Он не был доволен таким поворотом, это легко читалось в его лице. В его жемчужно-серых глазах, поддёрнутых дымкой усталости, с кругами под ними, которые выделяются невероятно сильно, будучи подсвеченными светом настольной лампы. Её мощности хватает только на то, чтобы освещать часть стола прямо перед Эдвардом и его самого до пояса, и только поэтому предмет на столешнице так очевидно бросается мне в глаза. Будь он лежащим слева или справа где-нибудь у края стола, я бы заметила не сразу. Но я вижу, и у меня тоже есть причины быть недовольной.

- Не смотри на меня так. Мы договаривались, что ты будешь убирать пистолет в сейф в ту же минуту, как приходишь домой. Это было моим единственным условием, и ты пообещал.

- Ты бы всё равно вышла за меня, Белла, - откинувшись в кресле, говорит Эдвард. На нём полностью расстёгнутая рубашка бледно-голубого оттенка, рукава которой завёрнуты до локтей, и правой рукой на моих глазах он берёт пистолет со стола. Я ненавижу оружие и то, на что оно способно в руках истинно злого человека, но мой муж не такой. Он не плохой человек. Муж… иногда всё ещё странно и непривычно думать о нём, как о муже. Несмотря на то, что он является им для меня вот уже четыре года, и без Эдварда Каллена я бы точно никогда не оказалась живущей в особняке в Неаполе с пятью спальнями, широкой панорамной террасой и исключительным видом на залив и Везувий, а также открытым и закрытым бассейнами.

- Мэттью пойдёт раньше, чем успеем оглянуться. С ним ничего не должно случиться. Убери это, Эдвард, - прошу я. - Тебе ни к чему это сейчас. Снаружи полно охраны.

- Не должно и не случится, - то редкий случай, когда при мне в голосе Эдварда проявляются жёсткие нотки. В восемнадцать я думала, что всему виной ограниченность моего мира, из-за чего они периодически проскальзывали в его словах при общении со мной, но к двадцати поняла, что он просто такой, и всё. Что этого, вероятно, не могло в нём не быть, но лично я совсем ни при чём. А теперь мне почти двадцать девять, и Эдвард и наш десятимесячный сын это единственная семья, что у меня есть, и другой уже не будет.

Эдвард отъезжает на кресле назад, пока оно не упирается в стену, где за картиной спрятан сейф. Я никогда не пользуюсь им, но знаю код наизусть. И, как бы то ни было, я обучена обращаться с оружием. Лично Эдвардом. Он сказал, что я должна. На случай, если от этого будет зависеть моя жизнь. Должна и уметь стрелять, и запомнить код. Ради доступа к деньгам на экстренный случай, документам и пистолетам. Их в сейфе больше одного. От жизни с тем, кто когда-то возглавит мафиозную группировку, вряд ли разумно ожидать простоты и спокойствия до самого окончания этой самой жизни.

- Ты уберёшь?

В полном молчании и безупречной тишине звук снятия пистолета с предохранителя застаёт врасплох, и Эдвард какое-то время смотрит на оружие, прежде чем навести его прямо на меня, но я не чувствую и толики того страха, который охватил меня в подобной ситуации в прошлом. Я уже давно не та Белла и храбро подхожу к Эдварду, останавливаясь, лишь когда дуло упирается мне прямо в грудь. Точно по центру грудной клетки. Прохладное и идеально круглое. Эдвард моргает, а потом просто наблюдает за движением моей руки, обхватывающей пистолет и откладывающей его на книжный шкаф. Мне не приходится отнимать, нет, даже если именно так это и выглядит. Может показаться, что если однажды я и захочу уйти, то Эдвард никогда меня не отпустит, ни саму по себе, ни уж тем более с его сыном, но я и не хочу никуда. Всё это было моим выбором, когда я могла принять другое решение и остаться верной другим устоям, но от былой приверженности во мне мало что осталось. Вдохнув, Эдвард подносит правую руку чуть выше того места, куда ещё недавно был направлен его пистолет, и, помедлив, касается серебряного крестика. Той единственной вещи, что осталась мне от меня прежней.

Десять с половиной лет назад

- Доброе утро, Белла.

Я вхожу на кухню в очередное утро своей однотипной жизни. Каждый день похож на предыдущий. Проснуться, заправить кровать, умыться и привести себя в порядок, надеть одно из платьев длиной до пола, висящих в шкафу. Все они неудобные и тесные и, прилегая к вспотевшему телу, вызывают лишь дискомфорт. Он не так ощутим в прохладное время года, но сейчас уже весна, и с каждым днём становится всё теплее. Я изнываю от духоты и раздражения, выступающего на коже, и чешусь, когда никто не видит. Но в школе невозможно столь часто находиться вдали ото всех. И потому, возвращаясь домой и раздеваясь в своей комнате, я просто не могу остановиться, и спустя несколько движений на коже ног всякий раз проявляются кровоточащие царапины. Восемнадцати лет вполне достаточно, чтобы привыкнуть к этому и множеству других обстоятельств. К отсутствию вещей вроде джинсов и шорт, к шершавым страницам Библии и запаху ладана в церкви, если ты ходишь туда каждую неделю столько, сколько себя помнишь, к невозможности, а потом и нежеланию с кем-то подружиться и даже к тому, как красивые одноклассницы в красивой одежде говорят всякое за твоей спиной. Но и спустя всё это время я не могу перестать задаваться мысленными вопросами, отчего у них всё иначе. Другая жизнь, другие родители, другой мир. Мир, в котором мои ровесницы ходят не только до школы и обратно, но и гуляют с подругами, бывают в кинотеатре, вместе весело проводят время и встречаются с парнями. Я знаю об этом, потому что у меня есть глаза. И эти глаза видят целующиеся парочки как в школе, так и через окна моей комнаты, где я провожу вечера, если не смотрю телевизор с родителями. А я смотрю его редко. Они всегда переключают с большинства развлекательных передач. Не поймите неправильно, я люблю родителей, просто я любила бы их и продолжала бы верить в высшие силы, победу добра над злом и жизнь после смерти и в другой одежде.

- Доброе утро, мама. Доброе утро, папа.

После молитвы и совместного завтрака мама собирает мне волосы в тугую косу, и я отправляюсь в школу на велосипеде. Папа задерживается дольше моего, но и он тоже скоро уедет. В местный полицейский участок, где он занимает должность шерифа нашего маленького городка, где все друг друга знают. Здесь невозможно остаться незамеченным, и если кто-то оказывается в Форксе проездом, то об этом человеке, его семье, если он был не один, и обычно первоклассной машине судачат ещё на протяжении некоторого времени после отъезда. Но сегодня первый раз, когда я слышу обсуждения и перешёптывания прямо в школе. Со мной, как и обычно, никто не говорит, в некотором роде я невидимка, сливающаяся со стенами, и потому моё присутствие в двух-трёх шагах не причина, чтобы заканчивать с разговорами, едва увидев, как я приближаюсь.

- Он такой охренительный. Ты бы его видела, - восклицает Джессика у индивидуальных школьных шкафчиков. Я не слушаю, но слышу. Просто потому, что у меня есть уши. Джессика учится со мной в одном классе. Красивая, достаточно рослая, с грудью, которую подчёркивает довольно низкое декольте блузки, носящая браслеты, цепочку с кулоном в виде сердца, и серьги-кольца. У меня же нет ни единого украшения, и даже не проколоты уши. А ещё у Джессики ухоженные и густые русые волосы длиной до середины спины. Я понимаю, почему Джессика всегда носит их распущенными. Она так часто перекидывает их через плечо, общаясь с парнями, что сразу понимаешь, как она гордится своими волосами. Однако она словно держит всех парней на расстоянии. В том числе и нашего одноклассника Майка, который ходит за ней по пятам с самого начала года. В каком-то смысле быть невидимкой не так уж и плохо. Тебя не берут в расчёт, но зато ты наблюдаешь и знаешь многое.

- Я видела. И его ауди, и самого парня на парковке, когда он вылез из машины, - отвечает Анжела, ещё одна моя одноклассница. Она одевается скромнее Джессики, однако это не мешает им быть подругами и всюду ходить вместе. - Но он не в моём вкусе, - говорит Анжела дальше. - А даже если бы и был, я люблю Бена, а Бен любит меня.

- Тем лучше для меня. Уж я своего не упущу.

Я заканчиваю копаться в своём ящике, оставляя внутри учебники, которые понадобятся лишь после ланча. Первым уроком мне предстоит химия, и я иду в то крыло, где находится соответствующий кабинет. Если то, что я слышала, является правдой, то, вероятно, и я тоже встречу новенького. Не сегодня, так в другой день недели. Хотя это странно. Пусть я и не представляю, как выглядит ауди, но, судя по тому, с каким тоном было произнесено название, это наверняка дорогой автомобиль. Зачем кому-то в принципе переезжать в серую и унылую глубинку из предположительно более-менее крупного города?

В кабинете я сажусь на своё обычное место за последней партой в ряду около окна. Было время, когда я сидела у прохода, но в средних классах мне случалось сталкиваться с тем, как меня обливали явно специально или хватали мои вещи, потом швыряя их обратно или на пол, и потому, едва мы стали достаточно взрослыми, чтобы самим выбирать, где сидеть, я тут же стала садиться у окна на всех предметах. Ко мне никто никогда не подсаживается. Даже если подруги или друзья ругаются друг с другом, они остаются сидеть вдвоём, как и прежде, разве что дуясь и временно переставая общаться. Но мне нравится быть одной. Целая парта в моём распоряжении. Да, проводить опыты или выполнять лабораторные в одиночку бывает трудно, но я справляюсь. Так и сегодня я переставляю пробирки подальше, потому что нынешний урок не подразумевает их использование, и просто жду звонка. Он наполняет помещение спустя несколько секунд, после чего учитель закрывает дверь. Но едва он отходит от неё, как она открывается вновь, и в класс заходит парень, которого я никогда раньше не видела. Вероятно, это и есть тот, о ком говорили Джессика и Анжела. Он действительно... красивый. Нет, не просто красивый, а очень красивый. Он выглядит, как модель с обложки журнала. Может быть, в будущем он и станет зарабатывать на жизнь именно так. Будь я на его месте, с его физическими данными я бы всерьёз задумалась на этим. Взъерошенные бронзовые волосы, высокий рост, худощавое телосложение, хотя парень не производит впечатления ни слабого, ни безвольного, выразительные черты лица, и, конечно, одежда, которая вроде является обычной, но выглядит дороже, чем те же джинсы и рубашки у других парней в школе. Он двигается невозмутимо, будто и не вошёл уже после звонка. И так же невозмутимо протягивает учителю лист бумаги, чтобы тот поставил там свою подпись. Мистер Смит берёт лист, ничего не говоря. Это так странно. Потому что любому другому мистер Смит высказал бы по поводу опоздания, и он делал это неоднократно. Сейчас же он просто кивает головой и говорит, что подпишет после занятия, а потом продолжает так, как я меньше всего ожидала:

- Садитесь. Единственное свободное место в конце первого ряда.

Я словно чувствую на себе все взгляды разом. Хотя на самом деле ко мне почти никто не оборачивается. Но этот парень смотрит на меня, не отводя взгляд. Всё время, пока идёт в моём направлении. Мне становится неуютно. Или даже... страшно. Причём страшно физически, а не только внутри, как бывало при нападках, когда я слышала неприятные и обидные слова. Я не знаю, как это объяснить. Просто от его взгляда и поведения с учителем веет чем-то нехорошим. Плохим. Мне становится всё более не по себе, и я опускаю глаза к своей тетради ещё до того, как парень садится на стул и начинает смотреть лишь прямо перед собой. И тут он довольно жёстко обращается к мистеру Смиту:

- Вы можете начинать урок.

- Что ж, спасибо, мистер Каллен.  

Боковым зрением я различаю левую руку, водружаемую на стол. Она мускулистая ниже локтевого сгиба, к которому закатан рукав, и, скорее всего, является таковой и выше, просто трудно судить через ткань. Я, как могу, сосредотачиваюсь на учебном материале и в какой-то момент ловлю себя на мысли, что едва дышу. Будто мой... сосед что-то сделает мне, если дышать слишком громко или часто. Представляю, о чём могут быть его мысли. Что я убогая и странная. Хотя нет, скорее он просто ждёт, когда закончится и урок, и этот день, а если о чём-то и размышляет, то явно не про меня. Каллен... Каллен достал блокнот с ручкой, но я не уверена, пишет ли он. Я слишком боюсь повернуть голову даже немного. Мне не нужны проблемы. Наконец спустя словно вечность звенит звонок, и Каллен уходит из кабинета, позволяя мне вдохнуть полной грудью. Я думаю, что было бы здорово пересекаться с ним как можно меньше, в надежде, что он будет прогуливать, но мне везёт лишь в том, что в других классах больше мест для сидения, и тогда он сидит один где-нибудь в углу. Мы соседствуем лишь на химии, но не здороваясь и сохраняя молчание. Он начинает казаться мне ещё более нелюдимым, и я убеждаюсь в этом, когда на исходе его первой недели замечаю, как Джессика пытается перехватить его после биологии. Она задерживает его в дверях, и, протискиваясь, я задеваю руку Каллена правым плечом. Я зажмуриваюсь, боясь, что вот он схватит меня, неспособный стерпеть, но он вроде бы слишком увлечён общением, потому что ничего не делает, и, немного оглянувшись, я понимаю, что он так и продолжает стоять близ Джессики. Слава Богу, пронесло. Днём на улице уже достаточно тепло, чтобы есть не в кафетерии, и со своим гамбургером и яблоком из дома я иду к школьному стадиону. Мне нравится быть вдали ото всех под трибунами. Эти двадцать-двадцать пять минут чуть ли не лучшее время моего дня. Я успеваю и почитать, а не только поесть. Главу или две в зависимости от количества страниц в них. Дома трудно оказаться в стопроцентной тишине, но здесь всё иначе, а пение птиц только улучшает настроение. Я ем яблоко, сев на свою лёгкую куртку у задней стенки трибун. Оно зелёное и кисло-сладкое. Мой самый любимый сорт. Я люблю и красные, но в гораздо меньшей степени. Я доедаю фрукт наполовину, невольно проходясь языком по губам, чтобы собрать сок, за секунду до распознавания звука шагов. Спокойных, медленных, но не слишком. Но, едва Каллен появляется справа, заслоняя единственный проход, я уже не уверена, что то были шаги. Я просто нервничаю, и за исключением этой мысли в голове ничего не остаётся. Разве что потребность если и не убежать, то хотя бы встать. Чтобы выпрямиться в полный рост. Я не забочусь о том, как именно делаю это. А просто делаю, невольно разжимая ладонь, в которой находилось яблоко. Оно катится и катится, пока не натыкается на правую ногу Каллена и, ударившись о его ботинок, отскакивает прочь под металлическое основание трибуны. Но Каллен не смотрит вниз. Он смотрит на меня всё время. Своими острыми серыми глазами в обрамлении пушистых чёрных ресниц под не менее выделяющимися бровями. И не отрывает взгляда, даже пока извлекает пачку с зажигалкой из кармана джинсов, а потом и сигарету. И только из-за необходимости поджечь её кончик скользит глазами в сторону, нахмуренно зажав сигарету между тонкими губами. Я наблюдаю так, словно никогда не видела, как кто-то курит. Но я видела. Многие парни в школе курят. Но в их случае это не выглядит столь подходяще им и правильно, будто они делают что-то не так или не умеют курить по-взрослому. А Каллен действует именно так. Словно он уже является им. Взрослым по образу мыслей и впечатлению, производимому на окружающих. Он затягивается пару раз, прежде чем опустить правую руку с сигаретой между указательным и средним пальцами и посмотреть на меня... пытливо. Иначе и не скажешь. И зачем только это всё? Взгляд, присутствие, которое не выглядит случайным, и при этом тишина, прерывающаяся за долю секунды?

- Хочешь? - призывным голосом спрашивает он. Я не отвечаю и спустя минуту, и, возможно, потому он задумывается, а не нужно ли мне словно разрешение на то, чтобы говорить с ним. - Ты боишься меня? Не стоит, если так. Я не страшный. Так ты хочешь?

- Хочу чего?

- Сигарету.

- Нет, я... - будучи без понятия, куда ещё деться и как себя вести, я перебираю пальцы одной руки пальцами другой. - Я не курю.

- Да, по тебе это очевидно, - Каллен снова подносит сигарету ко рту, но сначала выдыхает весь дым от первой затяжки. Тот устремляется в стороны, пока не становится бесцветным, как и воздух вокруг, и тогда я вроде как начинаю ждать, когда парень всё повторит. Это не должно ощущаться так, но сигарета в его руке и он сам... завораживают меня. Я знаю, это вредная привычка, и родители не одобрили бы моего добровольного созерцания, но сейчас их тут нет. Им неоткуда будет узнать.

- Очевидно?

- Да. По лицу. Если бы курила, это отразилось бы на коже.

Каллен бросает сигарету на землю, не утруждаясь тем, чтобы наступить ботинком. Окурок тлеет ещё некоторое время, но к тому моменту Каллена уже и след простыл. Я и так не понимала, зачем он проследовал за мной, когда, казалось, был увлечён новым знакомством, а теперь и тем более ничего не понимаю. Собрав свои вещи, я возвращаюсь в школу, чтобы просто закончить день, а после последнего урока снимаю замок с велосипеда. У большинства учеников старше шестнадцати есть машины, те, кто чуть младше, как правило, добираются пешком или так же, как я, а самых младших привозят и забирают родители или другие родственники. Я иду с велосипедом по парковке мимо машин, когда впервые вижу Каллена у автомобиля, а значит, и сам автомобиль тоже замечаю в первый раз. Если точнее, то только двери и зону багажника, ну и номерной знак, над которым значится, наверное, символ автомобильной марки. Четыре блестящих кольца, переплетённых между собой поверх красивой синей краски. Я отхожу дальше, чтобы не дай Бог не задеть автомобиль собой или рюкзаком, тяжесть которого колотит меня по спине, и опускаю взгляд к ногам, проходя так ещё несколько метров. Уже потом я сажусь на велосипед и еду домой. Где-то по тротуарам, а там, где их нет, просто по обочине дороги. Обычный путь, в котором нет ничего нового. Так же, как и в моём сегодняшнем вечере или следующей за ним пятницей, проводимой мною на кухне. По субботам мы, как и всегда, едем в церковь, а накануне вот уже лет одиннадцать или даже двенадцать я помогаю маме с выпечкой печенья. Однажды я спросила, почему нельзя поехать просто так, на что отец посмотрел на меня так, что я сразу поняла, что просто нельзя. По крайней мере, по мнению моих близких. Но он всё равно добавил, что мы все гости и в церкви, и в целом на белом свете, и что лучшее достанется только тем, кто ведёт себя правильно, не делает никому плохо и больно, заботится об окружающих и проявляет щедрость. Я больше не спрашивала. Ни единого раза. И так же, как и во всему остальному, привыкла к трём часам в пути до церкви в Сиэтле и к болезненным ощущениям в шее, когда ты неоднократно склоняешь голову во время проповеди, чтобы перекреститься.

Мы не всегда ездим каждую неделю, если какие-то дела требуют присутствия родителей в городе, но в другой раз задерживаемся и после службы, возвращаясь домой в лучшем случае к вечеру. Порой они подолгу сидят на исповеди, и время от времени я тоже посещаю её по велению души, но в этот раз я не хочу, чтобы в моей голове копались. Быть может, это первый раз за все годы, когда мне претит мысль поделиться мыслями о том, в чём я согрешила или о чём не должна была думать, ведь думать о парнях и тем более конкретном парне в принципе несвойственно для меня. Но почему-то я думаю и не могу перестать. Каллен словно что-то сделал со мной, хотя он просто курил при мне, а потом ушёл, не сказав на прощание ни слова. Это всё так... незначительно, но ощущается иначе. Хоть я и понимаю, что он чужой, и единственный короткий разговор является ничем. Наверное, я просто должна быть благодарна, что мне ничего не сделали. Я была там одна. Под той трибуной. Меня бы никто не услышал, если бы Каллен собрался причинить мне боль. И никто его бы не остановил. Пусть мне и хотелось верить в его слова, что бояться нет нужды. Хотелось... Но почему?

- Ты сегодня молчалива, Белла.

- Простите, пастор, - тихо отвечаю я. Передо мной штора, а вокруг три стены, и в левой из них квадратное отверстие, прикрытое металлической сеткой. Слышно, но не видно. Штора выглядит пыльной, несмотря на то, что визуально она не грязная. Но от неё пахнет пылью, когда касаешься, чтобы войти в исповедальню. Не уверена, как давно ткань стирали хоть как-то. В детстве, будучи здесь, я не обращала внимания на это, просто рассказывая о своих днях и отвечая на вопросы, помогаю ли я родителям. Пастор хвалил меня, что помогало мне чувствовать себя хорошей дочерью. Но те вопросы изжили себя. Если он и спрашивает о чём-то в последние два-три года, то о моих мыслях или взглядах на что-то вроде того, как устроено общество, и о том, хочется ли мне что-то изменить в нём, или же меня всё устраивает. Честно сказать, я не думаю, что он способен спросить о нечто принципиально новом. Но я ошибаюсь.

- Тебе не за что извиняться. Ты наверняка просто задумалась. О школе или о людях в ней. Ты можешь рассказать, если что-то случилось, а ты не уверена, что дома тебя выслушают и поймут правильно.

Голос из-за стены звучит так же, как и все эти годы. Участливо и внимательно. Но, сидя тут с руками, лежащими на коленях, что опять-таки привычка, словно вросшая под кожу, я не ощущаю подлинной искренности. Вроде бы ничего не изменилось. В том плане, что это та же церковь, та же обстановка и атмосфера, и в нескольких сантиметрах от меня находится человек, который знал меня и ребёнком, но всё равно что-то не так. Это чувство сидит внутри. Я не знаю, откуда оно взялось, и что стало причиной, но я не могу открыться и открыть свои сокровенные мысли. Их нигде не поймут правильно. Ни дома, ни здесь. Мои ладони потеют из-за глубокого волнения, словно что-то из глубины сердца кричит молчать и забыть про слова, что всё сказанное на исповеди останется между тобой и пастором. Наверное, всё может и не быть всем-всем, если ты не взрослый. Взрослые либо утаивают разные вещи, либо откровенно лгут, даже если твердят о грехе, скрытом за этим.

- Мне не о чем вам рассказать. Всё как всегда. Ни у меня, ни с кем-либо ещё ничего не случилось. Вы позволите мне уйти?

- Да, Белла, ты вольна уйти.

Я встаю в тот же миг и покидаю небольшое помещение. Родители ожидают меня снаружи. Не снаружи церкви, как могло бы быть, а в нескольких шагах. Мама спрашивает, всё ли в порядке, и я лишь киваю, в ответ на что она касается меня, обхватывает рукой моё правое плечо и обнимает. Её рука ощущается так сильно даже через ткань, что мне становится неуютно, но я ничем не выдаю своих истинных эмоций. Мы так и доходим до автомобиля, и только перед ним мама отпускает меня, прежде чем сесть на переднее пассажирское сидение. Я располагаюсь сзади и достаю книгу. Да, дорога предстоит длинная, и не всегда она ровная без всяких дефектов в дорожном полотне, но я не могу не читать. Я не могу провести всё это время, просто глядя в окно и наблюдая за проплывающим извне пейзажем. Лучше читать классику, а у нас дома есть только она, иногда теряя строку из-за кочки, чем устать от созерцания видов, которые не меняются годами.

На следующий день я снова иду в школу и вновь встречаюсь с Калленом на химии. Её уроки в расписании значатся дважды в неделю. Это третий раз, когда мы сидим за одной партой. И первый раз, когда нам предстоит провести опыт в паре. Ничего особо сложного, просто смешивать содержимое пробирок между собой в соответствии с планом, который раздаёт мистер Смит, и записывать результаты наблюдений за реакциями на том же листе. Я вполне думаю, что справлюсь сама. Ведь делала так раньше десятки раз. И приступаю к индивидуальной работе и сегодня, потому что Каллен просто сидит рядом, даже не смотря в мою сторону, и я не хочу привлекать его внимание и говорить что-то о том, что мне как бы нужна помощь. Потому что она мне не нужна, а даже если бы было иначе, по-моему, его бы это совсем не взволновало. Он где-то в своём мире, так что, потянувшись к первой пробирке, я совсем не ожидаю соприкоснуться пальцами с пальцами Каллена, который тоже прикасается к ней как раз в это мгновение. Я одёргиваю ладонь, боясь поднять взгляд.

- Извини, я не думала, что ты... Я думала делать всё одна, как и раньше. Я, правда, готова. Ты не обязан.

- По-моему, обязан, - кажущимся непререкаемым тоном заявляет Каллен. - Я начну, а ты записывай, что увидишь.

Я всё-таки поднимаю глаза и сталкиваюсь с тем, что Каллен смотрит на меня. Вроде бы мягко и по-доброму. Хотя его глаза словно налились кровью, и сам он выглядит утомлённым, будто плохо спал или поздно лёг, или всё это вместе. Но вот он отводит взор и поочерёдно наполняет пробирки растворами лакмуса, метилоранжа и фенолфталеина примерно на три четверти. После стеклянной трубочкой Каллен набирает раствор гидроксида натрия, и при его контакте с содержимым каждой из трёх пробирок мы наблюдаем изменение окраски индикаторов. Я записываю всё аккуратно и неторопливо, чтобы нигде не ошибиться, прежде чем мы проводим ещё несколько опытов. Я так и конспектирую итоги, мысленно думая о красоте самых первых химических реакций и о том, как вещества смешивались между собой в завихрениях красок, когда прядь волос, выскользнувших из моей косы, падает мне на лицо. Это так некстати, ведь я пишу и боюсь сбиться, и на выдохе пытаюсь выдохнуть так, чтобы она хотя бы стала дальше от глаз. Но всё тщетно. И тут вдруг Каллен прикасается к ней и отводит её мне за ухо, задев непосредственно ушную раковину кончиками своих пальцев. Я замираю. Застываю на стуле без единого движения, хоть рука и продолжает двигаться по бумаге, дописывая слово. Пальцы исчезают быстро, словно их и не было, но с моим сердцем творится что-то немыслимое. Оно так сильно бьётся. Запредельно сильно для меня. Со мной происходит нечто, чего я никогда не испытывала и даже не в состоянии назвать конкретным словом. Но я не могу сказать, что мне было неприятно от того, как он прикоснулся.  

- Что... что дальше?

- Ничего. Мы закончили. Ты дописала?

- Д-да.  

Услышав, Каллен поднимается с места уже со своей сумкой на плече и, схватив лист, идёт в сторону учительского стола. Там Каллен оставляет задание и просто выходит прочь из кабинета, хотя до звонка ещё семь минут. Я не слышала, чтобы парнем было что-то сказано вроде вопроса о разрешении выйти, но уверена, что он в любом случае уже не вернётся обратно. Я просто жду звонка, и только он наполняет помещение, как я покидаю его первой, потому что собрала все свои принадлежности ещё несколько минут назад. День идёт своим чередом, пока в одном из коридоров, собираясь повернуть за угол, я не вижу там Каллена с удивительно красивой женщиной, которую я никогда раньше не видела. На основании внешности она выглядит годящейся ему в матери или в иную старшую родственницу вроде тёти, но она может быть кем угодно. Увидев их лишь мельком, я быстро отступаю, ведь вроде бы осталась незамеченной, но его имя доносится мне вслед. Не фамилия, а именно имя. Произнесённое нежным тоном.

- Эдвард, твой отец хочет, чтобы пока мы были здесь, а ты продолжал жить обычной жизнью.

- Да, я знаю. Слышал это не раз. Быть тут, пока там всё не уляжется, - хриплым и странно ломающимся голосом произносится в ответ Калленом, а потом я слышу тихий звук непонятного происхождения. - Но это не наша обычная жизнь, и у вас не выйдет отгородить меня спустя столько лет, в течение которых я отлично понимал, в какой семье расту, и что мне уготовано. Это всё словно... чистилище, мама. Город, школа, люди.

Всё-таки мама. А отец... отец, видимо, далеко. Занятый тем, чтобы что-то улеглось. Я не могу знать, о чём речь, и стоять тут чревато лишь риском быть обнаруженной. Но я словно приросла к полу.

- Попробуй с кем-нибудь подружиться. Или, может быть, есть девушка, которая тебе нравится.

- Нет.

Я ухожу, откладывая поход в школьную библиотеку до следующего раза. Благо у меня ещё есть время закончить доклад по истории. Я особо не смотрю, куда иду. Просто двигаюсь вперёд в направлении кабинета, где пройдёт последний на сегодня урок литературы. Мы всё ещё обсуждаем роман Мэри Шелли. Классику о Викторе Франкенштейне, создавшем монстра, впоследствии объявившего охоту на создателя и его семью. Я бы не сказала, что мне понравилось. Фантастика и ужасы совсем не мой жанр. По мнению родителей в том числе. Дома на полках не найти ни одной подобной книги. Но в школе никого это не заботит. В каком-то смысле к счастью. В школе я могу читать то, что хочу, даже если по итогу разочаруюсь. Все эти книги есть в школьной библиотеке. И ещё несколько книг из категории современного любовного романа. Я видела. Случайно. Скорее всего, забытые кем-то. Я прочла их, незаметно взяв с собой домой и вернув потом обратно. Хотя, возможно, это было необязательно. Но я подумала, что они могут быть учтены в картотеке, и будет не очень хорошо, если сотрудники чего-то не досчитаются.

- Мисс Свон? Мы ещё не слышали вашего мнения. Не хотите ли поделиться?

- Да, сэр. Для меня это очень трагичная книга. От неё веет... безысходностью и болью созданного. Живого существа, которое не просило, чтобы его создавали. Франкенштейн решил так сам, а потом испугался отталкивающего вида вместо того, чтобы взять на себя ответственность. Монстр не хотел причинять кому-то зло и совершать ужасные вещи. Ему хотелось быть добрым, быть принятым семьёй и стать её частью, чтобы его любили и заботились, но когда этого так и не случилось, он понял, что никому не нужен, и стал тем, кем стал. Демоном, - говорю я, обдумывая свои впечатления и неторопливо, преимущественно глядя на парту, облекая их в слова. - Но мне в некоторой степени его жаль. Я думаю, все люди и существа изначально хорошие, - я поднимаю взгляд на мистера Тёрнера, руки которого сомкнуты на спинке стула. - И что если ты приручил кого-то, то ты в ответе за него. Я не уверена, что прочту это произведение ещё раз, но в целом оно поучительное и актуально и сейчас. Мне так кажется.

- Спасибо, Белла, за твою точку зрения. Она весьма интересная. А теперь... Эдвард, вы согласны с Беллой или, возможно, хотите ей что-то возразить? Мистер Каллен?

- Нет, мне нечего возразить. Разве что я хотел бы добавить, что Виктор Франкенштейн попросту трус и эгоист. Если ты жаждешь чего-то, стремишься к цели и однажды достигаешь её, у тебя нет права убегать, претворив желаемое в жизнь. И перекладывать свои обязательства на другого, зная, что это подвергнет многих опасности, просто преступно. Но и монстр ничем не лучше. Он оправдывает свои злодеяния одиночеством, а потом льёт слёзы над горем, которое сам же и причинил. Это лицемерие в чистом виде. Они оба хорошо устроились. Положительные черты в Викторе есть, но в конечном итоге их перевешивают отрицательные, а показать монстру, как быть добрым хотя бы с теми, кто вообще ни в чём не виноват, никто, разумеется, и не берётся.

- Хорошо, мистер Каллен. Признаться, я немного удивлён тем, что вы, по всей видимости, действительно прочли книгу. Что ж, есть ещё желающие высказать своё мнение?

Я хочу взглянуть туда, где сидит Каллен, но так и не осмеливаюсь. Я лишь слушаю, смотрю опять-таки на столешницу и рисую разные смайлики поверх чистого листа. Один под одним. Многие вокруг погружены в свои крутые сотовые, но у меня никогда не было такового. Фактически я без понятия, что бы делала с ним и в нём, если бы вдруг обрела его, получив, например, в подарок. Мне некому звонить, обмениваться сообщениями или фотографиями. Для этого нужны друзья, наверное. Но у меня есть только родители, к которым я всегда стабильно возвращаюсь после школы. Без опозданий, несуществующих прогулок после уроков длительностью несколько часов и сокрытия чего-либо. Мама-домохозяйка всегда дома и ждёт, когда я приду. Встречает, выходя к двери, и интересуется успехами в школе и тем, голодна ли я или пока не хочу есть. Но сегодня мама не выходит. Я начинаю предполагать, что её нет, пока сверху не доносятся шорохи и звук будто бы выдвигаемых ящиков в шкафу. Я поднимаюсь с рюкзаком в руках, а потом натыкаюсь на маму в своей комнате роящейся в тумбе у кровати. Двери шкафа распахнуты, и хотя весенне-летние платья висят на местах, кофры с остальными платьями извлечены наружу и беспорядочно расставлены по полу. Я так и стою в проёме, когда тихо спрашиваю:

- Мама. Что ты делаешь?

- О, Белла. Ты уже здесь? А который час?

- Около трёх. Ты что-то ищешь?

- Да, искала. Свой жакет. Я была уверена, что давала его тебе зимой. Но, видимо, я ошиблась. Ты не видела? - мама поднимается с колен, закрывая ящик. Она кажется взвинченной. Не могу вспомнить, видела ли я её такой хотя бы раз.

- Нет. Но ты не переживай. Уверена, он ещё найдётся.

- Да, наверное. Я уберу всё это сейчас.

- Не нужно, мама. Я сама всё сделаю.

- Спасибо, милая, - мама подходит ко мне и обнимает, удерживая так некоторое время, прежде чем выйти из комнаты. Я возвращаю всё на свои места, не совсем уверенная, что верю в то, что сказала мама. Могло ли бы быть так, что она искала совсем не жакет? Я не знаю. Ведь что тут ещё искать?

Остаток дня до прихода отца я уделяю уборке, основательной и усердной. Пропылесосить ковры занимает больше всего времени, отчего я вновь задумываюсь, что если у меня когда-то будет свой дом и... муж, то я сделаю всё, чтобы у нас не было ковров, которые всё равно, скорее всего, остаются пыльными в своей глубине. Но в то же время мне трудно представить себя выходящей замуж за кого-то. Может быть, я встречу кого-то, когда пойду в колледж. Как бы то ни было, я не хочу остаться одна.

Вечером, уже после того, как отец заглядывает ко мне пожелать спокойной ночи, я снимаю с себя штаны и кофту пижамы прямо в кровати. Втайне я поступаю так уже некоторое время, оставаясь в одних лишь трусиках. Мне приятно чувствовать соприкосновение одеяла с кожей и... грудью, нравится его прохлада, пока оно не согревается от температуры моего тела, и нравится повернуться на бок, прикоснувшись к левой ноге под одеялом. Я засыпаю, и этой ночью мне впервые снится Эдвард Каллен. Он просто сидит на краю кровати, действуя медленно, но всё-таки дотрагиваясь до моей левой руки. Но вся обстановка вокруг в этом сне мне совершенно незнакома, а я вроде бы сильно старше нынешних восемнадцати лет. За открытыми окнами плещется море или океан, а из своего положения я созерцаю роскошный интерьер. Действительно роскошный и дорогой. И мы точно не в Форксе. А тем временем за панорамными окнами занимается самый потрясающий рассвет, какой я только видела в своей жизни, и его оттенки красного, жёлтого и розового проходятся по руке Эдварда Каллена, выделяя его серебряное кольцо на том самом пальце. Я невольно смотрю на свою ладонь и вижу там аналогичное украшение. Тоже серебряное, но отличающееся наличием рельефного рисунка. Никаких крупных и мелких камней, просто тиснение в видимой части. Неужели я замужем за Эдвардом Калленом? Но где… мои родители? Как всё это возможно?

- Прости, что потревожил. Я не хотел тебя будить, - говорит в моём сне Эдвард Каллен. Столь любящим и нежным голосом, что я понимаю, что он… любит меня, а я люблю его, и таким образом мы оба любим друг друга. И что, скорее всего, моих родителей тут нет. Ни в городе, в какой бы точке мира мы ни находились, а мне кажется, что это место не может быть в Америке, ни в моей жизни в целом. Я бы солгала, сказав, что сильно расстроена разрывом с ними.

- Ты уходил? - на нём слишком деловая одежда для столь раннего часа. В такой не бегают и иными видами спорта тоже не занимаются. Во сне я знаю, где был Эдвард и что делал. Но это так и не называется своими именами. Так, чтобы я проснулась и стала знать это ещё и наяву.

- Мне пришлось, Белла. Поверь, когда я говорю, что не хотел. Что я хотел лишь остаться в тёплой кровати со своей прекрасной и сладко спящей женой и поцеловать её наутро. И спросить, как чувствуют себя она и наш малыш.

Мне не удаётся сказать больше ничего, точнее, узнать, что собиралась ответить Белла в моём сне, потому что меня будит сигнал будильника рядом с ухом. Отключив устройство, я так и лежу, хотя обычно встаю без промедления, чтобы на всякий случай надеть пижаму обратно. На случай, если ко мне зайдёт кто-то из родителей. Но сегодня, сейчас я словно в ступоре. Могу поклясться, что на последних мгновениях сна в моём животе кто-то толкнулся изнутри. Малыш… Я что, была беременна? И приснится же такое…

Когда мама обращает внимание, что я выгляжу заболевшей, я отвечаю, совершенно не запоминая своих слов. Я точно не заболела. Для этого надо было бы простыть, но мне это не грозит. Даже с учётом поездок на велосипеде, когда порой бывает ветрено, я одеваюсь достаточно тепло. Но это утро хмурое. Наверное, скоро начнутся дожди. Не сегодня, так завтра. В Форксе это обычная картина. На смену солнечным дням спустя полторы-две недели безоблачной погоды рано или поздно непременно приходят противные дожди. Тучи заволакивают небо, и становится труднее понять, который сейчас час. Поездка на велосипеде в таких случаях то ещё удовольствие. Я раздумываю, а не вернуться ли за дождевиком в дом, ещё когда только ступаю на крыльцо, но лишь спускаюсь по ступеням и иду дальше по направлению к велосипеду. Может быть, ещё ничего и не будет. Но кое-что всё-таки происходит. Едва я появляюсь в школе, как путь к моему шкафчику мне преграждает Джессика. Она одна, но её вид заставляет меня поёжиться, хоть тут и не холодно.

- Свон. Вот ты где. Я уж думала, ты впервые решила прогулять, - я молчу, и она продолжает: - Ты сидишь с Калленом на химии. Не знаешь, что с ним не так?

- Не так?

- Да, не так. Он ничего обо мне не говорил?

Я смотрю на неё, желая лишь единственную вещь на свете. По крайней мере, в том, что касается нынешнего мгновения. Я просто хочу пройти к своему шкафчику, и чтобы это утро не начиналось вот так. Но вместо этого я стою, боясь пошевелиться, и пытаюсь понять, отчего Джессика подошла ко мне. Ведь мы с Калленом не друзья. Отчего она думает, если думает, что он обсуждал её со мной?

- Нет. Я ничего не знаю. Мы едва говорим.

- Так поговори. Скажи, что я твоя подруга, и узнай, почему он держится ото всех особняком.

- Но это неправда, - без всякого предварительного обдумывания просто говорю я. - Мы никогда не дружили. Я... Я не собираюсь ему лгать.

- А что тут такого? Это просто мелкая ложь. Она не навредит. Или ты у нас праведница? Да, Свон? Хотя зачем я спрашиваю? Ты ведь такая и есть. Или... Неужели ты думаешь, что он когда-то заинтересуется такой, как ты? Да, теперь я поняла. Ты такая глупая, Свон, - смеясь, Джессика качает головой и смеётся ещё громче. - Не хочешь врать тому, кто забудет о твоём существовании сразу после последней встречи в школе. Как благородно. Но ты никто. Никем и останешься.

Джессика уходит, и я пытаюсь не думать о её словах, не позволить им задержаться в моей голове, чтобы прокручиваться там снова и снова. Мне не особо удаётся. Всё-таки мне обидно. Не смертельно, но это иное чувство, чем когда про меня просто говорили всякое, и день становится всё хуже и хуже. Не из-за уроков или того, что я игнорирую учителей, вдруг отказываясь им отвечать, а потому, что после всех занятий мне оказывается не на чем добираться до дома. Велосипед так и стоит там, где я его оставила с обвитым вокруг перил велосипедным замком, но спущенные шины уродливо знаменуют практическую непригодность транспортного средства. Я могла бы подумать, что наехала на гвоздь или нечто подобное, но какова вероятность того, чтобы это произошло с обеими колёсами разом? Я оглядываюсь вокруг и вижу Джессику около её красного автомобиля. Она смотрит на меня, и я знаю, что это не преступление. Как знаю и об отсутствии у меня доказательств её причастности. Она покидает парковку через мгновение, а мимо продолжают идти другие ученики. Но никому до меня нет и дела. Я одна и просто мешаюсь тут. Я волочу велосипед за собой, понимая, что до дома очень далеко, и что у меня даже нет способа позвонить домой. Но я иду, хоть и крайне медленно. Парковка, обочина дороги, мост, и снова обочина дороги. Машины едут мимо одна за одной, даже не притормаживая. И тут начинается дождь. Мелкий, но противный и холодный. Его капли не удерживаются на моих волосах и сползают вниз по шее, а уже оттуда под воротник платья, а брызги от автомобильных колёс становятся потёками на подоле моего платья. Я становлюсь грязной и мокрой. Интересно, если остаться здесь, просто лечь где-нибудь, как скоро меня станут искать, когда я не приду домой и спустя несколько часов? Я останавливаюсь, всерьёз обдумывая это, и тут слышу звук тормозов прежде, чем рядом замирает синяя машина. Машина, которую я узнаю по колёсам и блеску краски даже влажными от осадков глазами. Каллен появляется близко столь скоро, что я невольно отшатываюсь от него. Зачем он вышел сюда? Тут ведь дождь. Я перехватываю руль велосипеда, не зная, что делать и чего не делать. Меня уже начинает колотить озноб, и, представляя, как в машине тепло, я знаю, что охотно бы села в неё, чтобы хотя бы согреться, но я такая мокрая... Я не посмею попросить пустить меня. Но без лишних слов Каллен вдруг касается моей руки, той, что держит велосипед, и мне приходится отпустить его, потому что Каллен тянет меня в сторону автомобиля и, быстро открыв пассажирскую дверь, фактически усаживает на сидение, прежде чем захлопнуть её. Вокруг меня сплошь кожа, пластик и безупречно чистая панель приборов. Двигатель продолжает работать, так что консоль подсвечена различными оттенками и отображает карту и настройки предположительно кондиционера. Напуганная неизвестностью, я избегаю чего-либо касаться. Лишь стаскиваю ремни рюкзака с плеч и перемещаю его к груди, обхватывая материал. Мне всё равно не уйти далеко, даже если я побегу. Взглянув в окно, я смутно распознаю то, как Эдвард берёт мой велосипед, а потом сзади в автомобиль врывается много прохладного воздуха. Я оборачиваюсь и вижу, что велосипед в сложенном состоянии вполне помещается в багажник. Каллен закрывает его и садится за руль через считанные секунды. Мои руки сильнее смыкаются вокруг рюкзака. Невольно и неконтролируемо. Всё это странно. Но, наверное, если мы никуда не едем, то, может быть, и не поедем. Может быть, Каллен тоже думает лишь про то, чтобы я согрелась. Не более того. Он что-то нажимает на экране, видимо, сенсорном, и после говорит:

- Ты можешь поднести руки вон к той решётке. Оттуда дует тёплый воздух. Так быстрее согреешься. И давай сюда свой рюкзак. Я уберу его назад.

- Нет, не нужно. Со мной всё хорошо и так, - я не могу расслабиться. Рюкзак словно моя защита. И я не готова утратить ощущение его в своих руках. - И мне нужно домой. Я что-нибудь придумаю. Мне бы только... позвонить.

- У тебя и с телефоном что-то случилось?

Я молчу, уткнувшись взглядом в руки, потому что о таком не скажешь вот так просто. Что у меня и вовсе нет телефона и никогда не было. Это унизительно. И я не могу пройти через новую порцию этих чувств, когда и так ощущаю себя мерзко.

- Ясно. Молчишь. Тогда скажу я. Кто бы ни сделал это с тобой и твоим велосипедом, стоит тебе назвать имя и адрес, и этот человек больше никогда не осмелится приблизиться ни к тебе, ни к твоим вещам, Белла.

- Что... что ты имеешь в виду?

- То, что ты не заслужила оказаться снаружи в такую погоду, и чтобы кто-то поступил с тобой настолько ужасно. Ты могла заболеть и наверняка бы заболела, - вкрадчивым, но заметно огрубевшим голосом изрекает Каллен. Вдохнув и осмелев, я наконец поднимаю глаза вверх и к нему. О чём мы вообще говорим? И почему он сказал всё это, если едва меня знает, и факт того, заболею я или нет, точно не обязан его волновать. - Ты собираешься просто простить это и забыть или что? Если так, то я в тебе ошибся. Но я уверен, что всё не так. Ты сильная. Потому и ненавидишь, что кто-то видит твою слабость.

Протянув руку к зажигалке и сигаретам, Каллен закуривает под мерный стук капель дождя по крыше машины, даже не задавая вопросов, не против ли я. Будто осведомлён, как я отношусь и к нему, и к тому, что курит именно он. Я смотрю на оранжевый тлеющий огонёк и дым, поднимающийся вверх. Стёкла в автомобиле запотевают от разницы температур, и мне становится немного жарко. Но я не уверена, что всё дело лишь в кондиционере, и уже гораздо меньше думаю о необходимости скорого возвращения домой, поглощённая тем, чтобы наблюдать.

- Зачем тебе что-то делать для меня, если только ты не хочешь получить что-то взамен? Ты не похож на тех, кому ничего не нужно.  

- Кое-что мне действительно нужно, но не от тебя, - Каллен делает затяжку, размещая левую руку на руле и поворачиваясь ко мне вполоборота, - ты, скорее всего, не поверишь, если я скажу, но я всё равно скажу. По какой-то необъяснимой причине я не хочу, чтобы тебе было плохо ни в каком из смыслов. Если тебя кто-то обидел, ему стоит задуматься о том, что лучше больше так не делать, иначе ему тоже будет нехорошо. И я не о глупом походе к директору, который ничего не даст, - охрипшим голосом продолжает Эдвард, смотря на меня многообещающим взглядом своих гипнотических глаз. Как ни странно, я и сама понимаю, что речь не о том, чтобы пожаловаться руководству школы, не имея на руках ничего, кроме необоснованных и бездоказательных предположений. И ещё я понимаю, что в каком-то смысле Каллен... заботится обо мне или хочет позаботиться, и это повергает меня в замешательство. Я без понятия, как относиться к этому, но его ожидающий взгляд словно перетягивает меня на тёмную сторону.  

- Что будет, если я скажу?

- Это будет, даже если ты не скажешь. Я уверен, что мы говорим об одном и том же человеке. Мы с этим человеком пообщаемся наедине, но это будет недолгий разговор. Мы это я и она.

- Только разговор? - будучи растерянной, а теперь становясь и немного встревоженной, уточняю я. - Она ведь не... поранится?

- Нет. Я же не Майкл Корлеоне.

- Кто?

- Это персонаж из «Крёстного отца». Есть такая книга и фильмы.

- Я не...

- Не знаешь. Это я понял, - Каллен выбрасывает сигарету, опустив стекло в своей двери. - Так где она живёт, и куда отвезти тебя?

Я называю, что требуется, и Каллен подвозит меня непосредственно к дому, останавливая автомобиль на обочине. Мама может увидеть, но я так и не заикаюсь, что хотела бы выйти в начале квартала. И дождь всё ещё льёт. Точнее, это уже полноценный ливень. Я покидаю машину самостоятельно, тогда как Каллен достаёт мой велосипед.

- Куда его?

- Я возьму. Спасибо... что привёз и подвёз. Но тебе лучше скорее уехать.

- И даже не предложишь войти?

- Мне... нельзя.

- Чего тебе нельзя? - мрачно спрашивает Каллен буквально через долю секунды. Его сузившиеся глаза при этом смотрят всё ещё на меня, но спустя миг перемещаются к моему дому, который выглядит обычно, а потом вновь сосредотачиваются на моём лице. - Ты боишься кого-то, кто сейчас находится внутри? Брата? Отца?

- Нет, я... У меня нет... Я не боюсь. Я должна идти.

Я вновь тащу велосипед за собой. На этот раз по подъездной дороге до крыльца. Я оглядываюсь у двери. Но Каллена уже нет. Он уехал. Хотя мне приходится сказать маме, что случилось с велосипедом. Пусть и без упоминания имён. Не так уж это и необходимо. Ведь, когда я переступаю порог, она ждёт меня, говоря о том, что едва не позвонила отцу. Удивительно, что она ещё не позвонила и к тому же предлагает не сообщать о... мальчике. Так странно слышать, что она это о Каллене, который курит и в их с отцом глазах вряд ли может считаться благопристойным и хорошим мальчиком. Но я полностью согласна с тем, чтобы не сообщать. И благодарна маме за её слова, что бы ни побудило её их произнести.

Вечером я допоздна засиживаюсь за уроками в свете настольной лампы. На мне одно из платьев, которое я ношу летом, с короткими рукавами и длиной чуть ниже колена. У него довольно приятный синий цвет. Я бы сказала, что оно мне даже нравится. Уж лучше того тускло-зелёного платья, висящего сейчас на верёвке на заднем дворе под навесом. У нас есть стиральная машина, но не сушка. Я вновь тру глаза, хотя уже понимаю, что всё это лишено смысла, и, поднявшись со стула, спускаюсь на кухню за стаканом воды, а также чтобы умыться. Без велосипеда мне придётся встать на час раньше обычного. Я желаю родителям доброй ночи и говорю, что иду спать. Они отвечают тем же, и я иду обратно к себе. Переступив порог, я едва разворачиваюсь, чтобы закрыть дверь, когда чья-то сильная и несомненно мужская рука касается моего рта. Порыв закричать назревает сам собой, но я бы всё равно не смогла из-за крепко прижатой ладони, а после громко звучащего шёпота кричать становится не только незачем, но ещё и опасно.

- Тише. Это я. Успокойся, - Каллен... Это Каллен. В моей комнате. Что? Как он здесь оказался? Каким образом? Он не мог войти в дом через дверь. Она заперта. Я пытаюсь найти адекватный ответ в своей голове, но тут Каллен перемещает руку вниз от моих губ, проводя по ним пальцами и чувственно обхватывая мне шею. Что происходит? Он... он ведёт себя подобно парням из тех нескольких книг, которые я читала втайне ото всех. Так, будто я... привлекаю его. - У тебя всё хорошо?

- Как ты сюда попал?

Каллен разворачивает меня лицом к себе, и я просто стою с руками, вытянутыми вдоль тела, и смотрю, как его правая рука устремляется мне за спину. Я вздрагиваю, когда она сжимает косу, прежде чем потянуть за резинку и стащить ту прочь. Никто не касается меня так. Никто, кроме мамы и меня самой. Но почему-то я не могу вымолвить ни слова. Лишь хочу, чтобы он так и смотрел в мои глаза и продолжал делать то, что делает. Он распускает мне косу за считанные мгновения и вдыхает, будто удовлетворённый, так и не убирая руку с моих волос, а наоборот проходясь по ним всей поверхностью ладони.

- Так гораздо лучше, - моргая, говорит он бархатным голосом. - И у тебя вполне уютная комната. И то дерево вполне близко. Твоё окно было не заперто, Белла.

Я подхожу к поднятому сейчас окну, через которое просматривается улица и ветка дерева, почти достигающая оконного проёма. Но всё-таки она несколько удалена, отчего Каллен кажется мне всё более странным, как и его поступки.

- И часто ты забираешься в комнаты к девушкам через окна? Или там, откуда ты, это нормально?

- Я делаю это впервые. И лишь потому, что девушка сказала, что мне нельзя войти более привычным способом, - отвечает Каллен, проводя рукой по волосам, задерживая ладонь в них на время, а потом погружает руки в карманы, - я не оставлю тебя, если ты не скажешь этого. Но проблем с Джессикой в любом случае больше не будет. Мы с ней поняли друг друга.

- И как это исправит то, что она сделала? Если ты не повредил ей шины автомобиля, то ей по-прежнему есть на чём добираться до школы, а мне нет.

- Ты, казалось, переживала, как бы я не сделал чего лишнего, а теперь передумала?

- Послушай, Эдвард, я... Я не знаю, что ты обо мне думаешь, или какой я тебе кажусь, но я обычная, а ты точно не такой, и мы не можем... дружить или что-то подобное. Пойми, я...

- Ты прекрасна, Белла. И я ощущаю желание заботиться о тебе, оберегать тебя от всех проблем и жизненных сложностей.

Эдвард подходит ко мне неторопливой поступью. Все мои чувства словно обостряются, и никогда ещё я не ощущала себя столь непонятно. Это что-то новое. То, чего я вообще не знаю. Я прислоняюсь к стене, и хоть я и не уверена, что делать со всеми этими словами и как на них реагировать, и надо ли что-то отвечать, я также не уверена и в том, что хочу попросить Каллена уйти совсем.

- Ты не знаешь меня и моих проблем.

- Но я хочу о них узнать, Белла. Ты доверяешь мне?

Опустив взгляд и преодолев робость, я касаюсь руки Эдварда, прежде чем вновь поднять глаза к его лицу. Он аккуратно дотрагивается до моих волос уже знакомым движением и проводит мне за ухом. Я чувствую каждое небольшое мгновение прикосновения. Тепло и потребность. Я не отворачиваюсь и не смыкаю глаз, и Эдвард становится ближе. Его кожа и контуры лица красиво подсвечиваются малость тусклым светом и так выглядят ещё прекраснее. Спустя один короткий миг Эдвард уже слегка касается ртом моих губ и начинает меня целовать. По понятным причинам я не знаю, что делать, как правильно ответить, но инстинктивно мои руки поочерёдно поднимаются вверх, примерно к шее, я встаю на цыпочки, и Эдвард обнимает меня. Мне нравится всё больше, его действия, нежная сила прикосновений, но при этом уверенность в своих желаниях, и всё это словно передаётся мне, как только я закрываю глаза. Я просто больше не хочу держать их открытыми, даже если могу. Я отвечаю, ощущая спутанные волосы под ладонями, неосознанно запоминая звуки учащённого дыхания и поцелуя и вдыхая горько-сладкий запах табака. Он становится отчётливее, едва Эдвард проводит кончиком языка по моим губам и немного раздвигает их. Моё дыхание превращается в совсем частое, и, переместив руки мне на бока, Эдвард целует меня ещё немного, прежде чем отодвинуться, но не отпустить. Он прижимается ко мне и внимательно смотрит глазами, которые теперь поглотила тень от того, как низко он склонился, и я думаю, что и в нём самом предостаточно тьмы. Не знаю, какой, и откуда она взялась, но я понимаю, что хочу узнать и постичь.