Обложка №1

Характеры №1

Эдвард: Потомственный офицер, твердо решивший посвятить всю свою жизнь исключительно военному делу, не оставляя в ней места на такую глупость, как любовь.

Белла: Вдова военного, поклявшаяся, что больше никогда в жизни не подпустить к себе мужчину в погонах ближе, чем на пять метров.

Жанр: Ангст, hurt/comfort

Пейринг: Эдвард/Белла

Рейтинг: PG-13 (хотя реально, наверное, ближе к R)

Саммари: Встретившись однажды посредине моста,
Над отражением звезд в прозрачной луже,
Они расстаться не посмеют никогда:
Устало сердце прятаться от зимней стужи,
Устала память закрывать на все глаза.

«Какие разные у людей вкусы и какая непредсказуемая жизнь! - думаю я, отправляя в рот очередной кусочек ванильного лукума – фисташки и фундук лучшее сочетание. – Виктору нравилось кокосовое печенье, а я не могу его терпеть. Зато он ненавидел восточные сладости…»

Я стою посредине большого моста с изящными широкими перилами и искусно вылепленными колонами между ними, задумчиво глядя на поблескивающую внизу воду. В ней отражается идеально круглая луна, а маленькие камешки, которые я время от времени бросаю вниз, создают крохотную рябь, расходящуюся красивыми кругами, как в старых мультиках.

Моя маленькая коробочка со сластями притулилась с левого бока, а два бумажных кораблика, сделанные из листовок в ней, с правого. Я наслаждаюсь тихой ночью, яркой луной и прохладой воды. Лето постепенно уходит, готовясь впустить осень, а это значит, что считанные недели остаются для того, чтобы насладиться им. Пока ещё на мне любимое черное пальто и пока ещё я могу не надевать шапки, не боясь потерять блеск волос; пока ещё мне не нужны перчатки, а облачка пара, вырывающиеся изо рта, слишком малы, дабы быть заметными. Слишком прозрачны.

«Жизнь эфемерна, - говорила бабушка Мари, когда я, будучи ещё маленькой девочкой, приезжала в её заброшенный старый дом на краю штата, - то она есть, то нет… ценить следует каждую минуту».

Конечно, ребенку не понять этих слов. Детство тем и прекрасно, что не осознается самого страшного и неизбежного. Если цветы красные, то они – красные. Без оттенков, без полутонов. И если человек улыбается, значит, он счастлив. Никаких других вариантов.

Я облизываю с губ сахарную пудру. Слишком сладкую без лукума и идеально дополняющую его в комплекте. Складываю руки на перилах, опираясь на них и глядя вниз. Парочка пожухлых желтых листьев, догнивая, медленно и лениво плывут по воде, ожидая, когда затонут. Мой путь такой же – как и путь всего человечества, – плыть вниз по течению, признавая тот факт, что за следующим поворотом встречусь лицом к лицу со смертью. Я больше не боюсь её. Да и зачем бояться?..

«Подумай хорошенько, Иззи, - наставляла мама, когда я, светясь от счастья, демонстрировала ей подаренное Виктором кольцо, - ты знаешь, кто он? Ты готова?»

Ещё бы. Мне двадцать лет. Конечно готова. Конечно знаю.

«Это угроза, Беллз, постоянная угроза, - четко выделяя каждое свое слово, с другого кресла напротив моего убеждал Алек. - Резервные силы или нет, а призыв для всех один».

Ты ошибаешься, братишка. Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты, посвятив жизнь компьютерам, просто не можешь знать все на свете. Пора признать. Пора дать мне право быть с тем, кого я хочу видеть рядом.

«Это окончательно?»

«Несомненно».

Порой я думаю, что им бы не удалось меня переубедить даже если бы я была старше. Даже если бы не была тем ребенком, каким отправилась под венец. Но имеет ли это теперь значение?

Я была по-настоящему счастлива одиннадцатого марта. Я шла под руку с братом, заменяющим невесте отца, и улыбалась всем и каждому, кто пришел на свадьбу. А особенная улыбка была припасена для Виктора. Я ведь теперь была его…

Порыв ветра взметывает два из четырех сухих листочков вверх, увлекая за собой в быстрый и, разумеется, последний хоровод. Они улетают в небо, ввысь, оставляя тех, кто не нашел в себе силы подняться, в одиночестве. В том самом, в каком оказалась и я.

Виктор погиб пятого октября. Несчастный случай на учениях – не на войне, на учениях. Неправильный расчет партнера. Пуля в лоб, и готов. За секунду.

Я была уверена, что не переживу. Прошло меньше года с нашей свадьбы, а я уже потеряла мужа. В двадцать один год, господи… вдова в двадцать один год.

Траурная процессия, состоявшая из его семьи и моей – нашей – по всем законам и обычаям прошествовала до кладбища и пробыла вместе всю церемонию. Но как только первые комья земли коснулись гроба, понятие «вместе» кончилось. Нас больше ничего не связывало. Мы разошлись.

Засохшие и давно отцветшие кувшинки у крутого маленького берега стоят в тени моста. Они почернели и наполовину утонули в воде, которая когда-то была их главной опорой. У них не было ни смысла в существовании, ни цели к борьбе.

На протяжении двух месяцев после похорон я каждый день ходила к мужу на могилу, принося два идеально белых цветка калл. Первые недели со мной постоянно были мама и Алек. С обоих боков шествуя рядом, держали под руку и пытались уверить, что жизнь не кончается. Никто не проронил и слова, что предупреждал меня и что всего этого следовало ждать. Они просто были рядом со мной, они меня не бросили. А я на такое была неспособна.

Я больше не умею плакать, а потому даже после тяжелых воспоминаний слез на глаза не наворачивается. Прошло много лет. Очень, очень много лет. Пора забыть, пора отпустить… у меня, кажется, почти получилось. Ещё немного стараний, и Виктор, и свадьба станут просто эпизодами цветного сна, не больше. Я справлюсь.

Ещё кусочек лукума. Он удивительно вкусный сегодня. Наверное, это потому, что впервые за все время я отстояла такую очередь за одной-единственной коробочкой. Видимо, ценителей восточных сладостей в нашем районе стало в разы больше. Чересчур резко, стоит признать.

Хмыкнув, я беру в руки один из корабликов, светло-зеленый, проверяя, верно ли сложила тонкую бумагу. Из-за немного неровной формы он потонет быстрее, чем должен, но зато у меня хотя бы есть возможность посмотреть, как маленькое суденышко безбоязненно бороздит морские просторы. Смелость - это часто то, чего нам не хватает. А особенно мне.

Восемнадцатого июля Алек загорелся желанием испробовать новую лыжную трассу, открывшуюся на северных склонах Альп. Они с Деборой – его невестой – поехали туда вместе. А вернулся только он, да и то без надежды, что встанет на ноги. Позвоночник было уже не спасти.

В тот день, когда пришла туда с мамой, я не смогла заставить себя посмотреть ему в глаза. Я просто не в состоянии была принять то, что случилось с братом. Взять его боль на себя, как он брал мою. Побыть рядом. Посочувствовать… хоть немного. Я просидела на кресле в двух метрах отдаления полчаса, а затем ушла – сбежала – и больше никогда не возвращалась.

Мама звонила мне, а я не брала трубку. Тетя Элис звонила, но тоже тщетно. Про его самоубийство, в итоге, я узнала из голосового сообщения, оставленного Рене. Больше мы не виделись – за предательство она вычеркнула меня из своей жизни. И мне ничего не оставалось, как принять такой расклад.

Я делаю глубокий вдох, заставляя ледяной воздух в как можно большем количестве проникнуть в легкие. У меня бывает, что его не хватает. Особенно ночью, когда снятся кошмары. Когда я просыпаюсь от того, что лежу на полу и кусаю наволочку подушки.

Нужен лукум. Ещё лукум. Я только им умею спасаться…

Удивительно, что некоторые люди ненавидят ночь. Я люблю. Я люблю потому, что теперь провожу её не дома, в тесной и жаркой постели, гадая, смогу пережить очередной сон или нет, а здесь, на мосту. С ветерком, с облаками, с небом, которое ближе к утру, когда ухожу, розовеет…

Вокруг меня нет ни души, а это очень успокаивает. Я живу тем, что прихожу сюда каждый вечер. Ни высокой цели, ни какой бы то ни было цели вообще у меня нет. Есть желания. Да и те слишком банальны…

Сахарная пудра слишком назойлива. В очередной раз мне приходится облизывать губы.

Я смотрю на кораблик ещё секунду, а затем, одним точным движением, сбрасываю его вниз, не давая и шанса на спасение. Мягко опускаясь на воду, он выныривает, удерживая равновесие. Мгновенье кренится на бок, но потом, слава богу, выправляется. Плывет, немного покачиваясь из стороны в сторону. Как раз там, где коротает минуты оставшийся один на один с судьбой сухой листочек.

- Кораблики? – удивленный голос сзади, так некстати нарушивший мое уединение, самую малость, но все же пугает.

Я не подпрыгиваю, не вздрагиваю и не вскрикиваю, но кусочек лукума – один из трех оставшихся – в воду роняю. Чудом не топлю им хрупкое суденышко.

Я недовольно оборачиваюсь назад, к человеку, вмешавшемуся так некстати, желая взглядом, а может и словами – уже ничего не стесняюсь, даже выражений, – оказать ему «радушный» прием.

Это мужчина. Он стоит, положив руки в карманы такого же черного, как и мое, пальто, с жесткой усмешкой глядя на плод моих стараний, стоящий на перилах. Издевается.

- Суда, - резко исправляю я, отодвигая от края заветную коробочку, - или, если вам уж так угодно, корабли.
Моей дерзостью, кажется, незнакомец не удивлен. Хмыкает, поджав губы.

- Вам десять лет? – интересуется он, делая шаг навстречу. Ростом явно выше меня на голову, а взглядом – хлестким, внимательным – напоминает полицейских, прибывших на дело. По крайней мере, впечатление случайного прохожего этот человек не производит. Это подтверждает и шрам, пересекший правую сторону его лица, не обойдя стороной и глаза. Явно не производственная травма.

- Сорок, - бесстрашно отвечаю ему, вздернув голову, - а может и сорок пять.

Я веселю мужчину. Или даже не так – увлекаю, даю вволю полюбоваться на глупость. Собственную, конечно же. В самом что ни на есть чистом виде.

- В таком случае вам не пристало пускать корабли.

- А я не придаю значения приличиям, - беру предпоследний лукум, глядя на него без уверток и попыток спрятаться.

Смело, честно. По-идиотски, в общем, в моем положении.

- Я вижу.

- Как замечательно, что вы наделены этой способностью.

Ну вот. Веселью конец. Теперь я злю его, как не умолкающая маленькая собачонка, явно забывшая, кто здесь хозяин. Здесь почти нет фонарей, но мне чудится, что его лицо багровеет. Страшно, как в фильмах ужасов. Как у маньяков.

А я все равно не боюсь – мой инстинкт самосохранения повесился под забором.

- Спускай же второй, - он владеет собой лучше, чем я думала. В голосе чуть-чуть, совсем на секунду, появляется предупреждение об опасности, присыпанное напускной доброжелательностью, как мой лукум – пудрой. Ненадолго, конечно же.

Я беру в руки последнее оставшееся суденышко, аккуратно держа его над пропастью. Первый кораблик, почти полностью пропитавшись водой, уже готовится кануть в Лету. Самое время, мужчина прав, выпускать второй корабль. Я разжимаю пальцы, и он летит вниз. Входит менее удачно, чем собрат, черпнув правым боком воды, но тоже выравнивается. Плывет.

- Удачный запуск? – нагло спрашивает он. Делает ещё два шага ко мне навстречу. Попадает под фонарь. Да, его лицо и вправду красное. А волосы – темно-медные. Довольно густые.

- Очень даже, - я кидаю в рот последний лукум, благоговейно доставая его из коробочки. Теперь там только пудра.
Но не успеваю прожевать сладость, как чьи-то сильные и до ужаса грубые руки рывком разворачивают меня к себе. Длинный шрам и опасные глаза совсем рядом – расстояние измеряется сантиметрами. Они впиваются в мои, выдавливая правду наружу кусками. Если надо, могут и кровопускание устроить.

- Что это? – негромко, но оттого не менее четко и пугающе задает свой вопрос незнакомец. Его радужка зеленого цвета. Темно-зеленого, я бы сказала. Но её оттенок последнее, на что следует смотреть человеку, желающему успокоиться.

Я не понимаю вопроса. Это нервирует.

- Что за дрянь? – отпуская правое плечо, одна из рук мужчины сует мне под нос пустую коробочку от лукума.
Понятнее не стало. Я неслышно хмыкаю, качнув головой. Такой ответ его не устраивает.

- Я задал вопрос. Повторять не буду, - цедит он сквозь зубы, плохо сдерживаясь.

Прискорбно замечать такое, но я его не боюсь. Прирежет, порежет, зарежет… мне малоинтересны подробности. Может быть, ему вовсе только и нужно, что меня трахнуть, – не имею ни малейшего представления. Мне до ужаса все осточертело. Мне до ужаса себя жаль. И кораблики, которые скоро потонут, тоже. То непонятное состояние, когда не знаешь, чем помочь себе. Вроде бы нет истерики, а вроде бы и есть. Вроде бы болит в груди, а вроде – и нет. И слезы – то есть, то не дождаться. Пограничное состояние. Пограничное между помешательством и потерей сознания.

- Хотите меня напоить? – его глаза так сверкают, что я опасаюсь оставлять мужчину без ответа. Не за себя, за него опасаюсь.

Меня смиряют по-настоящему жестким взглядом. На самой грани, на самом кончике омерзения от увиденного, услышанного и замеченного этой ночью. Редко удается увидеть такое отвращение к собственной персоне от незнакомых людей.

- Адрес, - требует он. Решительно, заранее давая понять, что отказ – недопустим.

Я упрямо мотаю головой. Не на ту напал.

- Адрес, я сказал, - повторяет четче, с нажимом. И так грозно, что у меня сосет под ложечкой, как бы ни прискорбно было такое признавать.

- Бери здесь, - с большим трудом, но я отворачиваюсь, глядя на лужи под ногами, - у меня все с собой…

Незнакомец тяжело вздыхает, даже не скрывая того, что старается не сорваться. Его нервозность, перемешанная с яростью, проходит по мне ледяной волной вместе с ветром. Не спасает никакое пальто – даже это, самое теплое.

- Я хочу отвезти тебя домой. Скажи мне адрес.

Та улыбка, что я дарю ему, станет украшением лица любого умалишенного. Он смотрит на неё как на восьмое чудо света, а я, пользуясь замешательством, в какой-то мере обреченно, а в какой-то, что противоречит всем законам мироздания, радушно расстегиваю пуговицы пальто. Зачем ждать, пока он сам это сделает?..

Почему-то хочется смеяться. Почему-то я не могу это желание в себе перебороть.

Стою посреди моста, все ещё чувствуя, как крепко меня держат и, тихо посмеиваясь, стараюсь поскорее закончить с раздеванием. От ветра уже дрожу, но это мало волнует.

- Эй, - обиженно протягиваю я, когда он ловко уворачивается от моего неумелого поцелуя, - что не так? Мост это романтично…

В ту же секунду на свое предложение получаю решительный отказ. Причем выраженный не только словами, но и физической составляющей. Моя щека, только что получившая ощутимый и достаточно сильный удар, пылает. И почти так же, как глаза незнакомца.

- Если ты не скажешь мне адрес, - впившись пальцами в мой подбородок едва ли не до хруста костей и вздернув его вверх, говорит он, - то больше никогда не окажешься дома.

…И я говорю. Слишком легко сдаюсь, знаю, слишком просто. Но никакой тяги к сопротивлению во мне теперь нет. Ни грамма. Пощечины отрезвляют – так и запишем.

Во мне одно опустошение и одно наплевательское отношение – к себе, к дому, к безопасности, – в том числе к своей. Я послушно иду по темному парку прочь от моста к выходу за незнакомым, опасным и пугающим мужчиной, крепко взявшим меня под руку. Я смотрю, как фонари играют тенями на его волосах, на фигуре, как он краем глаза подмечает каждое мое движение, если не каждый вдох. Одна попытка сбежать – сразу же поражение. Этот человек настигнет как коршун. Я теперь его добыча – вполне предсказуемо, да? Одна, в безлюдном месте, в такое время… я – его. Однозначно.

Я не оспариваю. Я прохожу к парковке вместе с ним – ни разу не дернувшись, чем удивляю, судя по выражению лица, – сажусь внутрь салона черного «BMW», даже пристегиваюсь по его наставлению. Не задаю вопросов и не прошу меня отпустить. Принимаю жребий, который сама и выбрала. Это похоже на перемотку кадров в ускоренной съемке. Будто бы фильм надоел и то, что неинтересно, решили пропустить, наскоро проглядев одним глазом.

Мы едем минут пятнадцать, что для города – рекорд. Я, наверное, просто не уделяю пейзажу за окном достаточно внимания. Я смотрю на приборную панель и на своего незнакомца. Не помню черт, но знаю, что на Виктора он ни в коей мере не похож. У того были небесно-голубые глаза, верные. И черты лица куда мягче, более детские. Ему было двадцать два в вечер нашей встречи.

- Ты одна живешь? – когда мы паркуемся возле моего дома (как хорошо он знает город!), мужчина-таки задает вопрос. Первый за весь путь.

Я киваю. Вот уже как шесть лет. Но это ему знать необязательно.

- Тогда я поднимусь.

Опять же без возражений, Ветер. Иди куда хочешь.

Мой старенький лифт едет вечность. Этажи на полуразбитой панели сменяются вечность. Подъем на три ступеньки перед моей квартирой – вечность. Зато ключи нахожу быстро – они всегда в левом кармане, под кошельком. Что странно, мужчина даже не смотрит на него. Нацелен на большее? Тогда его ждет разочарование – мои финансы можно пересчитать по пальцам одной руки.

В прихожей, которую я оставила пять часов назад, ничего не изменилось. Те же два стула и тумбочка. Те же крючки на восточной стене и открытые антресоли на западной. В их глубине проглядывает стеганное одеяло бабушки, подаренное ею много лет назад.

Мой сопровождающий закрывает за нами дверь и скрещивает руки на груди. Безмолвно глядя на него, я жду дальнейший действий – любых. Мало чем меня сегодня удивишь, а пальто, к тому же, уже расстегнуто.

- И долго действует твоя травка? – щурится он. При свете шрам видно куда лучше, вплоть до тоненькой ниточки вспухшей кожи на веке, но не похоже, что бы это его смущало.

- Я не курю, - отметаю такое предположение, нервно облизнув губы – ещё сладкие от пудры. Вроде как надо бы и разуться, но странное оцепенение не дает пошевелиться. Я чувствую все внимание Коршуна, направленное на меня, и оно, если признаться честно, не дает даже ровно дышать.

- То есть это – твое нормальное состояние?

- Вполне.

- Не густо, - угрюмо докладывает он.

- Как есть.

Мужчина берет паузу. Глядит на меня с интересом, но в то же время с издевкой. Даже не завуалированной. Опирается спиной на дверь.

- Если я сейчас уйду, вены не перережешь?

Я наконец-то могу снять обувь. Тепло квартиры постепенно, но возвращает мне способность двигаться. Вешаю в шкаф пальто, когда, не оборачиваясь, говорю ему:

- Уйди и узнаешь.

Мгновеньем позже я чувствую на плечах руки. Руки с длинными пальцами и неожиданно твердой, едва ли не мозолистой кожей.

Он говорит так же нагло, как я, и даже псевдо-ласковым голосом. Шепчет на ухо:
- Только попробуй.

Я загадочно улыбаюсь. Я испытываю его.

Дожидаюсь, пока выпустит, и, пожав плечами, ухожу в направлении ванной. Мужчина, не снимая обувь, идет за мной. Разница – в два шага. Не верит. Правильно.

В безмолвном ожидании он замирает у дверного косяка, когда я роюсь в ящичках уборной, ища то, чем надеюсь поддразнить его. Тампоны, ватные шарики… а вот и они.

Станки.

Моя сдержанность и потерянность уходят. Мое недоумение, моя истерика уходят. Я вижу только темно-зеленые глаза – распахнувшиеся, с расширившимися зрачками, – когда притрагиваюсь бритвой к коже. Тоненькая алая полоска является отражением цвета, каким окрашивается и лицо моего коршуна. Я была права, он багровеет, когда злится…

…В итоге незнакомец остается. Он остается со мной и на удивление четко и слаженно, как истинный доктор, перевязывает мое пострадавшее запястье. В некоторой прострации я сижу на синем пуфике перед зеркалом, глядя на его действия и нахмуренное лицо. Не могу осознать, как решилась сделать то, что сделала. Шутка могла выйти плачевной…

- Доктор? – робко зову я.

- Сэр, - исправляет он достаточно резко.

- Сэр, - едва ли не сквозь слезы проговариваю, сглотнув несвоевременный всхлип, - жить буду?

- Куда ты денешься, - он закатывает глаза, думая, что не вижу. Но я вижу. И шрам тоже.

- А свое имя Сэр мне скажет?

- Оно тебе много не даст, - он завязывает подобие бантика на моем бинте, поднимаясь с колен. Стряхивает с брюк невидимые пылинки. Теперь я знаю, что под пальто был голубой пуловер и темно-серые джинсы.

- И все же?..

Он пронзает меня недоверчивым взглядом. Колючим и болезненным, своим фирменным, как я уже усвоила. Но потом, заметив перебинтованное запястье, чуть-чуть смягчается:

- Эдвард.

- Красивое имя, Сэр, - смаргиваю проклюнувшуюся – впервые за последние дни – соленую влагу, прикусив губу. Смотрю на него снизу вверх. Это, похоже, цепляет.

- А твое имя часом не Спорщица?

Юмор? Это уже лучше…

- Белла, - я не делаю из этого тайну. И спектакль не делаю. Если хочет знать, пусть знает.

- Где твой муж, Белла?

Не тот вопрос.

- В шкафу мужские вещи – я искал бинты, - объясняет он. Присаживается на подлокотник кресла и ждет ответа. Я уже поняла, что не имею право оставлять Коршуна без него.

- Он умер. Они оба. - Голос не дрожит – хороший знак.

- Оба?

- В шкафу вещи брата.

- Жаль, - коротко отзывается Эдвард. Особого сожаления, конечно, не испытывает. Ради приличия говорит.

- Не очень…

Я обрываю эту тему. Я встаю и предлагаю ему чай с печеньем – единственным, что осталось из съестного на кухне. Не знаю почему, но мужчина соглашается, пусть и недоверчиво поглядев на меня. Сидя за кухонным столом и вертя в руках сервизную чашку, с интересом рассматривает её рисунок.
- Колокольчики?
- Ага.
Улыбается. Проводит пальцем по хрупкому цветку, изображенному акриловыми красками.
- Бордовые?
- Творческий вымысел, - виновато опускаю голову, поглубже вдыхая жасминовый аромат горячего напитка. Я продрогла. – Со мной бывает…

Через двадцать минут Эдвард меня целует. Уже не за столом, уже – в постели. Целует, аккуратно минуя свежие бинты, снимая розовую блузку. Его умелые пальцы с легкостью справляются с пуговицами.

Я не сопротивляюсь, а даже больше – хочу этого. Хочу, потому что не вижу границ сегодня. Я будто в полумраке, я будто лечу, как мотылек, на крохотный свет – на него лечу. Обожгусь или нет – неважно. Мне и так больно. Мне всегда больно. Что же отказывать в удовольствии?..

- Поцелуй меня, - срывающимся на шепот голосом прошу его, обеими руками держа лицо, глядя в зеленые, полыхающие ожиданием глаза, - пожалуйста, поцелуй меня…

Он целует. Мне становится легче дышать.

- И туда… - изгибаюсь дугой, когда, оставив в покое губы, мужчина спускается к низу живота. Расправляется и с юбкой, - и туда, Эдвард…

Получаю ещё один поцелуй, куда более ощутимый. Несдержанно стону.

Теплое тело, прижимающееся к моему, твердое, безопасное… руки, обнимающие, прячущие меня… время от времени затуманенные страстью глаза с поблескивающими огоньками похоти и тихие слова, взрывающие все вокруг каскадами пламени…

«Желанна», «красавица», «возьму тебя»…

Я улыбаюсь. Искренне, широко, расслабленно – так, как никогда. И киваю, выдохнув:

- Бери…

Я знаю, чего хочу, – кого хочу. По крайней мере, сегодня. И не собираюсь этим жертвовать. За спасение тоже надо платить…

Время идет. Время бежит. Время спешит.

Ночь сменяется ранним утром, и я, наконец согревшись после неожиданной волны наслаждения, спокойно засыпаю на широком мужском плече, от которого, как и от всего его обладателя, терпко пахнет апельсинами. Ночь кажется игрой, спектаклем. А тот, в чьих объятьях лежу, – единственным напоминанием о реальности. По-моему, я даже улыбаюсь – мне редко бывает хорошо, когда дело доходит до постели…

Но при пробуждении ждет разочарование – реальность ускользнула. Кровать пуста.

Я ищу Коршуна по квартире, завернувшись в простыню; я выглядываю - черный «BMW» на улице; я терпеливо жду на подушках полчаса, а потом перерываю их все, едва ли не распарывая, в поисках бумажки с телефоном. Но тщетно.
Эдвард исчез, как будто бы его никогда и не было.

Я горько плачу, завернувшись в простынь. Я горько плачу и прошу его вернуться.

Мне хочется на мост, обратно, до жути. Мне хочется, чтобы он ещё раз подошел ко мне так близко, как вчера, чтобы смотрел в глаза, чтобы вздернул подбородок и сжал его пальцами… я хочу, чтобы был тут, на простынях, затуманенными глазами глядя на меня.

Я до боли сильно хочу коснуться его. Как-нибудь, чем-нибудь… этот мужчина – мой наркотик. Почти такой же сильный, как и тот, что он вчера пытался обнаружить у меня. В коробке из-под лукума.
Я почти верю, что все потеряно, и почти полностью признаю, что больше ни темно-зеленых глаз, ни заветного шрама никогда не увижу. Но жизнь непредсказуема, я уже говорила. И в тот самый момент, когда всерьез подумываю над тем, чтобы вернуться в ванную и закончить со вчерашней «шуткой», вижу записку. На соседней тумбочке – как просто. С незнакомым почерком.

В моих планах не было задержек. Их в принципе никогда не было в моей жизни. Мама часто любила замечать, что я могу прийти на час раньше, лишь бы не опоздать на минуту. А что касается встречи с Эдвардом, то моя пунктуальность и вовсе побила все рекорды.

Я стояла на месте нашей встречи в семь – сразу после работы, не заходя домой, не перекусывая, не переодеваясь. Тогда как Коршун соизволил появиться лишь ближе к девяти. Шел он неторопливо, одновременно разговаривая с кем-то по телефону. До того самого момента, пока не подошел ко мне достаточно близко, делал вид, что не замечает.
Как и в прошлый раз, он выглядел великолепно. Мое сердце билось где-то в горле, несмотря на то, что я была уверена, что больше никогда не испытаю это ощущение.
С каждым словом мужчины, с каждым движением его длинных пальцев во мне оживали воспоминания. Цветные, приятные и теплые-теплые, согревающие… вот она, значит, какая, зависимость. Приятное чувство, придающее жизни хоть какой-то смысл.

Я терпеливо жду, пока он договорит. Стою, опираясь на широкие перила, и завороженно смотрю на человека, показавшегося мне неделю назад – в тот самый вторник – чем-то инопланетным, страшным и некрасивым. Его шрам не напугал меня, но потревожил. А теперь он воспринимается как неотъемлемая часть своего обладателя. Его украшение.

Он заканчивает через пять минут – ровно, минута в минуту. Ловким движением убирает телефон в карман, одновременно подступая ко мне ближе.

То самое притяжение, о котором я мечтала каждую ночь, в тайной надежде сбегая сюда, заново ощущается каждой клеточкой тела. И знакомый апельсиновый аромат – это парфюм, да? – ласковыми волнами тревожит легкие.

- Спорщица, - приветствует меня Эдвард. На его губах подобие улыбки, а не усмешки. Я не противна ему и не смешна. Тут другое.

- Коршун, - отзываюсь я, вспоминая данное ему в первую ночь прозвище. Очень точное.

Похоже, даже малость удивляю. Как корабликами. Мужчина поднимает вверх мою руку, обвивая длинными пальцами все ещё перебинтованное запястье. Сжимает.

- Попыток больше не было?

- Это была игра, - неловко признаюсь я.

- Плохая игра, - его губы сжимаются в тонкую полоску, - недопустимая, Белла.

Я киваю. Я чувствую себя ребенком, нашкодившим перед взрослым. Порой мне кажется, что все, что бы ни сказал этот мужчина, станет для меня непреложной истиной. Ощущение страшное, но пьянящее. Есть люди, от которых хочется зависеть целиком и полностью. Отдаться раз и навсегда. Без оглядки.

- А где же сладости, Белла? И сахарная пудра? – он поддразнивает меня так умело, что удается даже улыбнуться. А уж от того, что его палец очерчивает контур моей нижней губы, по животу порхают бабочки. Со мной так было лишь однажды. С Виктором.

- Я забыла… - шепчу, не до конца отдавая себе отчет, о чем мы говорим.

- Нельзя забывать то, что делает тебя собой, - недовольно бормочет Эдвард, чуточку прищурившись. Отходит на шаг. Достает из кармана маленькую коробочку. Рахат-лукум. Точь-в-точь такой, который я покупала.

- Волшебник…

- Наблюдатель, - исправляет он, ногтем вспарывая тонкую упаковку, - по кусочку?

Мы стоим на мосту, смотрим на луну – убывающую – и едим лукум, принесенный Эдвардом. Ему не нравится, но есть не перестает. Вместе со мной, кусочек за кусочком…

- Слишком сладкий? – интересуюсь я.

- Слишком далекий, - он качает головой, - мне ближе шоколадные печенья…

Я хихикаю. Он – следом за мной.

Господи, мне двадцать семь лет, шесть из которых прошли в беспрерывном и, как казалось, безвыходном подневольном положении. Я чувствовала свою вину за смерть Алека, я ненавидела за случившееся Виктора, и меня угнетал, до глубины души раня, тот факт, что мама смогла так легко вычеркнуть меня из своей жизни. Первый год, второй… но на третий – хоть разговор? Мой поступок безответственен и непростителен, но она ведь мама… и моя, не только Алека. Двойные стандарты. Менее сильная любовь.

А сейчас мне хорошо и спокойно. Мне спокойно с мужчиной, которого я знаю ровно одну неделю и знакомство с которым началось с пощечин. Я провела с ним ночь, а кажется, что не меньше нескольких лет. Я никогда не верила, никогда не думала, что можно испытать нечто подобное. Это ведь за гранью правильных отношений, за гранью нормальных ценностей – считать центром мироздания человека, с которым был лишь один секс. Великолепный секс… но всего лишь это. Ничего более. «Какие разные у людей вкусы».

- Почему ты пришла? – у Эдварда прекрасно получается задавать вопрос неожиданно и быстро. Легко. В этот раз, впрочем, лукум я из рук не выпускаю.

- Ты велел, - чистая правда? Ну, почти… я сама себе велела, как только увидела его. И утром эта уверенность лишь окрепла.

- То есть, на маньяка я не похож?

- Похож, - я отвечаю без улыбки. Правдиво.

- Скорее уж на пирата, - он проводит пальцем вдоль своего шрама, хмыкнув.

- Какая разница, кто мы есть? - риторически замечаю я, всем видом стараясь показать, что его лицо целиком и полностью устраивает меня. Со всеми недостатками.

Ненадолго Эдвард замолкает. Думает о чем-то своем.

- И ты ни капли не боишься? – в его голосе сомнение. Вполне логичное, конечно же.

- Не боюсь.

- Ты точно не куришь? – он вопросительно изгибает бровь, глядя на меня, как на невиданное создание. В глазах, впрочем, пылают знакомые искорки.

- Нет, - честно отвечаю, своей рукой, легонько, минуя коробочку со сладостями, прикасаясь к его ладони. Почти сразу же чувствую ток, пробежавший по венам. И почему-то внутри зреет уверенность, что Эдвард ощущает то же самое.

Проходит не больше пяти секунд, как он прижимает меня к себе, вынуждая спиной вжаться в перила моста. Держит крепко, как я и хочу, целует сильно и яростно, гранича с грубостью. Его руки на моей талии, но к пальто не прикасаются. У них нет разрешения.

Я с радостью даю его. С нетерпением, выгнувшись навстречу требовательным губам и поддавшись желанию, которое и под страхом смерти не соглашусь погасить. Огонь, вспыхивающий мгновенно, ничуть не хуже того, что разгорается медленно.

- Терпение…

- М-м-м, - кусаю губы, не желая даже слышать это слово, - никакого терпения.

Правой рукой, смелея, обвиваю его шею. Слышу, как пульсирует синяя венка под пальцами. И улыбаюсь. У Эдварда тоже его не осталось…

Впрочем, прелесть момента рушится довольно скоро. Телефонным звонком, предвещающая который вибрация слышится на мгновенье раньше. Тяжело дыша, Коршун с трудом отрывается от меня, оставляя в покое губы. Морщится едва ли не от боли, разжимая пальцы, стиснувшие мою ладонь. Он снова краснеет. Снова от злости.

- Да! – грубо рявкает в трубку, принимая вызов. Прикрывает глаза, стараясь унять дыхание. На меня специально не смотрит – пальто снова расстегнуто.

- Какого черта? Нет! Нет и нет! – звонок кончается. Больше по телефону он не говорит.
Резко выдохнув, Эдвард что есть сил ударяет сжатым кулаком по перилам. Злость вытекает из него самым настоящим ядом. Пугающим.

- Кто это? – осторожно спрашиваю я.

- Молчи, - велит, не поднимая взгляда. Права знать у меня нет и не будет.

…Через какое-то время ему становится легче. Постепенно, но становится. Удается даже успокоиться.

Подняв голову, он с шипением втягивает в себя воздух, тут же выдыхая его. И ещё раз.

А потом берет меня за руку, разворачивая в сторону выхода.

- Поехали домой, - говорит, ища в кармане ключи от машины.

Темно-зеленые глаза влажнеют, но одновременно с этим и наливаются кровью. Страшная и непонятная смесь обращается ко мне. Требует принять её. Сегодня. Сейчас.

- С удовольствием, - шепотом отвечаю я, приподнявшись на цыпочках и притронувшись к его губам – сухим, побледневшим – ещё раз. Контрольный.

В этот раз все проходит немного иначе, чем в предыдущий. В этот раз в движениях Эдварда нет нежности и слаженности, нет недосказанности. Он берет то, что ему причитается, что ему принадлежит. Нет необходимости играть роли и изображать что-то.

Мужчина будто бы выпускает наружу отчаянье, которое скопилось внутри. С каждым его движением, с каждым поцелуем, оно все явнее, все горше. Я чувствую это и не сопротивляюсь. Мне приятны и его присутствие, и его близость. В любом виде. Всегда.

Через час мы вдвоем лежим на подушках, молча прикасаясь друг к другу. Сначала плечи, потом грудь… я перебираюсь на его плечо, в стремлении не тянуться так далеко к лицу. Впервые открыто прикасаюсь к шраму. Его розоватая полоска выделяется на фоне остальной кожи. Эдвард хмурится, но моей руки не убирает.

- Никогда не задавай мне вопросов, - произносит он ровным, спокойным голосом. Но уверенным. И даже, наверное, жестким.

- Нет…

- Да. Если тебе ещё хочется, чтобы мы встречались, - обрывает он. Никакой самодеятельности. Никакого упрямства.

- Но ты же задаешь, - обиженно бормочу я. Но если честно, больше всего боюсь, что сейчас он отстранится.

- Только нейтральные и по делу, - объясняет Коршун, - «как дела», «как погода», «почему ты выбрала это платье» – такие тоже можешь спрашивать.

- Я угроза для твоей личной жизни? – не могу удержаться от улыбки. Звучит по-идиотски.

- Белла, - а вот Эдварду не до смеха. Моя веселость, кажется, и вовсе раздражает его, - давай без остроумия, пожалуйста.

Я опускаю глаза, прикусывая губу. Все оказалось куда серьезнее, чем я думала. Особенно что касается моих собственных чувств. Почему-то его просьба не лезть глубже, чем на пару сантиметров, больно колит. Мне это действительно так нужно?..

- Ладно.

- Вот и хорошо, - он, похоже, испытывает облегчение от моего ответа, - поверь, так будет лучше. Я не хочу никаких других отношений, кроме этих, - его палец очерчивает контур моей левой груди, отчего тысяча мурашек тут же просыпается от своего короткого сна. – И это неизменно, Белла.

Вполне ясно. Даже больше того.

- Ладно, - соглашаюсь дважды одним и тем же словом. Фантазии на большее не хватает.

Прижимаюсь к его телу крепче, рукам позволяю даже обнять мужчину. Вздыхаю и наслаждаюсь тем, что могу его касаться и засыпать вот так. Даже одну ночь в неделю.

- Эдвард, - тихонько зову, проваливаясь в сон.

- М-мм?

- Ты можешь меня спрашивать… о чем угодно. Я тебе отвечу.

Этой ночью меня будит жажда. Я хочу пить так, что кажется, будто в горле настоящая пустыня. Наверное, лукум так часто и в таких количествах неблагоприятно влияет на мой организм.

Я осторожно выпутываюсь из рук Эдварда, все ещё спящего, выбираясь из постели. Надеваю на ноги тапочки-кролики, купленные когда-то на распродаже, и уже собираясь идти за водой, на секунду оглядываюсь назад, на мужчину.
Он спит… по-детски, иначе и не назовешь. Свернувшись калачиком и подложив ладонь под щеку, тихонько посапывает, устроившись почти на самом краю подушки. А одеяло, которым мы оба были укрыты, едва прикрывает его плечи.
Я улыбаюсь. Тепло, так, как давно не улыбалась. Эта картинка меня трогает.

Тихонько, чтобы не потревожить своего Коршуна, забираю с прикроватной тумбочки клочок бумажки, на котором писала что-то пару дней назад, и ручку, лежащую там же. Уже на кухне, под неярким светом вытяжки, пишу крохотную записку на чистом пространстве листа.

Отрываю нужную часть. Сгибаю квадратиком. И, глотнув воды, гашу свет.

В прихожей его черное пальто единственное, что висит на крючке. Поэтому его и несложно найти. Я опускаю записку в карман и возвращаюсь в спальню. Так же тихо.

Эдвард немного хмурится, когда я сажусь на кровать, а затем устраиваюсь в его объятьях.

- Коршун, - тихонько шепчу я, чмокнув его в лоб, - спокойной ночи…
И подтягиваю одеяло повыше, чтобы и ему тоже было тепло.