Глава 56. Эпилог. Где-то за пределами мая.

Выхода нет. Ты страдаешь и любишь.

Выхода нет. Не могу не любить.

Я и живу-то еще

Потому лишь,

Чтобы уходом тебя не убить. *

Звуки смолкают и тихо обходят нас стороной. Горящий солнечный шар выглядит огромным, а по факту, я могу прикрыть его ладонью. Если поднять руку, преодолеть сопротивление воздушных масс, гравитации и лени, то можно почувствовать себя вполне пригодным для такого занятия. Кислород тает, словно сливочное мороженое в руках у маленького ребенка, расплывается яркими разводами перед глазами. Все процессы организма в состоянии анабиоза.

Тихо. Как я люблю эту домашнюю, прирученную тишину. Мы долго прикармливали её, приучали.

По небу летят птицы и те, другие, что потверже, побыстрее и менее свободны.

Не люблю аэропорты за их сухость. Черствость и монолитность.

Я только полчаса, как приехал оттуда.

Из аэропорта, из другого города, из другой страны. ИзВне.

Когда летишь на высоте десяти тысяч метров, движение превращается в фикцию.

Всклоченным полям облаков под твоими ногами всё равно, как быстро работают самолетные двигатели. Им плевать на обхват крыльев и обтекаемость салона.

Когда летишь на самую малость выше плохой погоды, начинаешь скучать по дождю, который, скорее всего, по привычке приходит в твой город после обеда.

Люди в аэропортах теряют свою расовую принадлежность. Национальность, религиозные взгляды.

Пройдя через рамку металлоискателя, они строго делятся на две непримиримые группы.

Улетающие от.

Прилетающие к.

Я рычал и раздражался, посылал всех, попадающихся под руку, к черту, и всё из-за того, что оказался в первой группе.

И хотя я понимал, что аэропорты, самолеты, служащие таможни и просто пассажиры были в этом не виноваты,  агрессии меньше не становилось.

Меня не устраивал запах новой пластмассы, стоящий в зале ожидания. Сильный запах отсутствия выбора был еще хуже, но он настолько въелся в стены, пол и людей, которые ждали свои рейсы, что от него невозможно было избавиться. Мне не нравился жуткий ежеминутный писк из хрипящих колонок, извещающий об изменениях на информационном табло.

Швейцария была ничуть не лучше Америки, такая же напыщенная.

Хвасталась хорошими манерами, погодой и часовыми мастерами.

А больницы везде одни и те же. Проспиртованные, продезинфицированные до дыр люди в универсальной болезненно-выбеленной форме.

Сейчас, когда я, наконец-то, могу вдоволь надышаться Беллой, спокойствием и нашей уютной тишиной, я признаю, что без Карлайла мне было бы хуже.

Признание сопровождается скрежетом и неприятным лязгом, но, что более важно, ощущением справедливости.

Мне было тяжело с ним. С этой неделей в компании друг друга.

Это как встретить бывшего лучшего друга после двадцатилетнего не-общения. О чем говорить?

Но он хорошо подготовился. Возможно, я стал покладистей и немного взрослее.

Или во мне еще остались крохи того человека, которого воспитывал Карлайл.

Сейчас думать обо всем легче, дышать слаще, а жить проще.

Я никогда не думал, что расставание будет таким потрясающим. Сотрясающим каждый нервный узелок под кожей.

Мне было неудобно идти к машине, будто в ботинки насыпали мелких колющих камешек. Я постоянно смотрел по сторонам в поисках черных кошек, чтобы иметь обоснованную причину вернуться. Прийти обратно. Прибежать.

Но мы решили так, эта поездка необходима. Будь она проклята, эта необходимость.

Всю неделю я не мог наесться. Будто мой организм требовал чего-то больше, чем просто еды. Чего-то насыщенней, чем просто соединения белков, жиров и углеводов.

Я не мог напиться по той же причине.

Кровать была неестественно мягкой и пугающе большой.

Вообще, всё было пугающим.

Язык, на котором она не говорила.

Улицы, по которым она не ходила.

Воздух, не отфильтрованный её легкими, не пропущенный через тёплый любимый организм.

Было стойкое чувство нехватки. Когда ты спешишь на вокзал, собираешься впопыхах, выбегаешь из дома, и всю дорогу тебя не оставляет ощущение, что ты забыл что-то важное: таблетки, наушники, паспорт, голову. И ты не можешь отделаться от этого чувства, оно всё бьет и бьет по мозгам, пока ты не докапываешься до сути, наконец.

Но теперь всё прошло. Отпустило.

Солнце подсвечивает невидимые пылинки в воздухе. Тело расслаблено почти до медитативного онемения.

Мы лежим на нашем новом откидывающемся ярко-салатовом кресле, вытянув ноги и растянув по лицам умиротворенные улыбки. Белла улеглась почти полностью на меня, облокотившись спиной о мою грудь.

Напротив нас окно, солнце и какое-то непонятное время года.

Я бы предпочел позволить моим легким надышаться её теплым запахом, но она хочет слушать меня. Белла так долго ждала, кажется, еще больше, чем я.

Я закрываю ладонью правой руки солнце так, чтобы тень падала на её лицо. Она больше не щурится, но смеется оттого, что это делаю я.

Можно было бы передвинуть кресло на несколько градусов правее или левее и проблема с солнцем была бы решена, но дело в том, что у нас нет никакой проблемы с солнцем.

Её левая рука согнута в локте и поднята верх, а моя слегка похлопывает тыльную сторону любимой ладони, специально каждый раз вызывая счастливое золотое цоканье.

Я рассказываю ей всё, что она хочет знать.

Но за раз я не могу осилить больше трех предложений: рассказ прерывают острые вопросы, которые должны быть незамедлительно озвучены.

Не разлюбила ли она апельсиновый сок?

Прочитала ли «Гордость и предубеждение» в тринадцатый раз?

Испугала ли её гроза, двумя днями ранее навещавшая Нью-Йорк?

Как сильно открывала окна?

Белла смеется, но отвечает на всё исправно и развернуто, совершенно точно понимая, что я нуждаюсь в её ответах.

А затем продолжаю я.

Вскользь упоминаю о моих конфликтах с аэропортами. Бегло рассказываю про залы ожидания, запах ожидания и людей ожидания.

Ненадолго задерживаюсь на погоде, как наиболее безболезненной теме.

По нетерпеливому ерзанью понимаю, что она хочет услышать совсем не про швейцарское гостеприимство.

Страшно хочется смягчить прошедшую неделю моего апатичного существования, но Белла легко догадывается, о чем именно надо спрашивать. Она знает, что на второй день начинает издевательски ломить руки от невозможности прикоснуться. Понимает, что «расходиться по швам» не такая уж и метафора. Намного проще вспоминать и пересказывать пережитые дни, когда чувствуешь на себе реальность её существования. Когда переплетаешь пальцы, осторожничаешь, но физически не можешь медлить, пытаясь взять сразу всё, по чему так мучительно скучал.

Я целую губы, горячие до умопомрачительного неприличия, нагревшиеся на солнце и повысившие свою и без того высокую температуру еще на пару градусов.

Я произношу какие-то невероятно глупые клятвы о том, что никогда больше не выйду из этой квартиры без Беллы.

Я наслаждаюсь ей смехом и нашим временем.

Продолжаю рассказывать, прерываясь то и дело на архиважные вопросы, и медленно подхожу к самой сути.

Описываю клинику, гостиничный номер, дорогу от одного к другому. Зацикливаюсь на местах, потому что не помню ни одного лица.

Ничего запоминающегося.

Я говорю о докторе Швайцере и его лающем английском. О размытых картинах на стенах огромного кабинета.

О его бесконечных разговорах с Карлайлом.

Их лишенные и доли юмора шутки еще долго будут крутиться в моей голове.

Я спрашиваю у Беллы об её тексте, переводом которого она сейчас занимается, а потом рассказываю про идеи экспериментальной медицины странного швейцарского доктора.

Чувствую напряжение, охватившее её тело, хотя на лице всё такое же спокойное и мягкое выражение.

Но я уже слишком на неё настроен. Улавливаю мельчайшие перемены.

Мои губы, скользящие по нежному запястью, ощущают ускорившийся пульс.

Я не хочу её волновать, поэтому продолжаю свой рассказ, опуская подробности и сосредотачиваясь на самом главном.

В этот раз она сможет поехать со мной.

Если захочет. Захочет? Другая страна, другой язык, неопределенный срок.

Но Белла только смеется на эти страхи. Она целует мои ладони и шепотом признается в любви.

Наше дыхание смешивается друг с другом и с переливающимся солнечным светом. Я спрашиваю еще что-то, но уже не разбираю произнесенных слов, уже не слышу, что она отвечает.

Меня завораживает её любовь.

Я немею. Её поцелуи в мои ладони отдаются тупыми ударами счастья где-то под сердцем.

Солнце больше не слепит глаза, хотя я и не закрываю его рукой.

Меня погружает в какой-то транс.

Я говорю ей, что боюсь того, насколько сильно я могу любить. Потому что это - правда, меня иногда бросает в некий священный ужас от осознания.

От осознания того, что я никогда не смогу осознать это чувство до конца.

Я распахнут перед ней. Вывернут наизнанку.

Я часто ловлю себя на мысли, что прошу кого-то о том, чтобы Белле позволили остаться со мной еще на немного. Не знаю, кого, и слышит ли меня этот кто-то.

Просто невероятно страшно оставаться один на один со своим страхом.

Я боюсь, что всё вот-вот закончится.

Но оно не заканчивается.

Не заканчивается. Продолжается.

И.

Просто знай, Белла. Любовь не измеряется временем. Числами, датами, километрами. Она не останавливается на достигнутом, но и не стремится выставлять кому-либо на показ заработанные медали. Завтра может наступить, а может и нет, откуда нам знать? Мы двигаемся вперед, мы поддерживаем друг друга, мы существуем только сейчас. Только в настоящем времени. Я провел с тобой лучшие секунды моей жизни. Я благодарен тебе за очередное сейчас, за каждое сейчас, что ты мне подарила.

Я люблю тебя вчера/завтра/в эту минуту. Всегда.

-------

* Андрей Дементьев

П.С. Вы, я думаю, заметили, что последняя глава имеет несколько отличий от всех других, рассказанных Эдвардом. Больше никакого зачеркнутого текста, его мысли обрели свою собственную гармонию.

П.П.С. Спасибо вам, всем и каждому. Мне будет вас не хватать. С любовью, MetoU.