Маленькая справка от автора: в 2003 году США была предпринята операция против Ирака с целью свержения правительства Саддама Хусейна и ставшая первой фазой в затяжной иракской войне (2003—2011).

Я хорошо помню ту ночь.
Я помню мигающую лампу с тусклым светом, я помню длинную койку со светло-голубой простыней и больничную сорочку в горошек, которая скрывала бесчисленные бинты.
Я помню точное расположение всей мебели, которая стояла в палате: узкий и неудобный диван у окна, сгрудившиеся у койки приборы с мигающими датчиками, лампочками и проводами, маленький стул, придвинутый ко всему этому «великолепию» слева, и даже то, сколько трещин было на потолочных плинтусах.
Та ночь была единственной, в которую свою дотошную на мелочи память я была готова променять на любое другое качество. В идеале – умение абстрагироваться.
Я сидела и сидела, часами, не вставая, перед его кроватью и смотрела в глаза. Я сидела и не позволяла лицу исказиться, а слезам, пусть даже на секунду, вырваться из их плена. Он бы не оценил, а я бы не простила потом. Непозволительная роскошь эти слезы…
Но самое страшное было в другом: я не могла прекратить поиск решения. Раз за разом, минута за минутой, проигрывала в голове все возможные варианты как могу помочь, но, не находя ничего, падала в такую яму отчаянья, что хотелось рвать на себе волосы.
Я никогда не любила Норвила. Более того, порой мне казалось, что я его ненавижу. Но отпустить, позволить уйти было задачей невыполнимой. Это резало меня изнутри, а я ничего не могла сделать. Беспомощность - самое отвратительное из чувств. Даже любви хуже.
Этот мазохизм выглядел вдвойне смешным хотя бы потому, что избежать его было невозможным. Я ничего не выбирала. Я знала, что он военный. Я знала, что эта профессия опасна с точки зрения неожиданной смерти (в лучшем случае). Моя мама предвидела ещё даже тогда, когда не болела, когда не впадала в беспамятство чаще, чем пребывала в трезвом рассудке, что «он не успокоится, пока не отхватит все себе причитающееся».
На деле так и вышло: Норвил с радостью, едва ли не с детским восторгом сообщал, что отправляется воевать на благо Штатов; что Американский флаг, будь он не ладен, скоро распространится по всему миру, и он будет одним из людей, кого потом будут чествовать школьники – как тех, кто принес США предыдущие пятьдесят штатов.
Его не интересовала ни я, ни то, что будет со мной после его смерти. Так почему же меня это сейчас интересует?
- Ты скоро выйдешь замуж? – я поворачиваю голову в его сторону. Страшная улыбка, исказившая лицо, напоминает маску. Это и есть маска – он не улыбается. Снаряд, попавший в него, улыбается. Не Норвил.
Когда-то у него было темные густые волосы и красивые широкие брови. Сейчас то, что осталось, никак не соответствует старым фотографиям и моим детским воспоминаниям. Одни лишь карие глаза – знакомые – подсказывают, кто этот человек на самом деле.
- В этом есть смысл? – пожимаю плечами, с опаской глядя на его изувеченные руки. Боюсь трогать живое мясо. Боюсь увидеть на пальцах свежую кровь…
- Есть, говорят, - он прочищает горло, немного поморщившись. Мимика почти отсутствует. Если бы он имел шанс выжить, я уверена, пожалел бы, - дети, например.
Я нервно усмехаюсь. Последнее время я все делаю нервно.
- Нет, не думаю.
У него была отличная фигура. У него была белозубая улыбка. И, сколько себя помню, его глаза горели огнем. Не всегда, конечно, безопасным, но все же…
- И что ты будешь делать, когда все кончится? – он устроил мне интервью? Сейчас?
- Я не знаю.
По-моему, честно. Хотя бы честно.
- Будешь носить траур? – его левая бровь изгибается в презрении. Знает ведь ответ.
- Нет.
- Даже пару дней?
- Если ты так хочешь, пару дней поношу.
Мы прожили вместе с этим человеком три года. Ну почему я ничего не чувствую? Ну почему мне его совсем не жаль?.. Я боюсь потерять не Норвила, а тот устоявшийся порядок, тот план, к которому привыкла жить и с которым усилием воли смирилась.
У меня болит не сердце. У меня болит голова – из-за предстоящих похорон, проводов, бумажных дел и денежных выплат…
Человек уходит из моей жизни, а я все ещё играю с ним, все ещё дразню. Мама бы не одобрила такого поведения – обвинила бы меня в сумасшествии.
«Изабелла, он – твой отец. И тебе следует принимать это в расчет».
Да уж… в таком случае, согласно обычаям, мама, здесь должна быть ты.
- В нашей стране все имеют предсмертную просьбу, так?
Его вопрос выбивает меня из колеи. Я теряюсь. Отвлекаюсь.
- Да, наверное.
- И я?
- И ты, - вздыхаю, прикрывая глаза. Ожоги восьмидесяти процентов тела – не то зрелище, которым хочется любоваться. А если представить, насколько это больно… а он ещё разговаривает со мной. К тому же, достаточно ровно и спокойно. Смерти не боится – видел в лицо сто и один раз.
- В моем столе есть лист с адресом. Отправь на этот счет пять тысяч.
Я не могу даже удивиться как следует – внутри все так крепко стянуто, что не вздохнуть.
- Кому? – через пару дней я сама узнаю, кому. Стелле Говард и её… сыну. «Незаконнорожденному», как с глубоким отвращением продекламировала бы бабушка Мари. Моему брату, который знать не знает, что я на этом свете существую.
- Это имеет значение?
На миг задумываюсь. Затем качаю головой. Деньги-то все равно не мои. Исполню.
- Это все?
- Почти… - с трудом повернув голову, он прижимается лицом к подушке, промокая рану. Кровавый отпечаток идеально заметен на синей ткани. Утешает лишь то, что для сего заведения это не впервой. – Принеси мне похлавы, Белла.
- Ты уверен? – я не спрашиваю, зачем и почему, я не спрашиваю, где достать ее в одиннадцать ночи, и меня точно не интересует мотив этого желания. Спрашиваю лишь потому, что сомневаюсь, что отец будет в состоянии проглотить хотя бы кусочек – вчера его при мне кормили через зонд.
- Да.
- Хорошо, - я с готовностью поднимаюсь. Видимо, уйти хочу больше, чем могу это признать. Для него, разумеется, это не новость. Вряд ли меня он бы хотел видеть здесь.
В тот раз, когда оборачиваюсь, прежде чем закрыть дверь палаты, я вижу Норвила без приукрашений и преувеличений, таким, как есть. Обезображенное лицо, искалеченные руки, перебинтованное, слабое и беспомощное тело, потухший взгляд и впавшие щеки. Я вижу его последний раз – когда вернусь, пробежавшись под ледяным дождем до ближайшей сувенирной лавки и обратно, сорочки в горошек видно не будет – её накроют тонкой белой простыней.

Сегодняшний вечер начинается для меня с балета. Стремглав кидаясь к билетерше, я забираю последний билет в партер, где-то с краю, ряду на втором и отдаю за это большую часть деньги, что у меня сегодня с собой.
Постоянные посетители недовольно шикают на меня, когда после третьего звонка пробираюсь к своему месту. Моя одежда, несмотря на то, что это хотя бы юбка – уже достижение – никак не соответствует их представлениям о посетительнице чего-то столь грандиозного. Я сажусь рядом с женщинами в вечерних платьях и мужчинами в костюмах, делая вид, что не обращаю на них никакого внимания.
Начинает играть оркестр, и они вынуждены оторваться от меня. С первыми звуками музыки гаснет свет, и в этой теплой, просторной темноте я, наконец, обретаю свободу.
Я расслабляюсь на кресле, немного вытянув вперед ноги, я перестаю сжимать пальцы с той неистовой силой, с какой делала это прежде и постепенно, минуте к пятой, выравниваю свое сбитое дыхание.
Всю свою сознательную жизнь я провела с мамой. Мы жили вместе, ни от кого не зависели и делились друг с дружкой своими секретами. У меня была чудесная мама с голубыми глазами и вечно топырящимися рыжими кудряшками. Она традиционно носила в волосах синий обруч. Она традиционно на ночь стягивала их синей резинкой. Вообще синий – ее любимый цвет.
Мама не пыталась внушить мне ужас брака, но говорила о нем с пренебрежением, как и обо всех мужчинах. Мой отец – Норвил – ее школьная любовь, ее глупая девчоночья мечта. Если бы я не появилась, ничего их вместе бы не держало. И хоть меня она любила, но с осознанием того, что закончить колледж не сможет, свыклась с большим трудом.
Занавес поднимается. Дирижер взмахивает руками, и тут же, по команде, из оркестровой ямы доносится удар тарелок. Скрипка вступает, заставляя сердце биться где-то в горле, хотя классическая музыка – последнее, что бы я согласилась слушать.
На сцене мужчина с загорелым лицом, в высоком тюрбане с сияющим в нем алмазом и широких шароварах огненно-красного цвета. Это главный евнух, как гласит моя программка, с трудом читаемая в темноте. Имя актера располагается как раз под названием балета.
Он о чем-то переговаривается с прелестнейшими одалисками в темно-золотых костюмах и хохочет. Господи, даже евнух хохочет…
Я усмехаюсь, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку кресла. Оно красное, большое и уютное. Мягкий бархат приятен голой коже рук.
Мы с отцом встречались два раза в год – в апреле и в октябре. Он брал меня к себе на каникулы во Флориду на две недели и, как правило, всегда водил в Диснейленд, в кино или в кафе-мороженое. Съезжаясь, мы молчали. Нам не о чем было разговаривать и нечего было обсуждать.
Стандартный набор вопросов: «как дела?», «как Рене?», «ты еще любишь мармелад?».
Было время, когда из-за сборов, учений или попросту участия отца в боевых действиях наши поездки переносились. Я радовалась. Он – еще больше.
На сцене одалиски предлагают евнуху шкатулку, полную драгоценностей. Он простирает свои толстые руки (прекрасный эффект костюма), радостно улыбается и… идет к ним. Какой алчный евнух!
Я уже собираюсь разочароваться в девушках, но те оказываются проворнее своего смотрителя. Ясно дают понять, что до тех пор, пока не откроет вторую часть гарема, драгоценностей ему не видать.
Когда отец узнал о планах Алека – моего брата, и по совместительству, своей надежды, наследника – сперва обрадовался. Он был уверен, что сын продолжит его дело и уж тогда поедет, куда пожелает… но план у брата был другой.
Этот день – день, когда он сказал нам - был единственным за все время, когда мои родители объединились и вдвоем, с пеной у рта, пытались вразумить юношу. Мама, например, провокационно стала носить лишь короткие платья, юбки, майки – все с открытыми ногами, плечами и, порой, едва ли не постыдным декольте. Она просила его подумать обо мне, о том, что будет со мной, когда мы расстанемся. Но даже любовь брата ко мне ничего не смогла сделать. Он был на двенадцать лет старше, и ему уже надо было строить свою жизнь. А мне было всего восемь.
Их резных золотых ворот вырывается целое полчище мужчин. В красном, в синем, в оранжевом, в белом… они бегут и бегут, а зрители восхищенно смотрят на их стройные тела, безупречные движения и невероятную грацию.
Одалиски принимают дар евнуха и отдают ему свой. Каждой достается по партнеру. И у каждой, как ни странно (готовились, видимо), имеется собственное ложе из туго набитых чем-то золотых подушек с маленькими широкими кисточками.
Я с улыбкой смотрю на то, как пластично и в то же время отчаянно желая не скатиться в пошлость, они показывают занятия любовью. Поцелуи по груди, по волосам, по ногам… позы, которые меняются… томные вздохи…
Я улыбаюсь и тихонько смеюсь, наплевав на осуждающий взгляд женщины слева. К черту.
У меня никогда никого не было. Никогда. Я вообще не знаю, могу ли я… быть такой же. Я хочу, я очень хочу еще со школы, но случая пока не представилось - или я просто его не искала? Не понимаю. Не понимаю, как этого еще не случилось.
И потому смеюсь горько, едва ли не со слезами. Изысканные ласки одалисок со сцены – всего лишь балерин! – угнетают.
Я ловлю себя на том, что смотрю не балет, а на то, как… и на мужчин. На в меру мускулистых, высоких мужчин, прокладывающих дорожки поцелуев по телу своих любовниц. Господи…
Моя тетя Лисбет была сексологом. Именно она и убедила маму заняться моим половым воспитанием, пока не стало слишком поздно. Эти разговоры, я помню, смущали нас обеих, доводя до пугающего алого румянца и вспотевших ладоней. Но, в конце концов, я убедила ее, что когда придет необходимость, буду хорошей девочкой и сделаю все, как мама научила. Чтобы ее судьба не повторилась и со мной – она больше всего боялась этого.
Контрабас, скрипка, труба и… барабаны, да, наверное они – звук нарастает. А потом раз – и прерывается. Посредине сцены возникает Он, в своем блистающем облике, в своем царском воплощении, в красоте, которую призван изобразить. На его лице не меньше килограмма грима, но я могу с уверенностью утверждать, что основные черты не стерты. Что он привлекателен. Что в нем затаилось нечто интересное, пленяющее и очень, очень желанное.
Я смотрю на Султана, широко раскрыв глаза и выпрямившись на своем месте. Я забываю обо всех гаремных юношах и их ласках – они не идут ни в какое сравнение со своим повелителем.
Я кусаю губу, наблюдая за движениями Султана навстречу своей супруге в ослепительном костюме, расшитом золотом и серебром. Они встречаются посредине сцены, под нарастающий гул альта и… разбегаются, будто обжегшись, в разные стороны.
Я даже не замечаю, что затаиваю дыхание. Что погружаюсь в балет, который прежде никогда не любила и который, как наивно считала, никогда не полюблю.
…Постановка кончается смертью главной героини – той самой султанской супруги. Он убивается, заламывая руки, а я не могу подавить в себе тайной и необъяснимо глупой радости. Я ему не сочувствую. Ни капли.

Стоя на остановке и разглядывая блеск фонарей в луже, я думаю о том, что не хочу домой. Не хочу прийти, увидеть вещи отца и… удариться в истерику. После смерти мамы мы жили вместе последние годы. Я видела его редко, сожительство – формальность. Но в груди болит, а в горле сжимает.
Я не столько убита горем, что потеряла Норвила, сколько тем, что в который раз похоронила прошлую жизнь. Все сначала. Все, черт подери, сначала, опять. Сколько раз я еще буду сминать почти дописанный сценарий в комок и кидать в мусорное ведро? Сколько раз еще буду возвращаться к белому листу?..
Зябко потирая плечи – куртку взять, конечно, не догадалась, - я вызываю такси. Я сажусь в тесную, маленькую машинку, закрываю глаза и считаю свои вдохи.
Куда мы едем?
Не знаю.
- Может, скажете адрес?
Я задумываюсь. Я кусаю губу.
А потом принимаю решение:
- «Сильвер Скрин», сэр. На сто одиннадцатой.

Главное преимущество ночного клуба в том, что он работает ночью. Нигде, абсолютно нигде, кроме крохотных магазинчиков в сомнительных районах, нельзя отыскать спиртное в такое время. На часах уже давно за полночь, и я уже давно у стойки. Лучше всего идет биттер (самый крепкий вид мартини - прим.автора). Это, по-моему, четвертая стопка.
Позади меня гремит музыка, мигают прожектора, и бесконечные люди в бесконечных спутанных движениях пытаются изобразить подобие танца. Я пришла с балета в ночной клуб и сижу здесь на высоком ворочающемся стуле бордового цвета, оценивая движение выпивших посетителей. Я ненормальная. Я постепенно, но верно, схожу с ума.
И самое страшное, что сегодня это меня полностью устраивает.
- Может, чего-нибудь покрепче? – я не ожидаю этого вопроса. Здесь много музыки, слов и разговоров, порой несвязных. Я вижу свою цель – бармена, и свою стопку с прозрачный жидкостью. На этом все.
Так что незнакомец с приятным тембром – не очередное ли искажение напоенного сознания? – в карте реальность отсутствует. И удивляет.
- Нет, спасибо, - отвечаю в никуда, потому что искать говорящего взглядом не хочу. Слишком сложно.
- Боитесь не дойти домой?
Я залпом осушаю четвертую порцию. Он уже меня раздражает.
- Доползу.
Смешок. Смешок и рядом. Где-то в нескольких сантиметрах отдаления.
Я облизываю губы, недовольно обернувшись назад. Хочу сказать ему…
Но быстро передумываю. Передумываю, останавливаюсь и на половине останавливаю вдох.
Султан?.. Нет, то был актер. Этот – нет. Этот – гость клуба. Но, стоит признать, чудовищно похожий на человека со сцены.
У него большие и выразительные глаза, цвет которых – голубой – мне даже в темноте видно, у него каштановые густые брови, и волосы, меняющие цвет от каждого поворота прожектора. А еще – недельная щетина, выглядящая как что-то само собой разумеющееся. И черты лица правильные, красивые…
- Водки? – с ухмылкой предлагает он. - Я угощаю.
Я завороженно смотрю на розовые губы и киваю. В суть вопроса не вдаюсь.
Он щелкает бармену, и тот подает заказ. Еще рюмка. Еще алкоголь…
- За встречу, - присаживаясь на стул рядом со мной, произносит мужчина. Одним махом осушает свою порцию. До единой капельки.
- За встречу, - севшим голосом бормочу, наскоро кивнув. И тоже допиваю.
Мы сидим рядом еще полчаса. Еще ровно полчаса. Он не зовет меня танцевать, он не предлагает выпить больше, и он почти не говорит. Мы представились друг другу – Белла – Эдвард, и все. Был вопрос о том, часто ли я здесь бываю. И хоть я обычно не вру, ему я солгала – часто. Почему-то мне кажется, что найти этого человека легче всего здесь.
Все это время Эдвард внимательно на меня смотрит – каждое движение, если не каждый вдох, им подмечен. От интереса это или нет - мне неизвестно. Это немного пугает. Но я, храбрея от выпитого, тоже смотрю на него. Почти не моргая.
И уходить не хочется – боюсь, что уйдет и он. За два часа я не нагляделась на султана, выбегавшего на сцену всего дважды – нагляжусь хоть на него…
Но причина уйти, как ни прискорбно, все-таки возникла. И была она сокрыта как раз в алкоголе, что я так усердно в себя вливала.
- Мне нужно отойти…
- Пожалуйста.
Я смущенно улыбаюсь. Осторожно поднимаюсь на ноги, надеясь, что они еще держат. Не самым лучшим образом, конечно, но…
- Как насчет сопровождающего? – изогнув бровь, интересуется мужчина, - все-таки, идти лучше, чем ползти.
Его шутка немного расслабляет. И придает немного уверенности. Я бесстрашно киваю.
Эдвард берет меня под руку и ведет в нужную сторону. Он ловко маневрирует между танцующими, целующимися и выпивающими людьми, не сбавляя шага даже на секунду.
Мы на месте за рекордный срок. Сама я, хватаясь за стены, дошла бы в пять раз медленнее – по количеству рюмок.
- Спасибо, - бормочу, нервно поправив волосы свободной рукой. Этот жест – от мамы. Она ему научила.
- Пожалуйста, - обворожительно улыбнувшись, повторяет Эдвард. Но моего локтя не отпускает.
- Я?..
- Да-да, - будто бы вспомнив о чем-то важном, он галантно открывает для меня дверь с изображением вишенки, дожидаясь пока войду. И входит следом, совершенно не стыдясь сего факта.
Нас спасает то, что комната пуста. Среди грязных умывальников, запаха дешевого мыла и характерного аромата зеленых кабинок, мы одни. Совсем. Точно.
Отвратительнейшее покалывание сгустком собирается в горле. Черт!..
- Эдвард, - я всеми силами стараюсь не выдавать своего страха, делая вид, что все это просто жутко мне надоело, - отпусти.
- Я должен проводить тебя, - с нажимом повторяет он, направляясь к туалетным кабинкам и таща меня следом. Я впервые жалею, что надела каблуки.
Эдвард выбирает крайнюю, слева. Лампа над ней мигает, создавая подобие полумрака.
Он закрывает за нами дверь на защелку и сразу же разжимает ладонь. Но спиной предусмотрительно становится в сторону выхода.
- Тебе надо выйти.
- Нет.
Я краснею и бледнею одновременно. Во рту сухо.
- Я не могу, когда ты…
- Можешь, если хочешь, - он пожимает плечами, насмехаясь. Точно насмехаясь.
Ублюдок, а не Султан. Тот бы так не сделал.
- Или мы можем…
- Нет, - я выставляю руки вперед, с прискорбием замечая, что они дрожат, - не можем.
- Тебе понравится, - уверяет он, делая шаг ближе ко мне. В пространстве кабинки выглядит куда выше и куда больше, чем я могла себе представить. Под свободной сиреневой рубашкой проглядывают мускулы, а цвет волос, что я не могла определить – медный. Они коротко подстрижены, а потому лежат ровно. Слишком ровно, я бы сказала…
- Нет, я не хочу, - категорично отказываюсь, вжимаясь спиной в давно немытую и когда-то, видимо, белую плитку.
- Напрасно, - голос Эдварда опускается до шепота. Губы наклоняются к моим, и щетина царапает кожу.
Я ощущаю себя отвратительно слабой и беспомощной, стоя здесь и не имея сил ничего сделать. Руки, ноги – все словно налилось свинцом. И только кровь отдается пульсом где-то в голове.
- Дыши ровнее, - ласково советует мужчина, устраивая свои ладони – какие же у него длинные и красивые пальцы, как у пианиста – по обоим бокам от меня, - это не больно.
- Пожалуйста… - я уже по-настоящему дрожу. Дрожу, сотый по счету раз жалея, что не поехала домой, как и полагалось, скорбеть. Чертов клуб. Чертов мартини. Чертов Султан.
- Ш-ш, - легкий, невесомый поцелуй. Не такой, какого я ожидала. Не грубый. В губы.
И снова:
- Ш-ш, упрямица.
Эдвард делает еще шаг вперед, становясь совсем рядом со мной. Соприкасаясь плечами.
Внизу моего живота преступно сворачивается теплый упругий комок. Из-за его покалывания осознание реальности притупляется.
Мужчина пахнет… божественно, именно так. И то, что он теплый, что окружает меня повсюду, что ласкает – и голосом, и губами – медленно, но верно ведет в известном направлении.
- Так пойдет? – смешливо спрашивает Эдвард, на секунду оставляя мои губы. Улыбается.
Я задерживаю дыхание, но все равно не успеваю сдержать себя. Против всех законов природы и инстинкта самосохранения, киваю. Отрывисто. Ясно.
Ну и к черту.
- Вот видишь, - он ликует. Мягко прокладывая цепочку поцелуев по моей шее, движется к губам. И обратно.
Кажется, я начинаю понимать, почему ему так этого хочется…
- А если кто-то придет?.. – мне плевать, честно. Но почему-то спрашиваю.
- Мы пошлем его… подальше, - сладко отзывается Эдвард, прижимая меня к себе. От него пахнет каким-то хорошим парфюмом и алкоголем (странный коктейль, но на удивление, возбуждающий). Той водкой, что мы пили. Но воспринимается это скорее как дополнение и плюс, чем минус. Отвращения во мне не вызывает – наоборот, тяга внутри комка… нарастает.
Теплые губы одаривают вниманием мою яремную впадинку. По спине бегут мурашки.
- Здесь холодно… - жалуюсь я, едва ли не хныча. Только не по той причине, что озвучиваю.
- Это ненадолго, - утешающе обещает мой истязатель. Присаживается передо мной на колени, немного задирает салатовую водолазку, целует кожу.
- Аппендицит? – интересуется, на миг прерываясь и очерчивая пальцем мой шрам.
- Да…
- У меня тоже, - хмыкает, возвращается к прежнему делу. Продолжает. Встает.
Поцелуи сменяются прикосновениями – и так по кругу, доводя до изнеможения. Я начинаю задыхаться, а тело действительно охватывает жар. Теперь я верю своему Султану.
- Ты красавица, Белла, - уверяет он, приподнимая мою юбку, пока трясущимися пальцами стараюсь сделать что-нибудь с его ремнем.
Я рдею. Я больше не протестую.
Я хочу… да, сейчас, я хочу.
И плевать, в каком месте и после скольких стопок мартини и водки. Я хочу именно этого мужчину. Я хочу, чтобы первым у меня стал он…
- Я никогда… - прикусываю губы, кое-как сдержав стон, чтобы объяснить ему. Пока не поздно.
Мягкие губы останавливаются. И руки, как ни прискорбно, тоже. А моя кожа как никогда жаждет касаний. Этих.
- Девственница? – с сомнением спрашивает Эдвард.
- Да.
Я делаю глубокий вдох. Я всеми силами стараюсь сохранить хоть какое-то лицо перед ним. Хотя, наверное, уже поздно.
- В таком случае, - мужчина отходит от меня, упираясь спиной в закрытую дверцу кабины, - мы можем прекратить. Будет нечестно, если я заберу то, что не мне причитается.
От его речи меня пробивает на смех. А может, все дело в выпитом?..
- Что, все так плохо? – он выдает мне притворную улыбку, но на самом деле в недоумении, я вижу. Я вижу это по голубым глазам, захваченным желанием. Желанием… меня, как бы парадоксально такое не звучало.
- Это так старомодно… - хихикаю я.
- Это не то, с чем шутят, - нахмурившись, говорит мужчина, - я готов остановиться, если ты хочешь.
На полном серьезе. Он на полном серьезе это говорит!
- То есть, я могу сказать «нет»?
- Можешь, - в его честности я не сомневаюсь. Длинные пальцы уже готовятся открыть защелку и выпустить меня отсюда. Отпустить.
Его дыхание тоже сбилось. Его рубашка немного промокла… а его джинсы, кажется, тесноваты.
Ну уж нет. Теперь я точно не дам ему все прервать.
- А я скажу «да», - хмыкаю, приподнимаясь на цыпочки и обвивая пальцами его шею, - если ты позволишь…
Ненадолго задумавшись, он хитро кивает. Достает из кармана блестящий маленький квадратик с вполне ожидаемым названием… и с готовностью притягивает меня обратно.

…Этой ночью Эдвард берет меня трижды в кабинке. Мы оба не в состоянии стерпеть. И мы оба не в состоянии остановиться. Я глажу его плечи, я касаюсь губами мочки его уха, наслаждаясь рычанием, что слышу, и мне невероятно приятно ощущать его… внутри себя.
Все говорили, это больно. Некомфортно. Страшно.
А на деле – ничего подобного со мной не происходит. Наоборот. С точностью до наоборот…
Возможно, все дело в том, с кем этим заниматься. С Эдвардом я просто не замечаю чего-то, что не приводит к удовольствию. Всю эту ночь.
Последнее, что помню, как он везет меня домой на такси. И как я стискиваю пальцами ворот его рубашки, немного пропитавшейся сладковатым потом.
Эта ночь – последняя, что мы проведем вместе. Наутро, когда проснусь с дикой головной болью и неприятно колющим ощущением внизу живота, выяснится, что все, что было нужно от меня этому человеку, он уже получил. Вчера.
Больше встречаться не намерен – так гласит оставленное и не так уж давно набранное на моем телефоне сообщение.

Моя чадра светло-синего цвета – как море – с изящными разрезами для рук. Ткань тонкая-тонкая, мягкая – Алек выбирал. Он подготовился к моему приезду куда основательнее, чем можно было представить. И это при том, как рьяно отговаривал ехать.
«Это исламская страна, Изабелла».
«Я знаю».
«Это не США».
«Я знаю».
«Ради чего ты собираешься все бросить?».
На этом моменте я и не выдержала. Я рассказала ему все. Про отца, про театр с одалисками, про такси в клуб и… про Эдварда. Я не смогла удержаться.
Сжимая в руках трубку и даже не стараясь спрятать слезы, я умоляла его мне помочь. Использованной, брошенной и одинокой в такой степени я чувствовала себя впервые. Я отчаянно желала уехать, переехать, сбежать, скрыться… и забыть. Все. Всех.
Но в основном, конечно, теперь ненавистного Сулатана.
«У меня никого не осталось, Алек… никого, кроме тебя».
Наверное, это и стало для него последней гранью – моя истерика. Я никогда их себе не позволяла, даже в детстве. Он говорил, что когда я разбивала колени, или соседская кошка царапала мои руки, все, чего можно было дождаться - злобного бормотания и немного дрожи в голосе. А теперь я плачу… и плачу так, как будто бы больше ни на что не способна.
«Приезжай. Немедленно».
Ровно через неделю, покончив со всей бюрократией по смерти Норвила и с трудом дождавшись возможности добраться до аэропорта за заветным билетом, я покинула Штаты, в которых больше не могла оставаться, с робкой надеждой, что сюда не вернусь. В Ираке, по крайней мере, со мной будет семья. Алек.
Афият научила меня правильно завязывать платок. Терпеливо, как ребенка, наставляла, пока безразмерное покрывало не стало приобретать на голове тот вид, который предписывает приличие. И хоть учиться пришлось достаточно долго, я делала это с удовольствием. Все за пределами страны, показавшей мне изнанку жизни, казалось терпимым. Пусть даже и пришлось привыкать к большому количеству одежды на теле – это не было таким уж неудобным, как я себе представляла. Наши ожидания в принципе очень часто не соответствуют действительности.
Алек встретил меня прямо в аэропорту. Мы не виделись вживую много лет (а одними телефонными разговорами, хоть и по часу, сыт не будешь), и он превратился в настоящего мужчину. Тот студент, что уезжал по обмену в «страну крови» (по древней-древней отцовской линии) исчез с лица земли. Передо мной стоял загорелый и очаровательный иранец с лоснящимися черными волосами, теплыми карими глазами – моими глазами – и доброжелательной улыбкой. Он был очень рад меня видеть, хотя искренне не мог понять, что может заставить свободную, самостоятельную и, наверное, неплохо устроившуюся в жизни девушку променять феминистское государство на истинный патриархат.
Я всегда отвечала ему так: «надоела независимость, хочу попробовать подчинение».
Однако это, конечно, он мне не позволил, чем немного удивил Афият. Она только-только свыклась с тем, что муж не проявляет к ней должного, как утверждали с детства родители, «покровительства» (читай: принуждения), а тут я, как снег на голову… и никакого контроля – только в пределах разумного, чтобы не было беды.
И все же, несмотря на все недопонимания, мы подружились – его жена оказалась исключительно приятной женщиной. А если принять то, что большую часть времени мы проводили вместе и в одном доме, то это обстоятельство очень облегчило нам жизнь. Нам всем.
- Беллья!
Он поймал. Я вижу по тому, как радостно бежит и как ещё издалека размахивает летающей тарелкой. У него такие же волосы, как у матери, и такая же улыбка, как у отца. Прелестный малыш с пухлыми щечками и шоколадной кожей. Адиль. Мой племянник.
С понимающей улыбкой качнув головой, подхватываю полы своего наряда, не задумываясь о том, увидит кто-нибудь или нет, и бегу ему навстречу. За забором дома Алека мы в безопасности – никакие общественные предрассудки не доберутся.
Я останавливаюсь за два метра до него. Падаю на колени. Раскрываю объятья.
Маленькой, но очень точно пущенной стрелой, Адиль врезается в меня, с удовольствием прижимаясь к мягкой ткани. Он смеется, сжимая пальчиками мою чадру и шепча на ухо: «я достал, я достал!»
Мы играем с ним в саду с двух до половины пятого – как раз после школы и как раз до обеда, который Афият все это время готовит на кухне. Адилю нравится, что я теперь его партнер по играм – маме все тяжелее догонять его, под сердцем уже пять месяцев растет дочка. Нурия, как решил Алек.
- Ты большой молодец, Адиль, - треплю его по черным волосам, впервые радуясь тому, что мои такого же цвета. С детства извечно смоляные локоны вызывали у мальчишек лишь насмешки надо мной, и даже девочки, переговариваясь, сплетничали обо мне как о «вороне». Теперь же этот цвет сыграл добрую службу – мне легче адаптироваться здесь, в новом месте. Не особо выделяясь. А кожа загорит.
- Как насчет второй партии?
Его глаза загораются. Он с готовностью кивает.
- На старт, - становлюсь на ноги, отпуская его, и замахиваюсь ярко-красной тарелкой, - внимание… Марш!
Малыш срывается с места, той же стрелой, что летел ко мне, направляясь к забору за тарелкой. Бежит так быстро, что мне все больше нравится мысль: предложить Алеку записать его в какую-нибудь секцию футбола.
Я успокоено выдыхаю, наблюдая за тем, как достигнув цели, Адиль разворачивается, чтобы вернуться ко мне. Солнце играет на его лице, на волосах, на зеленой траве, окружающей нас, ветерок нежно поглаживает кожу и заставляет подрагивать листы гранатового дерева, которое я помню ещё по первому приезду сюда (тогда, впрочем, мысли, чтобы остаться насовсем, не возникало и в помине)…
И природа, и Адиль – его смех, его улыбка – дарят мне долгожданное успокоение. Я не думаю ни о чем, что было в Нью-Йорке. Я не думаю об отце, о Султане и о ком-то ещё из прошлой жизни.
Здесь, в стране, где нормальной женщине, ориентируясь на общественное мнение, и вовсе не место, я, кажется, нашла то, что искала.
Я нашла себя, вернувшись на пару шагов назад от последней грани и использовав ещё один, последний, но такой выигрышный, как оказалось, шанс.

Продолжение - 

http://robsten.ru/publ/mini_fiki/poslednjaja_gran_son_satir_chast_2/6-1-0-18968