посещает мысль, будто он в бреду. Лихорадка, да. Или агония… скорее агония.
- В день моего шестнадцатилетия, когда я стоял перед гробом матери за пару минут до того, как его опустили в могилу, я пообещал себе, что детей у меня не будет. И вообще тех, кого можно потерять, не будет, - Эдвард даже не сбивается, не прерывается на вдохи – он знает, о чем говорит, вполне ясно, - решающую роль в этом сыграл Карлайл. Ни до, ни после его смерти называть этого человека отцом я не намерен.
- Вы что-то?..
Эдвард безмолвно и легонько проводит указательным пальцем по моим губам, призывая к тому, о чем просил – слушать. Четко ведь сказал, что ничего, кроме внимания, ему сегодня не нужно. Вопросы придется оставить на потом. Послушно замолкаю.
- Он с самого начала был мелкой сошкой, которая ничего, ровным счетом ничего из себя не представляла. Мальчик на побегушках. Ну не мальчик – в пятьдесят-то лет… - его губы искажает насмешливая, ядовитая улыбка, - но на побегушках. И жила бы эта серая, никому сто лет не нужная рыбка тихо и спокойно, как и предписывает акулий устав, но что-то внутри треснуло, переломилось, и рыбка взбунтовалась. Ей следовало за такое сразу переломить череп, но черт знает почему, Патриций дал непутевому шанс дышать дальше. Зря, конечно…
Эдвард прерывается, наверняка заметив кое-где проблеснувший во мне испуг. Не понимаю, что к чему, к тому же, не могу пошевелиться и спросить – дела хуже некуда. Да и его тон, даже если не брать в расчет слова, пугает. Железный, беспощадный и наплевательский. При всей ненависти к… Карл… Карлу? Карлайлу – вот, он ведь сам папа… можно ли так?..
- В следующий раз рыбка действовала аккуратнее, - я получаю по-настоящему нежный поцелуй в лоб, намекающий, что ни ко мне, ни к Джерри, отношение этого ледяного человека, который пару минут назад заливался слезами, а на придорожной траве вел себя и вовсе как мирской безжалостный повелитель, не изменилось. Мой Эдвард здесь. Просто внутри. Поглубже пока, чтобы успокоился. Чтобы ему стало легче.
Работает, мистер Каллен. Спасибо.
Уловив мой благодарный взгляд, мужчина прерывается ещё раз. Уголки губ, тонкой полоской сложенных в презрительной гримасе, вздрагивают.
Я была права, он тут. А если так, чего мне бояться?
- Чертову власть надо было как-то получить (сколько же можно чертить схемы на бумажках) – она ведь сама никогда бы не пошла в руки. А значит, что-то нужно сделать. Был бы Карлайл моложе, он наверняка бы занялся самим собой. Но так как старческий маразм уже вступил в силу, подавив сопротивление (а было ли оно?) мозга, идеи лучше, чем самому воспитать достойного наследника, у него не родилось.
- Тебя… - вырывается против воли. Поспешно поджимаю губы, морщась. Опять мешаю…
- Меня, - Эдвард кивает, делая вид, что не заметил. Медлит не больше одной двадцатой секунды, прежде чем начать говорить заново, свободной рукой поглаживая мои волосы – как Джерри… его тоже это успокаивает? - За родителей-то кто обычно платит?
Мне внезапно хочется к нему прикоснуться. Хочется чуть ли не до физической боли, чуть ли не до дрожи. Перед глазами, даже не прогоняемый от неожиданности, появляется образ маленького мальчика. Такого, как белокурое создание. Почти точное сходство – только волосы бронзовые, а пальцы – ещё пальчики – чуть длиннее. И этого малыша мне хочется прижать к себе. Крепко-крепко, чтобы знал, что я рядом и люблю его. Странно, да?.. Эдвард не давал мне повода. Он не плачет и даже не пытается скрыть, что плачет… он все так же раззадорен, все так же ровно и ясно говорит, все так же… но в груди почему-то ощутимо тяжелеет. С трудом убеждаю пальцы в его ладонях послушаться и не сжиматься. Не хочу снова прерывать – вряд ли история простая, судя уже даже по началу.
- Логичнее было бы заняться подготовкой какого-нибудь более-менее подросшего ребенка, но не будем забывать про маразм, - Эдвард громко прочищает горло, щурясь, - тем более, чужие предают, а свои нет. Ну, в теории…
Ещё раз целует – незаметно, скоро, – безмолвно объясняя, что ни ко мне, ни к Джерри эти слова не относятся. Становится легче, признаю. Ладони уже не намереваются вырваться из «объятий» Каллена. Огорчает лишь то, что губы, бывшие раньше потрясающим согревающим средством, теперь холодные и даже больше – ледяные.
- Я не знаю, где он нашел Эсми… - вот тут баритон вздрагивает. Причем так явно, что я даже не могу сыграть, будто не обратила внимания – невозможно. Но мужчина, приметив мой взгляд – сочувствующе-вопрошающий – ловко выруливает, возвращая голосу прежний тон, - только она каким-то чудом согласилась пойти с ним под венец. И, наверное, даже любила… немного – подонка нельзя любить, как следует… и первого ноября 70-го года мечты сбылись. Мальчик! Какая удача! Сразу!
Эдвард так язвительно выражает мнимую радость своего отца, что во мне самой просыпается к нему неприязнь. И не так уж много ей остается, дабы перерасти в ненависть…
- Детство прошло «как надо» – в перерывах между уроками. И это, наверное, единственное, за что я ему благодарен. А потом серьезная подготовка, вполне достойная его цели. Мое желание особого значения не имело – было решено и кем я стану, и что я буду делать. Тут уж никаких неурядиц Карлайл не допустит – столько лет стараний насмарку? Нет. Ни за что… наверное, он бы превратил и меня в себя – ему не понадобилось бы много времени для этого – если бы не Эсми. Мама…
Его дрожь возвращается. Мелкими мурашками пробирается все выше и выше, пока наконец не достигает лица. Мне кажется, соленые капли – пусть даже всего парочка – внутри не удержатся, вернутся, однако нет. Ничего подобного. Каллен плачет внутри.
- Я… - черт, почему он держит мои руки? Эдвард!..
- Я. Я – причина всего того, что с ней случилось. К моим двенадцати он решил, что она плохо на меня влияет. Надо было убить того кролика, а не отпустить… проверка на вшивость – коты, кролики… негоже Королю щадить тех, кого не нужно, куда уж нам слыть милосердными…
А вот и та грань между ненавистью и неприязнью: заставлять ребенка убивать?! Во сколько бы то ни было лет – это преступление! Мне становится до одури больно за этого маленького мальчика. Подонок, верно. И даже хуже, чем подонок. Кажется, я знаю, кто составит в Аду компанию Джеймсу.
Он хотел увезти меня, но Эсми сама уехала. Условием было лишь то, что я буду знать, где она, чтобы приехать, когда пожелаю – или когда отпустит Карлайл.
Он останавливается. Свободный от моих ладоней кулак сжимается со страшной силой. Костяшки пальцев белеют, вены проступают как никогда заметно. Эдвард выгибается, неестественно ровно держа спину. По сжатым губам вполне ясно, что происходит.
- Полотенце было…
- Нет! – рявкает так громко, что от испуга я сама отбрасываю белую материю, попавшуюся под руки, в угол уборной.
Каллен рывком разворачивает меня к себе, буквально впиваясь в лицо глазами. Не отпускает – велит смотреть на себя и мне. Велит слушать. Слушать!..
- Через четыре года её не стало. Оклахомский округ, твари под управлением Либерия. Разумеется, не сами… разумеется, по приказу...
- Ты думаешь твой?..
- Я не думаю. Больше некому. Кому она ещё мешала?.. Я слишком долго просил возможности съездить туда, увидеться… увиделись – у гроба.
Он явно не думает, что делает. Или делает намеренно, я не могу понять… ударяет по железной тумбе умывальника. Ногой. Правой.
Господи, как хорошо, что у Джерома снотворное…
- Ответили! – основной крик, вызванный таким в крайней степени наплевательским отношением к собственным ощущениям, теряется среди других – тех, что слова сопровождают, – все ответили передо мной! А ублюдок превратился в пыль! В порошок превратился… урок с кроликом!.. Урок с кошкой!.. Я сделал то, что ему было нужно – я Король! А решения Короля всегда выполняются!..
- Выполняются… - согласно шепчу, наскоро поцеловав его висок, - конечно выполняются, scorpione. Потерпи немного…
Пытаюсь встать. Пытаюсь, хотя знаю, что он не отпустит. Только в этот раз он замолкает. Заставляет себя замолкнуть. Дрожит и держит одновременно – вот и все. Как последнюю соломинку, как последнюю надежду.
- Говорят, как началось, так и кончится, - зарываясь носом в мои волосы, бормочет Эдвард, щекоча кожу теплым-теплым, практически обжигающим дыханием, - дорога у меня и вправду была одна. Я её и выбрал.
- Я понимаю, почему. Эдвард, дай мне встать. И тогда дорасскажешь, хорошо? – кусаю губы, все ещё наблюдая посланников боли, затаившихся на его лице, в его позе и даже в голосе. Его трясет не только от эмоций, без сомнений.
- Рано! – мотает головой мужчина, скалясь, - я не закончил…
- Ты закончишь, как только я…
- Сейчас закончу. Ты обещала слушать, - взгляд из-под длинных бронзовых ресниц и заклинает, и умоляет, и пугает. У меня нет иного ответа, кроме как согласия. Очередного.
- К тридцати я добился своей цели – и цели подонка в том числе, как ни прискорбно. А через семь лет, десятого февраля, черт дери эту дату, встретил Ирину. Сбил её на переходе ночью. Жаль, не насмерть…
Яд. Неприкрытый, очевидный яд. Жутчайший по своей консистенции из возможных. Эти слова напитаны им доверху – не осталось ни единого свободного места.
- А Джером как же? – нахмурившись, опровергаю его слова я.
- Награда-наказание. Никто, кроме него, не сделает меня счастливее, но и уязвимее тоже. Больнее чем от его… ухода мне вряд ли будет.
Эдвард с силой зажмуривается, стиснув зубы. Секунда, две – молчание. Он, похоже, даже дыхание задерживает.
- Тебе не придется его терять, - мягко уверяю я, в который раз повторяя эту фразу. Но, судя по её значимости, судя по её нужности – не напрасно повторяю.
- Едва-едва сегодня…
- Сегодня – кончилось. Уже час как «завтра».
Моя шутливость его не трогает. И нежность тоже, к слову. Этот мужчина остановился на одной своей мысли – и не отступится:
- Джером меня не простит… я обещал не предавать – и предал, обещал, что детей не будет – не сдержал… он мучается из-за меня… не простит…
Уверенности, сквозящей в этих словах куда явнее, чем боли, можно позавидовать. Та же фраза, но после всего сказанного и рассказанного, во время того, что теперь происходит, жжет лучшим пламенем, чем самый высокий костер. Нас обоих жжет.
И в этот раз я не выдерживаю. Видимо, хладнокровность – не мой конек.
- Ты самый лучший отец на свете, Эдвард. И никогда не смей сравнивать себя – ни с плохой стороны, ни с хорошей - с кем-либо. Ты на голову выше их всех хотя бы потому, что защищаешь своего сына от сотни людей сразу, вот уже как пять лет. Что бы ни связывало тебя с Карлайлом – или как там его – вы совершенно разные люди. Ты боишься стать таким же – но этого не случится, - освободив-таки, наконец, свои руки, устраиваю ладони с обеих сторон его лица, на щеках, поглаживая кожу, - ты любишь Джерома. Ты по-настоящему, сильнее всех на свете его любишь. А потому, априори, никогда не предашь. Ни за какую цену – мы оба прекрасно это знаем. Все круги Ада не страшны – только бы он был в порядке. И не спорь, - предупреждаю, заранее приложив к все ещё синеватым, холодным губам палец, - я знаю, что это так для тебя – и не изменится. Сегодня в аэропорту ты не предавал его, не отбрасывал от себя, а защищал. Ты спасал ему жизнь от сумасшедшего, желающего пристрелить ни в чем не повинного ребенка. И ты спас! Ты спас, Эдвард! Он с нами, он здесь, спит в соседней комнате. Сомневаешься, что простит?.. Нет, он не простит… он тебя пожалеет и убедит в собственной любви так сильно, как никогда. Он увидит, что происходит с его папочкой и вспомнит, как он к нему относится, как любил. Здесь нет ненависти, Эдвард. В Джероме её нет в принципе, а к тебе – только в параллельной Вселенной… и то вряд ли.
Я заканчиваю, облегчённо выдохнув. Прикрываю на пару секунд глаза, собирая вместе разбежавшиеся мысли. Словно бы после спринта на триста метров или какого-нибудь скоростного полета чувствую опустошение. Легкое, быстро проходящее, но все же именно этим словом называющееся ощущение. Зато дышать становится легче.
Сказала. Сказала правду. Уверила. Убедила. А если нет – повторю. Сто раз. Ещё сто раз.
- И давно ты так думаешь? – после некоторого времени молчания все же интересуется он. Боязно, словно бы своим ответом я что-то опровергну.
- С того самого момента, как ты сказал мне, что ничего дороже сына у тебя нет, - я смотрю на него с любовью. Я знаю, это слово ему не нравится, я знаю, оно для него значит совсем иное, но как лучше убедить, как показать, что верить можно и нужно, что опровержения, отказа от услышанного им здесь нет и не будет, чем подобным уверением? Любовь сворачивает горы. Может быть, и упрямство вкупе с недоверием Эдварда свернет?..
Прислоняясь спиной – осторожно, едва касаясь - к холодной стенке уборной, Эдвард устало вздыхает. Ласково потерев мои пальцы, запечатлевает на них два поцелуя – один сильный, ощутимый, другой нежный, незаметный.
- Ты дашь мне минутку?
- Тебе не нужна помощь? – с сомнением оглядываюсь вокруг, подмечая, что полотенце все ещё в углу, и сидя его не достать.
- Пока нет. Спасибо, viola.
Намек понятен. Вот только боюсь, как бы, пока я буду исполнять вашу просьбу, мистер Каллен, вы не разбили себе что-нибудь, попытавшись встать на плохо слушающуюся ногу.
Однако Эдвард поверил мне – а я должна ему. Мы ведь вместе.
Потому встаю – медленно, выверяя каждое движение - и выхожу наружу. Ледяная комнатка пропадает вместе с не менее ледяным её обладателем, в то время как теплый коридор радушно принимает меня в свои объятья. Но вот парадокс – холодные руки Эдварда были куда теплее, чем теплая кожа кресел внутри салона.
И все же сижу. Терпеливо, стараясь не шуметь – хочу слышать все, что происходит в туалете – жду.
Эдвард появляется через пять минут. Дверь открывается, и я, как по сигналу, оказываюсь рядом. Но от помощи – любой – в этот раз он отказывается. Идет ровно, будто бы ничего не было. Правда, губы держит сомкнутыми, а на лбу все ещё видна испарина. Но ни лишнего звука, ни одного неправильного движения, ни прочего, что может выдать его – нет. Все прекрасно.
Мне на удивление, направляется мужчина вовсе не к своему креслу возле окна. Нет, все наоборот – маршрут проложен к диванчику Джерри.
Ловко опускаясь перед ним на колени (тут уж от тихого всхлипа ему удержаться не удается), Эдвард наклоняется к лобику сына, нежно-нежно целуя его. И ещё раз. И ещё. Маленький ангел спит безмятежно, не подозревая, что происходит, и кто рядом. Его личико абсолютно спокойно и расслаблено. Каллен так восхищенно смотрит на него, будто видит впервые. Любуется.
- Тебе нужно поспать, - не желаю прерывать подобные моменты, но очень боюсь, что приступ перерастет в то, что не даст Эдварду сомкнуть глаз. Ему нужны силы – утром предстоит очередное объяснение-попытка вернуть доверие ребенка, и к черту сегодня те слова, что он «на борту не спит».
- Да, - согласие звучит без единой попытки оспорить. Только ко мне Каллен-старший не возвращается. Осторожно подвинув сына, бог знает как, умещается на крохотном оставшемся пятачке диванчика, надежно обнимая Джерома.
- Спокойной ночи, моя девочка, - шепчет, кое-как выбросив из голоса нежелательные, недопустимые для себя нотки.
Я не тороплюсь отвечать – знаю, что прежде я должна сделать.
Ещё с посадки догадалась спросить у вечно искрящего от белизны рубашки стюарда, где взять второе покрывало. И получила его – вот же, висит на подлокотнике.
Я подхожу к Каллену из-за спины, а потому, наверное, чуть неожиданно, и пугаю его. Эдвард дергается, когда я накрываю его и напоследок пробегаюсь пальцами по сведенной от сдержанности спине. Лишь на мгновенье приседаю рядом с диванчиком, наклонившись к его уху:
- Ты справишься. Даже не сомневайся.
- Думаешь?.. – вижу, как длинные пальцы рассеяно, будто бы от их прикосновений малыш растает, проводят со всей возможной любовью по его щечке.
- Я уверена, - улыбаюсь, поправляя края покрывала так, чтобы ему было тепло и не приходилось совершать лишних движений, дабы устроиться как следует.
Я улыбаюсь и убеждена почему-то, что он слышит эту улыбку. По крайней мере, хмыкает так, будто слышит.
- А ты?.. – баритон искажается хрипотцой и усталостью, когда я поднимаюсь, оставляя их вместе. Кивает на теплую материю, которой оба Каллена теперь обладают.
- О, у меня есть кое-что получше, - тихонько усмехаюсь я, выуживая с багажной полки знакомое черное пальто – достаточно длинное, чтобы и укутать, и согреть. Но главное его достоинство все же не в теплоте и размере, а в запахе. Такой он только у одного человека на свете.
- Спокойной ночи, Эдвард, - расслаблено шепчу я, уткнувшись носом в столь желанную материю.
Это и вправду был слишком длинный день…
* * *
Светло-голубое небо, безоблачное, растянувшееся вокруг настолько, насколько хватает глаз, просто потрясающе. Его цвет насыщенный, но в тоже время очень нежный, подходящий для тех воспоминаний, что остались у меня об этом маленьком уютном раю. Неужели мы правда сюда вернулись?..
Я делаю глубокий вдох, наслаждаясь свежим и теплым воздухом. Мне кажется, даже пахнет здесь по-особому – цветы, вода, горы… прохлада и жара сосуществуют рядом друг с другом в мире и гармонии. Им нечего делить.
- Смотри под ноги, - наставляет голос Эдварда из-за спины, когда я, опрометчиво не взявшись за поручень, едва не поскальзываюсь на трапе, залюбовавшись пейзажем.
Под ноги? А как же красота вокруг?..
Вдоль линии горизонта – в том самом месте, где небо сходится с землей, выстраивая ровным рядком маленькие домики, виднеющиеся за забором, отгораживающим от внешнего мира взлетную полосу, - тянется темно-синяя полоска. Она то пропадает, то появляется между различными постройками, поблескивая от щедрого солнца и маня к себе, как ничто другое.
Океан.
…В этот раз спасает от падения то, что за поручень я все же схватилась.
- Белла, - устало бормочет мужчина, поддержав меня, когда я пытаюсь вернуть прежнее положение тела в пространстве, - пожалуйста…
- Извини, - щеки становятся пунцовыми, а вокруг – и без того оазисе – становится ещё жарче. Напоминаю себе, что Каллен идет прямо за мной – следовательно, при моем падении упадет тоже.
А падать ему никак нельзя – сегодня Джерри спускается по трапу на руках папы. Интересно, он уже проснулся?..
Но обернуться не решаюсь. Сначала неплохо бы сойти-таки вниз.
Шаг-шаг-шаг… рубашка? Да. Сиренево-синяя, в пресловутый гавайский цветочек, рубашка и человек, идущий с ней в комплекте. Наш проводник – похож на того, что был и в тот раз, но, присмотревшись, вижу все-таки отличия. Новый.
Радушно, как настоящий гостеприимный хозяин, протянув мне руку, незнакомец помогает сойти вниз, на твердую землю и, дав тем самым возможность как следует себя разглядеть, широко-широко, во весь рот, улыбается.
- ¡Bienvenido, invitada cara*! - глубоким и низким, как у истинного испанца, голосом говорит он мне.
Улыбаюсь в ответ, хотя ровным счетом ничего не понимаю. Испанский, да ещё с чилийским акцентом… к такому итальянская школа меня явно не готовила.
Благо Эдвард тоже оставляет позади лестницу, появляясь рядом со мной.
- Gracias, Paulo. ¿Donde el coche?** – на удивление мне ровно тем же языком, даже ничуть не искаженным английским произношением, спрашивает Каллен.
Встречающий с готовностью кивает головой, указывая на припаркованную недалеко темно-зеленую машину. Не могу определить, к какой марке она относится. Да и нужно ли?..
- Откуда ты знаешь испанский? – пропуская гида вперед и становясь возле Эдварда, интересуюсь я.
- Я много чего знаю, - пожимает плечами мужчина.
- Французский, итальянский, испанский… не много ли?
- Самое то. Король, - его губы растягиваются в горькой, неприятной улыбке, которая, как и следовало ожидать, глаз ничуть не освещает.
В голове тут же материализуются мысли о рассказанной вчера истории. Я помню. Но это не имеет особого значения теперь.
- Ты больше не король и не барон, - отрицаю я, обняв его за талию и прижавшись щекой к плечу, глядя, как доверчиво, будто бы ничего между ними никогда и не случалось, Джерри посапывает у груди отца, - теперь ты папа и мой scorpione.
Ему приходится признать, что такие слова немного утешают. По крайней мере, до смерти усталое выражение лица сменяется чуть более радостным, беззаботным. Улыбка, хоть и маленькая, хоть и едва заметная, но теперь искренняя.
Не говоря ни слова, Эдвард поворачивает голову, целуя мои волосы. Не отпускает от себя, глядя куда-то поверх моей макушки, на горы, небо и землю. Ангары аэропорта – как американского, так и чилийского, уже давно позади.
До машины остается около ста метров – наш проводник уже там, его цветочная рубашка недвусмысленно выглядывает из окна водительского места.
- «Ауди»?..
Вопрос Эдварда, так и не получивший ни ответа, ни завершения, прерывается тихоньким вздохом. Джером, ворочаясь в папиных руках, жмурится, стараясь заставить себя открыть глазки. Солнечный свет малышу, только-только покинувшему теплую темноту, явно не по вкусу.
Мужчина, мне кажется, затаивает дыхание, наблюдая за сыном. Идет точно медленнее, боясь выдать себя преждевременно.
Я посылаю встревоженным малахитам ободряющий взгляд, нежно глядя на просыпающегося ангела. Будем надеяться, сегодня, чтобы уснуть, никакие таблетки ему не понадобятся.
Наконец, драгоценные камушки покидают свой плен, являясь нам обоим на обозрение. Сонные и уставшие, несмотря на такое долгое время пребывания в царстве Морфея, они выглядят истинно детскими. И пока ничего, кроме нелюбви к яркому солнцу, внутри не наблюдается.
- Джерри, - аккуратно поправляю немного сползший рукав его кофты, мягко улыбнувшись.
Недовольно насупившись, малыш отмахивается от ненужных, неизвестных прикосновений, изворачиваясь на своем новом месте так, чтобы спрятаться и от них, и от солнца. И ему удается. Зарывшись личиком в белую рубашку отца, Джером, кажется, чувствует себя вполне комфортно. Ладошки, заканчивая с бездельем, обвиваются вокруг папиной шеи, а смешно вытянутые розоватые губки запечатлевают на коже легонький поцелуй.
Настроение Эдварда стремительно поднимается. Практически взлетает к верхней планке, прогоняя прочь и усталость, и настороженность. Восторг – вот чем сияют его глаза.
- Доброе утро, сыночек, - ласковым, мелодичным и донельзя любящим голосом зовет он, приподняв мальчика чуть выше, чтобы поцеловать розовую щечку.
И сначала Джерри явно не имеет ничего против. Довольно хмыкнув, он лишь крепче обвивается вокруг папы. Маленькие пальчики даже гладят ворот его наряда…
Но затем все меняется. Видимо, вместе с ходом мыслей белокурого создания. Задержав дыхание на половине вздоха, Джером резко, как от огня, отстраняется. Вздрагивает, прикусив, едва ли не до крови, губы. Мгновенье назад искрившиеся радостью и спокойствием маленькие глазки наполняются слезами, а губки, уже поджатые, белеют.
Почти то же самое, едва ли не зеркально, происходит с Эдвардом. Только у него, помимо всего прочего, ещё четко прорисовываются на лбу глубокие, знакомые мне линии.
- Джерри, это я, - будто бы мальчик не понял, не услышал, шепчет он, насилу сдерживая прежний тон, - что случилось?..
Страшное… страшное случилось…
Испуганно сжавшись, Джером огромными от испытываемого ужаса глазами смотрит вокруг, ища меня. Знаю, что меня – больше некого.
И заметив, жалобно, тихо-тихо, просит, нерешительно протянув в сторону правую ладошку:
- Мама…
- Мама здесь, - в бархатном баритоне, сменяя растерянность и тревогу, появляется сталь – все за ту же единую секунду, - в машине будешь сидеть с ней.
Джером всхлипывает, упрямо качая головой. Такой поворот событий ему не по вкусу.
- Мама… хочу!
- В машине, - прерывая его и одновременно с тем предупреждающе взглянув на меня, отрезает Каллен. Двигается быстрее – я едва поспеваю.
С остервенением, с трудом сдерживая всю свою силу, распахивает дверь.
С трудом дождавшись момента, когда можно покинуть нежеланные объятья, Джером поспешно, крупно дрожа, перебирается на сиденье. Я сажусь следом, и он тут же, буквально за секунду, оказывается на моих коленях. Прячется от Эдварда, низко опустив голову и глотая слезы. Бормочет только лишь «мама» бессчетное количество раз.
Садиться к нам, хоть сзади и полно места, Каллен не намерен. Сразу же, без лишних объяснений, все ещё пылая всколыхнувшимся гневом, занимает переднее сиденье.
Короткой испанской реплики вполне хватает, чтобы Пауло активировал зажигание.
Источник: http://robsten.ru/forum/29-1649-1
