Золотая Рыбка
Эпилог

Спасибо всем и каждому, кто прочел эту историю. Очень люблю вас.

---=-=-=-=---

В тот день он сказал мне: «Давай уедем в Сидней».

Я кладу вафельную доску в голубой глазури на второй ярус большого песочного торта. Подготовленные крема в кондитерских шприцах устроились на второй кухонной тумбочке, поджидая своего часа.
- Белла, - Даниэль, появляющийся из дверного прохода, ведущего в гостиную, окликает меня. В руках у него небольшая оранжевая коробка, - привезли сахарные украшения.
В мальчишке, который коротал со мной сложные темные дни на острове возле Норвегии, практически ничего не изменилось. Те же волосы, те же глаза, та же улыбка… только взрослее он стал, мужественнее (хоть сразу и не разглядишь), а еще, наконец, снял серьги, что так раздражали Аро… Аро, который ни слова об этом не говорил.
- Поставь сюда, - я сметаю в мусорное ведро использованную бумагу для выпечки, освобождая место на столе, - и как дела с шариками?
- Уже почти все надули, - успокаивает меня мистер Вольтури, - Аро лично следит за процессом.
Я улыбаюсь. Идеальный план близок к своему осуществлению. Осталось только удержать все на требуемом уровне.
- Не переживай так, Беллз, - невесомо коснувшись моего плеча, подбадривает Даниэль, - это будет потрясающий праздник, а устроила его ты.
- Думаешь, понравится?..
- До самой широкой улыбки, - мужчина смеется, - лучше скажи, чем еще мне тебе помочь?
- Проверь, какой диск стоит в проигрывателе. Мне нужен именно Синатра.
- Будет сделано, миссис Каллен, - хмыкнув, Даниэль спешит обратно к арке. Но останавливается возле нее, еще раз на меня оглянувшись. – Помни, мы все успеваем, Белла. Не торопись.
Я делаю глубокий вдох, выдавив маленькую улыбку. Хотелось бы ему верить, однако торт я пекла на двадцать минут дольше ожидаемого… и это может стать решающим временем. Эдвард и Полин вернутся с серфинга меньше, чем через час.

В тот день он сказал мне: «Давай уедем в Сидней».
Бледный и измотанный, с глазами, в которых раз и навсегда поселилась болезненная темнота, постоянно разрываемая тревогой, он смотрел на меня с мольбой. И я не смогла отказать, даже если бы очень хотела. Традиционная медицина была бессильна против его болей – и нам ничего не оставалось, кроме как это принять.

Вторая вафельная доска, чуть больше предыдущей, заменяет свое место на корже. Специальное углубление в тонком творожном слое идеально вмещает в себя ее заостренное основание. К тому же, в цвет торту, на доске видны две желтые полоски.
Моя третья, последняя доска, самая большая. Она оранжевая, с морскими звездочками-рисунками по периметру. Выглядит очень стильно, но в то же время крайне красиво. Да и символично это… доска такой расцветки была первой, на которую Эдвард встал – заняться серфингом он решил после нашего переезда. Во-первых, это расслабляло, во-вторых, чем еще заниматься в свободное время, живя возле самого океана, а в-третьих, свежий воздух благотворно влияет на его здоровье.
Я торопливо вытираю руки светлым полотенцем, распаковывая коробку, принесенную Даниэлем. В ней все, что мне необходимо – серебристая пудра, сахарный песочный замок и две пальмы с мармеладными ветвями. Осталось только установить эту прелесть на нашем праздничном угощении. А затем настанет и черед крема. Крема со свежими ягодами малины, клубники и брусники.
- Не торопись, - бормочу сама себе, тщетно стараясь успокоиться. Повторяю слова Даниэля как мантру, зная свою неуклюжесть. В спешке обязательно что-нибудь испорчу, это неминуемо.
Вдох. Выдох.
Вдох. Выдох.
Вдох.
Ну что же, где мои кондитерские шприцы?..

В тот день он сказал мне: «Давай уедем в Сидней».
…И мы уехали. Из лучшего неврологического центра США, из-под надзора гениального доктора Стива Шиффера-Бланки, поставившего на ноги не одного безнадежного больного, от кислородных масок, иглоукалывания, действенных противосудорожных и анальгетических препаратов общего спектра. Сколько бы денег ни уходило со счета Эдварда, сколько бы попыток ни предпринимал доктор, как бы ни старалась поддержать веру мужа я… все мы знали, все, а Эдвард, вынужденный страдать, в особенности, что это бесполезно. Ситуация в клинике подталкивала нас, если не сказать больше, к окончанию сопротивления. Эдвард все чаще засматривался на морфий, склоняясь к прежнему курсу его употребления… и это стало решающим моментом. Для него. И для меня.
…Его приступы были не сравнимы с теми, что я видела прежде. Эдвард выглядел не несчастным теперь, он выглядел просто мученником… терпел, сражался, но оттого картина не менялась. Мне казалось, он скоро будет ходить по потолку. Или влезет на бетонную стенку. Или… застрелиться.
В конце концов, оставив управление компанией в руках своего соратника и верного человека – Джаспера Хейла, Эдвард просто слег. Боли не давали ему работать. Боли не давали ему жить.
И если бы мы не уехали, боюсь, все закончилось бы очень печально…
В самолете, следующем в аэропорт Кингсфорда Смита, я и Эдвард практически не разговаривали. Он держал мою руку, я держала его. Крепко. Отчаянно. Безнадежно.
Взлетая, ни я, ни он не чувствовали сожаления. Однако мысли, что то, что творим – редкое безумство – уверена, обосновались не только в моей голове.
Муж дал мне – а значит, и себе – три недели, дабы справиться с кластерными болями. Две из них благополучно завершились ничем. Оставалась последняя возможность – в Австралии. Только далеко не в медицинском центре… вернее, не в совсем традиционном медицинском центре.
Потому что я, когда увидела его, прежде лишь описанного (и сильно приукрашенного) Эдвардом, впала в отчаянье.
Он приехал к колдуну?!
…Хижина на краю тропического леса. Деревянная постройка стен, настил крыши из листов гигантских орхидей, над дверным звонком – полчище маленьких паучков. И внутри, внутри, помимо сумасшедшего старца с дико горящими глазами и набедренной повязкой алого цвета… одна лишь койка. Прямо на полу. Прямо возле миллиона каких-то флакончиков и разожженного в такую жаркую пору костра.
- Не надо этого делать…
- Это все, что мы можем сделать, - не согласился на мои восклицания муж. Бледный, но решительный, он намерен был стоять на своем. - Изабелла, я обещал испробовать все варианты. Этот – крайний.
Боги, а ведь он там, в Норвегии, упрекал меня в том, что пойдем к шаманам…
…Боли накрывали Эдварда неожиданно, как прилив у небезызвестного океана. Раз – и все. Они не выбирали место и время, хотя закономерно чаще всего приходили ночью, они не щадили. Он натягивал майку на лицо, он обхватывал голову руками, он глотал свои прежние таблетки… а результата не было. Вернее, не тот он был, что прежде – Эдвард уверял, что понятия эти равнозначные. Видимо, неотвратимость болезни и ее сила и заставили Каллена прийти сюда. Со мной.
- Никто не ручается за его безопасность, - тяжело сглотнув при виде тех же паучков, спокойно разгуливающих по всей хижине, я поежилась.
- Зато мы знаем о «безопасности» морфия, - резко отчеканил Эдвард. Качнув головой, он глубоко вздохнул. Темные оливы показались мне бездонной пропастью. – Ты не обязана здесь быть. Можешь подождать снаружи.
Я еще раз посмотрела вокруг – на склянки с сомнительными мазями, на шамана, вызывающего и отвращение, и ужас, и гнев, но уж точно не доверие, на общую обстановку, на прыгающие по уголькам полоски огня. Я до крови прикусила губу. Но руку Эдварда в своей сжала крепче.
- Я тебя не оставлю.
Могу поклясться, губ его коснулась крошечная улыбка, а в глазах, пусть даже в минимальном количестве, проявилось облегчение.
- Спасибо, - едва слышно шепнул он. И мы вместе, синхронно, сделали шаг внутрь хижины.
…За свой ритуал шаман, представившийся как Врачеватель Света, взял ни много, ни мало, шестьдесят пять тысяч долларов – и еще семь на какой-то налог, который он якобы платит государству.
И лишь при пересчете наличной суммы позволил Эдварду лечь на чертову деревянную койку, а мне, прямо на колени, сесть рядом. К паучкам.

Тонкими полосками, стараясь не сойти с намеченного кондитерским карандашом маршрута, я орудую кремовым шприцем. Сперва оранжево-розовый, под цвет волн океана на закате. На общем песчаном плане торта он смотрится крайне свежо. После него – зелено-лазурный, в напоминание о том, каким обычно является море, что муж так полюбил покорять. И, на третий ярус, над самыми серфинговыми досками, легкий бело-бежевый, ракушковый цвет. Пенистые барашки волн именно такие – любимцы Полин. А все, что любит она, практически сразу заслуживает и любовь Эдварда.
Я прочерчиваю четкие контуры волн голубой пастилой, особым образом упакованной в жидком виде. Это очень удобно, если знать, где покупать. Благо, мой кондитерский опыт позволяет владеть подобной информацией. Все началось с фотосъемок еды. Затем – увлекательного ее приготовления, заставившего меня забросить прежде, казалось, дело всей жизни – фотографию. Новергия все изменила. Норвегия и Птенчик…
…Я не забывала о нем ни дня. Не было ни одного утра, чтобы просыпаясь, я не произнесла его имя. Не было в неделе такой ночи, чтобы он, хоть раз, не приснился мне. И не прошло ни одного года, чтобы в тот самый день его смерти я бы не оказалась в церкви… со свечой…
Но жизнь продолжалась. Эдвард продолжал ее ради меня, я – ради него. Мы сдержали данные друг другу обещания и, постепенно, свели скорбь и грусть о потерянном малыше, которые всегда будут в нашей жизни, даже на смертном одре, на минимальный уровень. Смирились. Приняли. Отпустили…
Эдвард заметил мой интерес к выпечке как раз в один из «плохих» дней. Готовка помогала мне отвлечься не трогая его, занятого работой, и это было сносным делом. Я бы хотела им заниматься и дальше, на более высоком уровне, в чем однажды ночью, после занятия любовью, вдруг ему и призналась.
Муж помог открыть свое дело. И ныне кондитерский дом «Belezza» имел неплохие заказы.
…Вот теперь время пальм, пудры и песочного замка. Из специального углубления я достаю так же большое и светлое солнце, вафельно-глазурное, как и доски, на котором написано любимое имя. Все в окружении жаркого тепла. Все в окружении счастья.
Эдвард.

Я не верила в магию. Во что угодно: силу слова, силу духа, силу молитвы… но только не в магию. Возможно, тому причиной верования родителей, которые любых аборигенов острова считали людьми необразованными и не совсем культурными, а возможно, современный мир с его постоянным подавлением любого чуда сыграли свою роль. Но я не могла, никак не могла, сидя на деревянном полу в этой хижине, заставить себя поверить. Мне хотелось схватить Эдварда в охапку и бежать, бежать так далеко, как только можно отсюда. Я ненавидела Австралию, себя, этого шамана…
Я знала, что он не поможет ему. Он убьет его. О господи, убьет…
- Рыбка, тише, - строго велит мне Каллен, едва только на глазах появляются слезы.
Я с силой зажмуриваюсь.
Никакая я не золотая рыбка, Эдвард, раз ты здесь. Не исполняю ничьих желаний и не заслуживаю твоего доверия. Я не справилась. Я не смогла.
- Пожалуйста, давай уйдем, - пока шаман что-то мудрит со своими склянками, просительно склоняюсь к его лицу. Целую кожу, - любовь моя, милый мой… не надо, не надо этого делать!..
- Ты накручиваешь себя.
- Здесь нет доктора. Если он введет яд, как мне помочь тебе?
- Все будет в порядке, - Эдвард, отрицательно покачав головой, привлекает меня к себе. Ласково целует, - только не бойся. А если все же станет совсем страшно, выходи отсюда. Не надо тебе здесь быть.
- Эдвард…
- Белла, поверь мне, - на сей раз просит уже он сам. Откровенно и тихо, - я справлюсь, чтобы он ни делал со мной. И если его ритуал спасет меня от кластера, мы вернем себе нашу жизнь. Целиком и полностью.
- Я не хочу потерять тебя здесь…
- Ты не потеряешь. Все, - он осушает мою слезинку кончиком пальца. А потом целует в щеку, краем глаза заметив, что Врачеватель уже готов врачевать. – Я люблю тебя.
- И я тебя люблю… я здесь, - глажу его руку, обеими своими сжав ладонь. Не отпущу. Ни за что.
…То, что происходит дальше в этот день, порой до сих пор снится мне в кошмарах.
Сперва шаман велит Эдварду полностью раздеться, дабы обнажить душу.
Затем, натирая его тело каким-то маслом «целебного дерева правды», вызывающим нервную дрожь всех рецепторов, бормочет какую-то непонятную фразу, раз за разом.
После Врачеватель зажигает ароматические свечи, отравляя комнату их запахом, едва ли не причиняющим боль. Даже у меня начинает болеть голова.
- Ты точно хочешь остаться? – на чистом английском спрашивает у меня он. Белки глаз на фоне лица, измазанного какой-то смесью тертых трав, выглядят очень страшно.
Эдвард тревожно следит за мной взглядом, и сейчас делая вид, пусть и с заметным усилием, что все хорошо.
- Рыбка…
- Я хочу, - отвечаю им обоим, не рассматривая другого варианта.
- Тогда сядь дальше. Мы будем очищать душу.
С этими словами, убедившись, что я, отпустив руку мужа, на достаточном отдалении от койки, кидает в огонь какую-то траву. Пламя вспыхивает. Запах становится в разы сильнее.
Шаман принимается произносить странные наборы слов, а то и целые предложения, колдуя с сухими зернами в шелушащихся шкурках над телом Эдварда. Он театрально машет руками, меняет тон и силу голоса, а в конце, резко и неожиданно, зажимает горячий уголек в руке Каллена. До красноты кожи.
Я накрываю рот ладонью, насилу сдерживая слезы. Эдвард сильно морщится, когда его кожу освобождают. Она обожжена.
- Душа чиста. Теперь можно врачевать, - ободряюще сообщает шаман.
Свечи пахнут теперь нестерпимо сильно, особенно в тандеме с маслом «целебного дерева» на теле Эдварда. У меня режет в глазах, а у него, похоже, начинает болеть голова…
Врачеватель плашмя ударяет своей грязной ладонью по его лбу. Раз, другой, третий. Чертит на нем две ровные черные линии. Бормочет заклинание.
И снова.
Говорит он все громче, огонь трещит все слышнее, а ветер за окном, колышущий листья орхидей, превращает все это в какофонию, какую еще нужно поискать.
Эдвард сжимает руки в кулаки, задышав чаще. Задымленное помещение мешает ему вдохнуть как следует.
Сидя в своем углу, я наполняюсь ненавистью – к шаману. И безумным состраданием – к мужу. Но не решаюсь никак тому помешать.
Эдвард хочет этого. Эдвард стерпит. Он очень сильный.
- Можешь вернуться, женщина, - дозволяет абориген.
И я, сжав губы, возвращаюсь.

…Что-то падает на пол, выдергивая меня из своих мыслей. Я вздрагиваю, а Даниэль, в который раз остановившийся в дверном проходе, хмурится.
- Извини, Белла.
- Ничего, - я наскоро убираю с лица волосы, стараясь спрятать те мысли, что неожиданно всплыли в сознании, - я почти закончила. Как там шарики? И диск?
- Все на месте, - мистер Вольтури, тактичный, не задает лишних вопросов. – Какой красивый торт. Ты мастерица.
- Должно же у меня хоть что-то получаться хорошо…
- Действительно, - он смеется, - твои кондитерские изделия стали легендой Сиднея, а ты все еще прибедняешься. Ты многое делаешь хорошо, Изабелла.
- Просто ты сладкоежка, - хмыкаю я.
- И это тоже, - не отрицает мужчина, оглянувшись на часы, демонстрирующие, что у нас осталось ровно полчаса, - скажи мне лучше еще раз, какой у нас план?
- Это сюрприз, поэтому, все должно быть тихо, пока он не войдет.
- Мы встречаемся в гостиной?
- Да. У дивана и у шкафов. Там достаточно места.
- Гости пока ведут себя не слишком тихо…
- В океане он не услышит ничего, кроме волн и Аполлинарии, - успокаиваю я, - но лучше вели им быть потише. Я отнесу торт и выйду к вам.
- Понял. Но можно еще вопрос: за хорошую работу мне ведь полагается маленькая награда?
Смешинки в его глазах я не умею игнорировать. За прошедшее время мы стали с Даниэлем отличными друзьями. К тому же, он мой главный советник (после Полин, конечно же) о составе нового продукта и его вкусовых качествах.
- Ты как ребенок, Даниэль.
- Белла, за твои тарталетки можно убить…
- Давай обойдемся без крови, - хмурюсь я, протягивая ему с подноса ту сладость, о которой грезит, - спасибо тебе. А теперь иди. Ничего больше не трогать.
- Как скажешь, мамочка, - кривляется он, но все-таки покидает кухню, - мы тебя ждем.
- Я помню, - бормочу. И, убедившись, что торт готов, переставляю его на постамент, специально оформленный Полин еще вчерашним утром, пока Эдвард разбирался с делами компании.
Довольно удобно, что теперь он перенес головной офис своего холдинга в Сидней. Он вообще многое перенес, перевез в Сидней, включая нас. Австралия, как мы и хотели, стала нашим вторым домом… и, хоть раз в месяц Эдварду приходилось стабильно посещать Атланту, а значит, приходилось и нам – новое правило семьи: никогда не расставаться, - все же, большую часть времени мы проводили здесь. И это благоприятно сказывалось на всем. Особенно на его самочувствии.
Я свыклась с его миром. Он принял мой. Мы и здесь достигли баланса.
Теперь то, сколько мы тратим, не задевало меня так сильно, как прежде, не шокировало. Теперь это стало чем-то вроде обыденности, всего лишь данностью.
Мир не перевернулся, когда я вошла в мир Эдварда. Мир не перевернулся и тогда, когда я стала его полноценной частью. Но свое обещание сдержала. Я не кукла, как «дочери» какого-то мистера с «Острова слонов», я не стараюсь быть другой, пряча себя в тоннах дорогой косметики. И время свое, и деньги я посвящаю дочери. Обеспеченность Эдварда дает мне возможность дать ей все самое лучшее, а не это ли мечта любой матери?
Нет больше сомнительных мероприятий. Нет больше страшных ритуалов. Нет больше необходимости кому-то что-то доказывать. Норвегия и Ифф заставили нас пересмотреть взгляды, ценности и ориентиры. Повзрослеть.
Отныне – только семья. И ничего не было важнее для нас обоих. Для нас всех.

Эдвард мучается, через силу втягивая в себя пропахший травами и ароматическими свечами воздух. Его крупно, как в лихорадке, трясет. Скользкие от масла, к тому же еще и обожженные пальцы боятся выпустить мою руку, не удержать. Но я стараюсь успокоить их, самостоятельно держа очень крепко, еще и положив, для довершения, ладонь на мужнино плечо. Это хоть и каплю, но ему помогает.
- Болеть будет сильнее, - предупреждает Врачеватель, натирая лоб Эдварда чем-то зеленовато-серым, грязеподобным, - надо терпеть.
- Оно жжется…
- Это нормально, - не принимая жалоб, докладывает шаман, - в составе зелья яд тайпана. Он всегда жжется.
Яд?.. Мне который раз за последний час кажется, что я готова убить этого человека. Придушить. И на сей раз мешает лишь то, что мои руки во власти Эдварда. И без них он, хрипло, отчаянно шепчет, не справится.
Я знаю, каковы его боли. Все эти красочные описания, вроде «ножом в висок и до самого глаза», «из меня выбивают яркие звезды», «расчленение без попытки помешать» чудесно въелись в мое сознание. И чем больнее ему, тем больнее мне. Я вижу все это, а ничего не могу поделать. Я бессильна.
Впрочем, стоит признать то, что раз шаман сумел… вызвать боль, может, он узнает, и как унять ее?
- Белла… - низким, не своим голосом стонет Эдвард. Морщины, глубокие и мало с чем сравнимые, охватывают его лицо. Белое, в слое желтого масла, оно выглядит из рук вон плохо.
- Я здесь, - уверяю, отваживая себя от ненавистного желания плакать, - ты прекрасно держишься, осталось чуть-чуть потерпеть.
Эдвард закрывает глаза. Так плотно, как может. Его трясет сильнее.
- Он мерзнет…
- Это нормально, - словно бы заученной фразой продолжает говорить шаман, - ему на пользу. Грязь выходит.
Боль – это грязь. Мне уже расшифровали.
С нечеловеческим трудом промолчав в ответ, я возвращаюсь к Эдварду. Я глажу его плечо, целую сжавшие мои, побелевшие пальцы. В них ни кровинки. В нем всем будто бы ни кровинки.
Я не знаю, сколько это длится. Помимо редких стонов мужчина не позволяет себе ничего, хотя по глазам, по губам видно, что то, что его терзает… не снести. Никак.
Но вот Врачеватель тушит две ароматические свечки. Конец близок?
- Через минуту будет апогей, - развязывая узелок с очередными засушенными дарами леса, он поворачивается к огню, - от него зависит весь эффект. Чем сильнее боль сейчас, тем меньше будет потом. Главное – не касайся руками головы. Женщина, держи его руки. В руках вся грязь.
Черт!
Лицо Эдварда заостряется, наполняясь решимостью, последней и действенной. Глаза он открывает, не собираясь прятаться от огня. Находит меня – на секунду. И камень, кремень, что заполоняет его взгляд, ничем уже не поколебать.
Я нерешительно сперва, но потом увереннее накрываю своими обе руки мужа. Мы начали это. Надо уже и закончить как следует.
…Шаман кидает мешочек в огонь. Пламя его с легкостью поглощает. И, хоть я думала, такое бывает только в кино, под стать этому, Эдвард, задохнувшись, с резко расширившимися глазами, вздрагивает всем телом. Блики огня играют на его промасленной коже. На лице ходят желваки, брови страшно взлетают вверх. А багровые синяки у глаз, так и не сведенные бесконечной терапией, мне чудится, чернеют.
Его силы Каллену не хватает.
Сжав зубы, стиснув до треска, сквозь них он кричит. Рычит. Ревет. Тело, как у марионетки, будто подвешенное нитками, тянет вверх. Он изгибается, задыхаясь, загибаясь, и рвется, мечтает руками накрыть голову. Будто спасет ее. Будто сможет.
Скользкие, я, умоляя его потерпеть, их держу. Как могу.
- Грязь выходит. Вся грязь, - одеревеневшим тоном произносит шаман, довольный картиной, - дыши и терпи.
Эдвард извивается на своем месте на узкой деревянной койке. Дрожь его уже ни с чем не сравнить и никак не унять. Блестящая уже не только от масла, но и от пота кожа переливается даже от самого маленького источника света. И этот взгляд… и выражение лица… и губы, губы, доказывающие мне, демонстрирующие так ярко, как возможно, каждое его мучение…
Я умираю вместе с Эдвардом. С каждым его рваным вздохом.
- Люблю тебя, люблю, - склонившись к его уху, из последних сил держа руки, сорванно шепчу, - мой сильный, мой храбрый, мой замечательный… я так тебя люблю… я люблю… я здесь.
Мои бормотания сливаются с бормотанием шамана.
Огонь, горящий в его костре, срастается с огнем внутри Эдварда.
И время, убыстряясь, все же жалится над нами.
Под затухание остатка ароматических свечей – без какой-либо помощи Врачевателя – Эдварда отпускает. Так же резко, как и началось.
Он тяжело откидывает голову на койку. По коже текут слезы. Сбитое дыхание так просто не восстановить.
- Свободен от грязи, - произносит шаман, смахнув зеленую траву со лба Каллена, - через десять минут встанешь и пойдешь в свой дом. Спи много, ешь много. Слабость скоро кончится. И ты станешь здоров.
Замечательное сообщение.
Выдохнув, я склоняюсь к Эдварду, не отпуская его рук. Нахожу губы, трепетно целую.
- Больно?
- Нет, рыбка…
Я касаюсь своими щеками, не боясь измазаться в масле, его щек. И по сумасшедшему ярко, облегченно улыбаюсь.
Усталые темные оливы встречают меня той же улыбкой. Но куда, куда более счастливой, не глядя даже на общее свое состояние.
- Люблю тебя, - хрипло признается Эдвард. Тише капельки масла, падающей на пол.
- Люблю тебя, - киваю я. И обнимаю его, самим фактом существования этих объятий, поклявшись больше никогда не отпускать.

Среди гостей, приглашенных к участию в нашем сюрпризе, помимо Даниэля и Аро, ставших в нашем доме самыми частыми гостям, а так же моих родителей, гордившихся своим зятем, есть еще несколько близких друзей. С кем-то Эдвард познакомился на тренинге серферов, с кем-то встретилась я, гуляя с Полин. А некоторых мы и вовсе узнали вместе на праздниках в городе или детском саду. Эти люди стали для нас подтверждением той новой жизни, что мы начали. И потому они особенно дороги нам. Эдвард будет рад.
- Через десять минут, - сообщаю я всем собравшимся, выглянув в окно, - Апполинария зайдет первой, потом – наш именинник. Тогда и начинаем – я дам сигнал.
Все понятливо кивают.
Аро, подмигнувший мне рядом с проигрывателем, помнит свою задачу – включить музыку. А Даниэль, все-таки укравший еще одну тарталетку, готовится отпускать шарики. Улыбается.
У них с Аро все получилось. Наладилось, настроилось, вошло в колею. Любовь преодолевает многие преграды, даже если они кажутся самыми невероятными. Любовь – это движущая сила, которую нужно еще поискать. И эти двое, не глядя на предрассудки, не глядя на сложности, все-таки выстояли, не утеряв и капли своего чувства. Они победили.
И мы победили.
Большие деньги не стали камнем преткновения, как того боялась я.
Головные боли, почти полностью исцеленные тем шаманом, не стали камнем преткновения, как боялся Эдвард.
И рождение Полин… наша светлая девочка окончательно вернула в нашу жизнь солнце. С тем самым первым положительным тестом на беременность…
Это произошло через четыре месяца после нашего визита к доктору в Джорджии – и через три, после посещения Врачевателя в этой страшной хижине. Эдвард оправился, сумев, как и обещал абориген, полностью преодолеть все последствия болей и, хоть боялся их возвращения – и боится до сих пор – справился. Он потом много раз напоминал мне, сколько я ему это повторяла… и уверял, что без меня бы не смог… но это неправда. Его внутренняя сила, его стойкость и его решимость привели нас к счастливому финалу.
Бросить клинику он решил сам.
Пройти лечение у шамана, без каких-либо гарантий, он решил сам.
И то, что я просто сопровождала… о нет, мистер Каллен, вашу славу отбирать не позволю. Вы это совершили – истинный подвиг. А я делала то, что должна жена. Не более.
Но, так или иначе, через три месяца я получила подтверждение беременности. Мы соблюдали все правила предохранения, помимо таблеток, однако Апполинария каким-то образом прорвалась через оборону. И явилась, лучистым солнцем, в нашу жизнь.
Отношение Эдварда к моей второй беременности радикально отличалось от первого. События, что мы пережили, тому причина, или он просто сдержал данное мне слово, что так будет… а может, все дело в понимании, каково такое чудо… терять.
Муж проводил со мной как можно больше времени, послав даже работу. Он посещал со мной консультации, ходил на какие-то курсы для беременных, следил за тем, что я ем, сколько отдыхаю, как себя чувствую, соблюдаю ли рекомендации… он берег нас обеих. Он безумно нас любил.
Мы с Эдвардом сделали выводы и приняли все меры, дабы трагедии не повторилось. Мы смогли.
И день рождения Полин… и ее первые шаги, ее улыбка, ее внешность, столь схожая с нами обоими, ее успехи… это нечто запредельное. Это даже не эйфория, это не просто Рай… это предел мечтаний. И так, наверное, точнее всего. Когда я стояла у ее колыбельки и смотрела на это маленькое чудо, столь сильно изменившее мою жизнь… когда я видела Эдварда, что укачивал ребенка на руках, неумело кормил дочь морковным пюре с ложечки, учил ее читать…
Наша жизнь. Вот она какая – наша жизнь.
Спасибо тебе за нее, Господи. Спасибо тебе за все.
…Я выглядываю в окно. Я их вижу.
- Идут, - шепотом сообщаю собравшимся, повелев прятаться, - на счет три…
Ничего не подозревающий, Эдвард открывает дверь, как всегда пропуская дочку вперед. С папиными бронзовыми волосами, с моими карими глазами, с моим носом, его губами, длинными черными ресницами… и в бессменном желтом купальнике с дельфинчиками, под стать своему имени, она, наперевес с маленькой серфинговой доской, хитро мне подмигивает. Смешно оглядывается на папу, закрывающего входную дверь…
- Три! – даю сигнал я.
И мы все, дружные, счастливые, выпрыгиваем из своих укрытий с криком «СЮРПРИЗ!». Летят шарики, включается самая известная и любимая песня Фрэнка Синатры – «Мой Путь», а Апполинария, крепко обняв папу за ногу, поздравляет с нами:
- С днем рождения, Эдвард!
Изумленный, мужчина окидывает нас всех взглядом, не пряча своей широкой, наверное, одной из самых широких за все время, улыбок. Видит Аро, видит Даниэля, видит друзей, видит меня… и видит торт. На торте, серфинг-торте, его любимом рецепте моей кондитерской, значимая цифра: 39. Вся из шоколадной глазури, выбивающая из волн. Рядом с солнцем-именем, сияющим так ярко.
Годы несильно изменили Эдварда – куда сильнее его меняли постоянные боли. Мужчина сохранил густоту волос и глубину темного оливкового взгляда, черты его лица смягчились с рождением дочери, став теплее, а фигура и вовсе не пострадала. Эдвард был моим Эдвардом. Им он и остался.
- Ничего себе, - восхищенно выдает он, поочередно обнимаясь с каждым, кто подходит ближе. Затем наступает черед Полин, терпеливо ждавшей своей очереди, которая с недетским обожанием зацеловывает щеки своего героя.
- С праздником, папочка!..
- Девочки, - Каллен утягивает нас в объятья, выловив из нашей небольшой толпы и меня, и тепло целует. Дочку в лоб, меня – в губы. И ухмыляется.
Мы словно бы одни теперь. Как на пляже, когда гуляем по нему вечером, как в доме, когда отдаемся страсти, как в сказке… сказке, что так часто читаем Апполинарии.
- Ты моя самая замечательная Золотая Рыбка, Белла, - ласково и доверительно сообщает Эдвард, приникнув к моему виску, - золотая рыбка, что исполняет все, даже самые невероятные, желания. Люблю тебя. Всегда.
Я обвиваю его за шею. Я целую его в ответ.
Всегда.
Идеальное слово.

Дороже кровного родства,
Нам в жизни близость душ
бывает.
И не нужны тому слова,
Кто нас душою понимает.
Когда достаточно лишь взгляда,
И всё понятно с полуслова.
И громких фраз совсем не
надо,
Души тепло, всех чувств
основа.
Души к другим расположение,
В нас дружбу крепкую
рождает.
Души взаимное влечение,
Любовь нам дав, огнём
пылает.
Душою близкий нам —
соратник,
Понять всегда сумеет нас.
Развеселить сумеет в
праздник,
И успокоит в трудный час.
Дороже кровного родства,
Нам в жизни близость душ
бывает.
И целым станут — одним, два,
Когда она любовь рождает.

Ольга 48.

Конец

---=-=-=-=---
Любимые читатели, с бетой ждем ваших заключительных отзывов здесь, под главой, и на нашем форуме. Там же авторское послание и благодарности, а так же маленький сюрприз :) . Такой эпилог не был запланирован в этой истории, но на удивление органично в нее вписался. Как вам лечение Эдварда? А стойкость Беллы? Апполинария?
Не все сказки кончаются хэппи-эндами. Но есть те, у которых это выходит. Все зависит от пары борющихся людей и их готовности принимать друг друга.
До встречи на других форумах.

Ваша AlshBetta.

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2117-1