Он торопится. Сильно торопится, потому что опаздывает. Или это уже стало привычкой идти быстрым шагом, опустив голову и погрузившись в свои мысли. Так глубоко, что чаще всего он не замечает, что происходит вокруг. Что сменяются времена года. Что идет дождь или снег. Светит солнце или город погрузился в промозглый туман.

Когда он выходит из дома на работу еще темно, когда возвращается, уже. Иногда ему кажется, что всю свою жизнь он проводит в каких-то сумерках. Где нет ярких цветов. Только смутные, едва различимые оттенки. Но он предпочитает их не замечать. Так проще.

Ему тридцать три и за его плечами неудавшийся брак. Не сложившийся. Разрушенный и истоптанный. Ему кажется, что все началось уже с первых слов, произнесенных в гулкой тишине церкви. Тех самых слов, главных. Он сказал «да», а через день уехал на очень важный консилиум на другом конце света. Вернулся только через месяц. Месяц, который он должен был провести с женой, на каких-нибудь Сейшеловых островах, в раю с голубым океаном и белым песком, прошел в душных офисах. Он думал, что она поймет. И она понимала. Согласно кивала головой, но, провожая его в аэропорт, старательно прятала слезы. Он старательно делал вид, что их не замечает.

Она никогда ему ничего не говорила. Не упрекала. Ни в тот раз, ни во многие другие. Терпела, наверное, потому что любила. Но через пять лет любовь кончилась. И терпение кончилось. Осталась только повестка в суд на бракоразводный процесс. Она отсудила у него все, что могла. Мстила таким образом за свои слезы, за свое ожидание. И за бездарно проведенные пять лет. Он не сопротивлялся, не спорил. Ему было не жалко денег и хорошей квартиры в центре города. Все равно все, что он заработал, предназначалось ей. Для нее. Для их счастья. Кто ж знал, что для счастья мало квартиры, пусть и в центре города.  Когда он равнодушно подписывал документы, она подняла на него ярко-голубые глаза и грустно улыбнулась. Хотела что-то сказать, но не сказала. Как обычно.

Больше он ее не видел.

Хорошо, что у них не было детей. Поначалу не торопился он, а потом не спешила она. Так и не сошлись в одной точке. Зато при расставании не было мучительно  больно. Делить пришлось только деньги, а не человеческую жизнь.

Он вдруг останавливается, проводит рукой по волосам и закрывает глаза. До парковки, где осталась его машина, всего несколько сотен метров. Добраться до нее, затем добраться до дома, выгулять собаку и провалиться в глубокий сон. Утром начать все сначала. С чашки крепкого кофе, контрастного душа и визита горничной. Ему нравится за ней наблюдать, за ее деловыми, размеренными движениями. За тем, как она легко перемещается в огромном пространстве его квартиры, протирает пыль влажной губкой, загружает грязные тарелки в посудомоечную машину, поливает цветы, которые сама сюда принесла. Горничную зовут Мария. Она наполовину итальянка, наполовину француженка. У нее двое детей и вечная проблема с деньгами, поэтому работать ей приходится без выходных. С утра она приходит к нему, потом идет мыть полы в ресторан, а вечером в кафе.

- У вас я отдыхаю, - все время повторяет она. – Вы можете мне не верить, но я люблю свою работу. Но вот такую. Тихую и размеренную. А в ресторанах слишком шумно. Это выматывает.

Выматывает ее жизнь, а не рестораны. Но он ей об этом не говорит, а просто оставляет несколько крупных купюр на столе. Она никогда не берет больше положенного, гордость для нее важнее денег. И ей не нужны подачки. Зато на Рождество, когда он купил для ее сыновей конструктор, Мария расплакалась. И долго его благодарила. А он не знал, куда себя деть от этих слез и благодарностей.

Носки дорогих, вычищенных до блеска туфель, тонут в серой кашице из снега и грязи.  Только сейчас он замечает, что на улице идет снег. Падает крупными хлопьями и тает в темноте.

В голове гудит от напряжения. С каждым годом ему все труднее дается этот бешеный ритм жизни. С бесконечными перелетами, совещаниями, презентациями. И все больше хочется вернуться к тому упущенному шансу отдохнуть на Сейшелах. Да, собственно, неважно где. Но так, чтобы перевести дыхание перед следующим рывком. Куда рывком и к чему, он не знает. Знает только, что надо. Надо двигаться, спешить, не останавливаться.

Он трясет головой, словно избавляясь от наваждения, и сворачивает в летний парк, чтобы сократить путь до парковки. Перед ним девственно-чистые аллеи, покрытые ровным слоем снега. Безжизненные, будто нарисованные. Перед ним мерцающий свет тусклых фонарей. И тишина. Пронзительная и густая. Нарушаемая только звуком  шагов. Если бы его попросили нарисовать одиночество, то в его представлении оно должно выглядеть именно так. С черными ветками деревьев, заметенными скамейками и застывшим фонтаном. Все это под выцветшим небом. И вроде бы где-то рядом жизнь. Город, улицы и люди. Но здесь только тишина и снег.

Он убирает руки в карманы пальто и поднимает воротник. Прячет лицо от холодного ветра, когда до него доносится робкая мелодия скрипки. Всего несколько нот. Звук взвивается над его головой и растворяется в темноте. Словно кто-то провел по струнам смычком и замер. Он оглядывается в поисках источника музыки и тут же замечает смутный женский силуэт.

Она стоит на самом краю заброшенной сцены, беспомощно опустив руки. Смотрит растеряно перед собой, словно ожидает зрителей. Но их нет. Тогда она прижимает инструмент к подбородку и вскидывает смычок. Упрямым жестом. Набирает полную грудь воздуха и закрывает глаза. Собирается духом.

Он не в силах отвести от нее взгляда. От ее стройной, такой беззащитной фигурки, от хлопьев снега на волосах, от замерзших длинных пальцев на потертом грифе. И от улыбки, вдруг вспыхнувшей на бледных губах.

Неуверенная мелодия разливается в вечерней мгле. Парит под лучами фонарей, звенит в заснеженной тишине. То взлетает высоко к небу, то ласково опускается к  ногам. Кружится и переливается. Едва различимая солнечная соната. Ни для кого.

Он слушает, как подпрыгивают ноты в иссиня-черную высь неба, вздрагивают в морозном воздухе и растворяются в молочных облаках. Его сердце, словно подстраиваясь под ритм, начинает биться в том же темпе. Быстрее. Сильнее. Уверенней. Будто оно еще способно. Будто оно еще не окончательно устало.

Звуки проникают под кожу. Задевают вдруг обнажившиеся нервы, так что перехватывает дыхание. Неожиданно, как удар в солнечное сплетение.

Он молча смотрит на нее, не замечая холода. И больше всего ему хочется опуститься перед ней на колени, взять за руки и согреть их своим дыханием. А потом поцеловать ладони. Коснуться горячими губами холодной кожи и ощутить привкус лета. Он уверен, что ее кожа должна пахнуть грозой. Не серыми нудными городскими дождями, а настоящей грозой, какая бывает только высоко в горах. С яркими сильными молниями, тяжелым свинцовым небом и порывистым ветром. Когда природа замирает в предвкушении сокрушительного удара стихии.

Девочка-лето. Девочка-гроза. Ей восемнадцать, не больше. И в ее движениях чувствуется солнце. Она пропитана теплом. И музыка у нее теплая. Не смотря на обволакивающий холод.

Ему хочется обнять ее бедра, прижать к себе и самому согреться. И никогда больше не отпускать от себя. Чтобы каждый день она смотрела на него такими же восторженными глазами, как сейчас смотрит на плотную снежную пелену, встречала вечером дома, а потом играла для него. Только для него. Он бы слушал. Ее музыку, ее слова, ее учащенное дыхание. Он бы жил ею. Он бы жил для нее. Лишь бы она дарила ему свое лето.

Вдруг музыка обрывается. Резко, словно ее щелкнули ножницами. Тут же стало слышно, как падает снег, как гудят возмущенно деревья, как потрескивает мороз. Кончилось лето, и прекратилась гроза. Осталась зима о город. Осталась машина на парковке и собака дома.

Он словно заново учится дышать. Вдыхать спокойно и равномерно воздух, а не заглатывать его, как воду.

Она стоит на своей авансцене, опустив к ногам скрипку, и растеряно смотрит на него. В отражении глаз – вечер. Яркий неоновый вечер. И лето. На ресницах – иней, на губах снежинки. Она часто моргает и смущенно поправляет волосы.

- Простите, не хотела мешать, - ее дыхание тут же превращается в кружевное облачко. Голос звонкий и мелодичный, а слова, будто наполнены цветочной пыльцой с нежным ароматом полевых ромашек.

Она наклоняется и застегивает футляр. Быстро и неловко. Словно только что совершила преступление, и ее поймали за этим занятием. Ее руки дрожат, справляясь с непослушной молнией. Ее взгляд прикован к земле.

Прячется. Спешит уйти.

А он не может.

Не может уйти и не может позволить ей этого сделать.

- Со мной будет не просто, у меня скверный характер и мало свободного времени. Я забываю про памятные даты, и не смогу каждый день дарить цветы. Я не умею красиво говорить и красиво ухаживать. Но я буду любить тебя. Всегда. И беречь. Я буду возвращаться домой  и слушать, как ты играешь. Хочешь?

Она замирает. Стоит, низко опустив голову, так что темные волосы каскадом закрывают ее лицо, и не шевелится. Может быть, не верит, а может быть думает, что он сошел с ума.

Но когда она все-таки поднимает взгляд, на ее губах расцветает улыбка. Робкая и неуверенная. Она смотрит на него своими большими и влажными, как у олененка глазами, а потом делает шаг навстречу. Ее пальчики обводят контур его губ. Так осторожно и трепетно, как со всем недавно касались струн скрипки. И, кажется, что вот-вот музыка вернется и заиграет всеми красками. В его груди. В его сердце. Снова.

Она придвигается еще ближе, встает на цыпочки и тихо выдыхает:

- Хочу.