Глава 2
Белла сидит на диване, поджав под себя ноги и впившись ногтями в ничем не повинную темно-зелёную подушку. Девушку душат слёзы и крик, но ни капли солёной влаги на щеках не появляется и ни один, даже самый тихий, самый придушенный звук (на то рядом и подушка) наружу не прорывается. Она чувствует себя будто бы в оцепенении. Будто бы в ступоре, граничащем с безумием, из которого если и можно выбраться, то только приложив недюжинные усилия. А сил у неё нет. Совсем.
Каждый раз, закрывая глаза, — потому девушка старается моргать как можно реже, — она видит Эдварда, застывшего на пороге их квартиры десять минут назад. Его вид не был ошеломляющим — это слишком мягко сказано. Наверное, нет ещё слова в английском, которое может описать ею увиденное.
Он был в крови. Почти полностью в крови — с головы до пят. На светлых штанах имелись мокрые алые подтёки, белая рубашка была запачкана содержимым разорванной кожи на груди — царапины, на удивление, очень глубокие, — а лицо разбито. Левая бровь, нижняя губа, нос, уже засохшая кровавая струйка которого прежде текла вниз, к самому подбородку, узенькой неровной линией.
Драка или, вернее сказать, побоище, судя по травмам, явно произошло не так давно. Следы минувшего ещё совсем свежие.
Но хуже всего было то, что увидела Белла в глазах мужа. В когда-то искрящихся и горящих огнём веселья, этим утром пылающих энтузиазмом, а вечером должными переливаться всеми цветами радуги от полученной долгожданной новости, теперь они были безжизненны. По-настоящему безжизненны, именно такая характеристика. Ни огонька, ни просвета. Сплошная серая тьма. Ни входа, ни выхода, ни надежды.
К тому же, на жену Эдвард даже не смотрел. Словно бы специально держал голову опущенной (поднял лишь раз, — увидев протянутую ею руку), а губы крепко-крепко сжатыми.
Сильно волнуясь и безуспешно стараясь спрятать куда-нибудь дрожащие руки, девушка пыталась спросить, что случилось, но ответа не получила. Он не произнёс ни слова. Говорить тоже отказывался.
Теперь мужчина в ванной. Теперь его главная цель — куда направился сразу же после входа, кое-как миновав её, – душ. И плеск воды единственное, что напоминает, что домой он всё-таки вернулся.
Затаив дыхание, Белла ждёт. Может быть, когда выйдет — уже без крови, уже без столь очевидной боли на лице, станет легче? Может быть, он даже позволит ей помочь? Не надо даже разрешения, пусть просто не мешает!
И всё-таки взять в толк случившееся у Беллы никак не получается. Она перебирает в голове всю сотню возможных вариантов, но ни одного правдоподобного нет. После работы Эдвард идёт домой, никуда не заходит, никуда не сворачивает. Ровный путь, даже самым медленным шагом — минут двадцать, не больше. И где за такое время можно найти желающих устроить кровопускание? Если только по каким-то причинам сегодня он возвращался иным путём… или наоборот, пытался разнять кого-то (пару раз было и такое)?
О господи, ну какая же тёмная у него кровь была на штанах… все дело в том, что они цвета слоновой кости? Почти чёрная… почти чёрная кровь!
От невеселых мыслей и ещё более невеселых размышлений Белла чувствует, как изнутри поднимается волна тошноты. За сегодня это ощущение уже запомнилось лучше любого иного. Испорченные джинсы, потраченные полчаса детского праздника в убогом маленьком туалете и отвращение к когда-то такому любимому соусу песто. И вот теперь есть возможность привести в негодность диван или устроить внеплановую чистку ковра. Оба варианта совершенно не притягательны, а в ванной до сих пор Эдвард.
Девушка принимает решение за полсекунды — больше времени не дано, — отбрасывая в дальний угол подушку, вскакивая и несясь к кухонной раковине. Расстояние, благо, совсем небольшое.
Упёршись руками в мокрые ледяные стенки, согнувшись и задыхаясь от ненужного воздуха, она раз за разом идёт на поводу организма, послушно выпуская наружу всё, что осталось от недавнего ужина. Ужасающей длины минута… две…
Наконец позывы прекращаются — невиданное облегчение разливается по телу. Белла делает глубокий вдох, включая воду и прополаскивая рот. Вытирает губы синим полотенцем, приникая щекой к холодной дверце холодильника. Так куда лучше.
Ладони же, будто бы живя собственной жизнью, сами собой складываются в защищающем жесте на животе. Легонько поглаживают его указательными пальцами. Пусть не боится. Его папочка поправится. У них теперь всё будет хорошо. Теперь есть для кого быть хорошо.
Белла и сама готова поверить своим мыслям и убеждениям. Сколько раз уже приходилось так делать и пока не случалось ещё ничего худого! Но как только она пробует улыбнуться, чтобы окончательно отогнать пугающие видения, за стеной гостиной что-то с грохотом падает вниз. Слишком тяжёлое для обычного шампуня. Слишком тяжёлое даже для всех шампуней и гелей, стоящих на полочках…
Эдвард!..
В ванной жарко. Пар осел на зеркале, на стенах, туманом, что обычно царит за окном, расползся по всему пространству комнаты. Сначала не сразу видно, что случилось. Сначала есть возможность разглядеть нечто незначительное и, облегчённо выдохнув, быстро всё исправить. Но пар рассеивается вместе с шумом воды, который становится простым фоновым звуком, ничего не значащим, когда Белла делает шаг вперёд по скользкой плитке.
В углу душевой кабины, прямо под горячими струями, сжавшись, скрутившись в комок таким образом, чтобы лицом спрятаться подальше от её глаз, Эдвард лежит на полу. Его широкая спина недвусмысленно подрагивает, а странные звуки, заполоняющие пространство, похожи на вой, смешанный со всхлипами.
— Geliebter, — зовёт Белла, осторожно пробираясь внутрь и не боясь намокнуть, даже если бы струи были ледяные. Зовет тем единственным словом, что он научил её по-немецки. Сын берлинского эмигранта, не сбывшаяся надежда отцовских амбиций — в профессии, супруге, стиле жизни — старался не упоминать ничего, связанного с Германией. И лишь одно слово ему нравилось, лишь одно слово, по признанию, вдохновляло. Любимый. Поможет ли сейчас?
Никакого ответа.
— Эдвард, — на глаза снова наворачиваются слёзы, когда она садится на пол, рядом, и протягивает руку к его плечу, пробуя погладить. Он отшатывается. Вжимается в плитку, которой выложена стена.
— Всё хорошо, — Белла притрагивается-таки к ледяной, несмотря на все время, проведшее в душе, коже, — всё хорошо, милый, это я. Я здесь.
Он тихонько стонет, как беспомощный ребёнок. Поджимает губы, сильнее вздрагивая. Но одной из ладоней всё же цепляется за её талию, словно утопающий за последнюю соломинку.
Белла принимает намёк и немую просьбу. Приложив некоторые усилия, поворачивает его, быстро-быстро, крепко-крепко прижимая к себе. Теперь теплые капельки, спускающиеся вниз по её волосам, попадают на лоб мужчины.
— Я здесь, geliebter, — ещё раз повторяет она, дрожащим большим пальцем осторожно стирая остатки кровавой полоски возле его подбородка. И только тут вдруг становится заметно, что розоватый оттенок воды, утекающей вниз через круглое отверстие, вовсе не от специфического света ламп. Вся кровь ещё просто не успела смыться…
— Эдвард, скажи мне, пожалуйста, тебе нужно в больницу? — кое-как сдерживая голос, умоляюще спрашивает Белла. Смаргивает слезы, делая вид, что это просто капли из все ещё работающего душа, — пожалуйста, милый, скажи мне честно.
Она говорит тихо, не собираясь его пугать. Держит так же крепко, нежно, не порывается никуда уйти. Просто спрашивает. Просто надеется получить нужный ответ.
— Нет! — а вот мужчине сдерживаться не хочется и вовсе. Он не жалеет голоса и отчаянья на свой ответ, пробуя даже вырваться из объятий жены, - нет, нет, нет!
Его знобит, лицо сведено от боли, а глаза, мутные от слёз и ужаса, все ещё чужие. Ничего прежнего в Эдварде больше не осталось.
— Хорошо, хорошо, я верю, — поспешно шепчет она, надеясь прервать эту череду пугающих и ужасающих звуков и вернуть мужу хоть и хрупкое, но спокойствие, — я верю тебе. Никакой больницы.
Они проводят в молчании ванной несколько минут. Бесконечно долгих, невероятно тяжёлых, словно бы накаченных, доверху заполненных чем-то металлическим. Белле чудится, что повсюду витает солоноватый запах крови, а прозрачная, уже очистившаяся вода вот-вот станет ярко-красной. Ей хочется уйти отсюда. До ужаса.
— Давай я принесу тебе одежду? — недюжинными усилиями совладав с собственным голосом, предлагает она Эдварду. Нежно гладит посиневшую кожу на его левой щеке, где наверняка останется большой и долго не сходящий фиолетовый синяк. Значит, опасения подтвердились? Драка? Удар в таком случае очень точный. Это не просто случайный парень в подворотне…
— Не надо, — едва слышно отзывается он, качая головой. Медленно встаёт, опираясь об её руки, и нетвёрдым шагом переступает порог душевой кабинки. Белла поднимается следом. Держится за тумбочку умывальника, боясь упасть. Не верится, что этот день мог стать таким за несколько часов. Безудержная радость — и вот оно, безудержное горе. Никогда прежде, даже в самые тяжёлые, самые беспощадные моменты их супружества она не видела мужа настолько разбитым. А то, что причину он упрямо не называл, то, что не делал никаких шагов навстречу, добивало сильнее чего-либо иного.
В их спальне хлопает дверь. Затем скрежет замка — чтобы не потревожила?
Забирая с полки полотенце и выключив душ, девушка садится на край дивана, машинально вытирая мокрые волосы. По щекам бегут уже не сдерживаемые слезы, а руки дрожат всё сильнее и сильнее. Отчаянье, недоумение и тихий ужас — вот что внутри. И ни на что иное места не остаётся.
Эдвард возвращается. С непроницаемым выражением лица, с пустыми серыми глазами, со вспухшей и посиневшей левой щекой. Засохшие корочки крови под губой и бровью выделяются на бледной коже лучше некуда. Пугают.
Правда, самое большое потрясение на сегодня настигает Беллу тогда, когда видит в руках мужа подушку — с их кровати, без сомнения — и одеяло, лежащее в шкафу наготове для новой смены белья. Он держит их весьма уверенно, если не сказать больше. Одеяло-то и вовсе прижимает к своей бежевой пижаме как последнее, что имеет.
— Иди спать, — велит ровным, лишенным любых эмоций голосом. Неживым.
— А ты?..
— Я здесь.
Белла едва ли не до крови прикусывает губу. Ей ведь не послышалось, верно? Он сам сказал…
— Ты не хочешь со мной в одной кровати?..
— Нет.
Удар под дых. Быстрый и болезненный. Отрезвляющий.
— Но почему? Я не трону тебя, если ты не захочешь, обещаю.
Ни слова, ни тон, ни вид жены, глотающей слезы, на Каллена впечатление сегодня не производят. Он выглядит так, словно происходящее вокруг, происходящее с окружающими его людьми не имеет никакого смысла, чтобы заострять на нем внимание. «Вакуум» — вот как это называется. Только вот чего не предполагала Белла, так это того, что Эдвард войдёт в него, отказавшись возвращаться обратно. Даже к ней. Даже теперь, когда плачет.
— Иди спать, — ещё раз говорит он, укладывая подушку возле противоположного от девушки подлокотника и пристраивая рядом одеяло. Садится на скрипящий диван, ероша рукой ещё мокрые волосы.
Белла встаёт — а что ей ещё остается делать? Крепко сжав губы, стиснув правую ладонь в кулак, а левой вцепившись в полотенце, уходит в спальню. На полпути ещё останавливается, чтобы оглянуться. Чтобы в очередной раз увидеть пустой и лишённый всякого смысла серый взгляд, чтобы снова разглядеть многочисленные ссадины и царапины на лице. И убедиться — теперь окончательно, — что этой ночью видеть её он вправду не желает. Тем более — в своей постели.
Полотенце находит приют на батарее возле прикроватной тумбочки. Белла плотно закрывает за собой дверь, выключает основной свет, оставляя лишь тусклый блеск одного из светильников. Садится рядом, поднося дрожащие ладони к нему — как к огню — в надежде согреться. Не может понять, что происходит. Не может отыскать объяснение. Оно словно бы рядом, кружится, летает где-то, но протяни руку — исчезает. Бесследно.
В конце концов, опустив голову на одну-единственную оставшуюся рядом подушку, она беззвучно плачет, смаргивая слёзы лишь для того, чтобы увидеть тесты внутри полочки, которые припрятала, чтобы осчастливить мужа этим вечером. Он не мог их видеть — ящик закрыт. А даже если мог… если даже и увидел, а после предпочел спать один…
Вытирая кулаком нос, Белла зажмуривается, подтягивая колени к груди и пряча живот. От всего, ото всех. Маленькое счастье никогда не обернётся бедой. Кого-кого, а его она не потеряет. Чтобы не происходило и как бы кто к ней не относился.
А может, утром все это покажется глупостью, бредовым сном? Она проснется, а руки Эдварда тут как тут — обвивают, крепко прижав к своему обладателю. И мягкие губы с мятным ароматом — целуют в щёки, лоб, виски. Будят. И никакого будильника не нужно. Она повернется на нежный зов, улыбнётся светящемуся энергией нового дня взгляду, потянется и, дотянувшись до его губ, запечатлит на них традиционный утренний поцелуй, полный любви и ласки. Настоящих. Ни в коей мере не напускных.
А за завтраком, поедая хрустящий тост с маслом и двойным сыром — его фирменное блюдо, — расскажет о приснившемся кошмаре. Эдвард утешит её, как всегда поцеловав в лоб, и скажет, что ничего подобного никогда не случится. То есть с ним не случится. То есть он никогда не будет так себя вести с ней. А ребёнок… ребёнок будет, обязательно. Он пообещает ей, как всегда. Скажет, что раз увиделось во сне, особенно с четверга на пятницу, значит, сбудется. Очень-очень скоро.
И она поверит, как и всегда. Обнимет его, вдохнёт знакомый аромат и поверит. Потому что любит. Потому что он дороже ей всего на свете.
Такие мысли утешают. Такие мысли защищают и спасают от истерики. Не тратя времени на раздевание, не смущаясь тем, что не умывалась, Белла подтягивает к самому подбородку одеяло, прижимаясь к широкой и мягкой подушке. Представляет на её месте того, кого больше всего хочет здесь видеть. И, улыбнувшись сквозь слезы вдохновляющей мыслью, что будет именно так, как она и предположила, закрывает глаза.
* * *
В свете ночи потолок был беловато-синим. Ровным, гладким, чистым… почему он раньше не обращал на него такого внимания? Есть ведь что-то завораживающее в отблесках ночных фонарей, которые пляшут по верхней части их дома, в фарах, то и дело освещающих стены напротив, даже в мелодичном стуке дождя за окном — ненавистного прежде, холодного.
Эдвард ощущает себя двояко: словно бы наполовину он сам все ещё здесь, где-то среди диванов и стен, где-то возле деревянного пола с рисунком в виде квадратиков. Где-то рядом. Но в то же время нет его здесь. Не знает он ни этой квартиры, ни этого потолка, ни тихо жужжащего на кухне холодильника.
Всё смешалось, слилось воедино, потеряло чёткие формы. Он с трудом может восстановить события недавно произошедшего инцидента. Помнит лилии, помнит мусорники, помнит холодные грязные кирпичи и то, как какая-то тень нависает над ним, злобно усмехаясь. А потом — темнота. Потом только испуганные карие глаза возле лифта и плохо заметные слезы, которые их обладательница тщательно стирала, уходя в другую комнату.
Он не позволил ей остаться по той простой причине, что не доверяет себе. Не может понять, что происходит и в состоянии ли он справится, если что-то пойдет не так.
Эдвард ещё помнит накатившее безумие в ванной — без причины, без мыслей, просто так, из ниоткуда, подогнулись колени — вот и все — и то, как едва-едва поборол в себе желание вышвырнуть прибежавшую на шум жену из душевой кабинки. Руки гудели, желая за каждое прикосновение, за каждое слово, что было ей сказано под тёплыми струями, ответить ударом. И ещё одним, и ещё. Пока вода снова не станет розовой…
В тот раз ему удалось. В какой-то момент пелена спала, и, когда маленькие пальчики стали гладить его пострадавшую щёку, убивать расхотелось. Он помнит, что прижался к Белле, и помнит, как она что-то говорила ему, пытаясь утешить (успокоить?).
А потом снова — одежда. Какая-то одежда, какая-то просьба, так и не расслышанная. И новая волна ярости — в ней слишком легко было захлебнуться.
Эдвард помнит, как он стоял перед шкафом, пытаясь вспомнить, что сейчас должен сделать. Футболки, костюмы, рубашки — всё висело внутри ровным рядом, нужно лишь было сделать выбор. И то ему было не под силу. И то догадался, как следует поступить, лишь через несколько минут.
Пижама была слишком лёгкой, от дрожи не спасала. Но мужчина боялся, что если разденется снова, пробудет перед шкафом ещё столько же и уже не гарантировано, что вспомнит, зачем здесь вообще стоит.
Он взял подушку и одеяло — машинально, автоматически, без лишних мыслей. Просто взял — подошёл и взял. И в гостиную — причину, по которой не мог оставаться с женой слишком долго, в отличие от всего иного, он запомнил.
А она упиралась, не хотела уходить. Даже плакала вроде как. Глупая какая… с каких пор развитая интуиция не подсказывает, что рядом опасность?
Эдвард всерьез опасался, как бы безумно это не звучало, что, проснувшись среди ночи и забывшись, где находится, легко сможет закрыть беллино личико этой самой светлой мягкой подушкой и держать до тех пор, пока всякое сопротивление не исчезнет…
Это пугало и ошеломляло, даже больше — сводило с ума, но ничего, чтобы побороть это, он предпринять не мог. Не знал, что нужно. Гораздо безопаснее было отправить девушку подальше. И подольше. Хотя бы до утра… вдруг утром что-то изменится?
Эдвард ворочается в своей новой тесной постели, то и дело скользя ногтями по наволочке, издающей отвратительные звуки, но остановиться почему-то не может. Раз за разом вспоминает, раз за разом перебирает какие-то смутные мысли в голове. Такое ощущение, что там — дыра. Черная, как в космосе. Засосавшая в себя всё и всех вокруг. Будет ли возврат, возможно ли его оформить — неизвестно.
Закрывая глаза и борясь с непонятной энергией, спрятавшейся где-то внутри и замаскированной, он пытается заснуть. Двадцать минут, час… часы на стене поворачивают стрелки как ни в чём не бывало, отсчитывая его время. Быть может, хоть они смилостивятся… он слышал, что во сне вспоминается то, что было укрыто даже самой надёжной памятью. И хочет вспомнить. Хочет, потому что знает, что в противном случае может нанести непоправимый вред единственному важному для него человеку. А это уж никак непростительно… что в этом мире, что в другом.
Вокруг темно и холодно. Вокруг — кирпичи и тёмно-коричневая густая грязь в больших лужах. Вокруг витает страх с привкусом отчаянья и, кажется, алкоголя. Сколько же надо выпить, чтобы так…
Внезапный толчок. Болезненный, удушающий, срывающий с крика последние оковы. Сильный. Резкий. До того, что вздуваются вены на шее, а из глаз неостановимым потоком брызжут слёзы. Тело трясёт, колени подгибаются, и только то, что движение повторяется, помогает удержаться на ногах.
Стена с кирпичами становится нечёткой. Слёзы тому причина или то, что постепенно хочет удалиться куда-то подальше сознание, Эдвард не знает. Вокруг уже нет ни темноты, ни луж, ни сырости. Есть только запах спиртного — резкий, зловонный — и бесконечная боль. Раз за разом. Удар за ударом.
Неужели, если убивать, нельзя мягче, быстрее? Эта пытка никогда не кончится.
А над ухом слышится свистящее дыхание и полустоны, расползающиеся по закрытому ночному переулку. Они тихие — слышны только ему самому, — но оттого не менее явные. Что там происходит?..
— Достойный мальчик, — раздаётся приглушённый бас совсем рядом. Он словно бы вырастает из этих самых стонов, переливаясь среди них цветной радугой, — милый, милый мальчик…
И ещё больнее. В разы. Так, что щиплет в глазах.
— Милый… милый… — то же самое. Тот же звук. Другой голос, но тот же смысл, та же интонация. Пробирает до самых костей. До края сознания — самого далёкого, самого спрятанного — пробирает. И пытает. Как-то, что было недавно сзади, как та боль, которая бесконечно истязала всё тело.
Она здесь и сейчас. И источник её вовсе не в груди, как это бывает при кошмарах, не в ногах, когда те отнимаются, и даже не в голове, что вполне логично кошмарным сновидениям. Он… там. Там, где в принципе быть не может и где никогда не должен. Ни за что.
— Милый… милый… — продолжается. Жуткая какофония продолжается. Ей нет ни конца, ни края, она беспощадна. И вместе с ощущением свернувшегося клубка иголок сзади действует безотказно. Убивает.
Эдвард протягивает руки вперёд и в стороны, пытаясь найти, за что схватиться и вырваться. Плевать, будет больнее или нет. Если даже это возможно, то ему удастся перетерпеть.
Ничего не попадается — воздух пуст, вокруг ни единой зацепки. Только руки. Мягкие, аккуратные руки, сами подставляющиеся под его пальцы. Позволяющие сжать себя так крепко, как надо, даже если придётся сломать кости. Какие-то маленькие, чересчур жертвенные руки. И знакомые… знакомые по ощущениям.
— Тише, мой хороший, тише, — просит кто-то, когда он, не брезгуя, хватается за одну из предложенных ладоней, — ты дома… ты со мной и дома. Не бойся… не бойся… ничего не случится.
Голос срывается и, кажется, плачет вместе с ним. Но не умолкает. Не позволяет себе.
И снова:
— Милый мой, милый… — только теперь различие в том, что легонькие прикосновения чьих-то пальчиков пробегаются по его мокрому лбу, по шее со вздутыми венами, по груди с царапинами длинных ногтей — оттуда, из сна, он помнит — по щекам. Мокрым и солёным.
Эдвард резко втягивает воздух, которому, по какой-то невиданной причине, нет доступа в легкие. И снова, снова — в панике желая получить хоть один вдох. Его трясёт куда хуже, чем в обычной лихорадке, и нежный голос со своей обладательницей это замечает.
Становится мягче. Нежнее становится.
— Любимый, — зовёт, подкрепляя впечатление лёгким прикосновением губ к его пылающему лбу, — любимый, всё в порядке. Успокойся, и будет легче. Сейчас будет.
Маленькие пальчики уже на его шее. Они холодные, что добавляет дрожи, но зато привлекает внимание сознания. Они гладят его. Аккуратно-аккуратно — как самое хрупкое стекло из существующих. Гладят, не переставая приговаривать что-то о скором избавлении.
И вскоре спазм правда отпускает. Вопрос только, надолго ли?..
Эдвард делает рваные, недостаточные для заполнения легких вдохи-выдохи, тщетно стараясь надышаться, закашливаясь и вспоминая… с каждым телодвижением, с каждым не проходящим внутрь глотком кислорода.
Видит словно с другой стороны свой сон. С наблюдающей.
Черный пиджак, взлохмаченные волосы, одеревеневшее лицо и горящий синим пламенем взгляд. А ещё спущенные брюки и расстёгнутый, отброшенный в сторону ремень. Его металлическая пряжка, кажется, отражает происходящее: ритмичные движения хозяина куда-то… в кого-то… раз, затем другой, затем ещё…
И снова всхлипы. Снова стоны. И какой-то странный, едва ли не немой крик.
ЕГО…
Вместе с осознанием полной картины становится понятен и клубок иголок внизу. И как бы такое не казалось невозможным, как бы не казалось безумным и неправильным, как бы не сводило с ума, а факт отрицания невозможен. Иглы очень красноречивы. И очень болезненны.
С отвращением к Эдварду приходит тошнота. Он едва умудряется вырваться из рук, которые держат, дабы склониться вниз. С каждым спазмом все больнее и больнее там. Словно бы эти два места как-то взаимосвязаны.
— Хорошо, все хорошо, — шепчет ещё не исчезнувший голос, придерживая его голову, — правильно, так будет легче, тише…
А позывы всё не кончаются. Отвращение, наверное, ужас, мёртвой хваткой вцепившийся в желудок, не позволяет ему занять своё прежнее место и прекратить рвоту. Мужчине снова не хватает воздуха.
На мгновенье ласковые пальчики исчезают, оставляя его. Страшное отчаянье, грозящее перерасти в истерику, приходит следом. Словно бы только и ждало…
Вокруг теперь пахнет не только рвотой, но и чем-то ещё. Чем-то теплым… мочой?
Но вот они уже здесь. Снова здесь — рядом. С чем-то мокрым и холодным. С чем-то, что призвано помочь по словам их обладательницы. Спотыкаются лишь на мгновенье, видимо, услышав тот самый запах, но потом отметают размышления. Всё снова как прежде.
…Сперва от холода Эдварду становится лишь хуже, но потом первое ощущение притупляется вторым, более расслабляющим. То, что прекращается тошнота, — уже достижение. Уже легче. Теперь не так больно…
Поворачивая голову так, чтобы спрятаться на коленях обладательницы волшебных сострадательных пальчиков, он закрывает глаза, делая глубокий вдох и маскируя ненавистный «аромат» двух самых ужасных запахов на свете.
Это Белла. Или это создание пахнет как Белла. В любом случае манговый гель вперемешку с ароматом свежих простыней, с которых она только что встала, куда лучше мочи и рвоты. И куда приятнее.
Белла продолжает гладить его, позволяя удобно устроиться на своих коленях, и даже стягивает с дивана одеяло, укрывая его им, чтобы было теплее. Ему чудится, что сквозь слезы даже улыбается, когда, нагнувшись, шепчет:
— Я тебя люблю.
В этот раз сон не так желанен, как прежде. В этот раз Эдвард уже знает, чего бояться, и, как ни прискорбно признавать, знает правду случившегося. Всю. Целиком и полностью. Мужчина знает, что будет ещё место и отвращению, и страху — не только у Морфея, но и в реальности, где от этого никуда не деться. Но что-то подсказывает, что конкретно этой ночью, — и без того насыщенной донельзя, — пока маленькие пальчики жены будут прикасаться к его коже, истукан в чёрном пиджаке больше на горизонте не появится. И этого не сделает. Она не позволит.
Бeта Alex Tonx
С огромным нетерпением жду ваших отзывов! И напоминаю, что желающих в ПЧ принимаем только на ФОРУМЕ
Источник: http://robsten.ru/forum/34-1983-1
0
Спасибо за главу.