Некоторое время мы тихо сидели, никто ничего не говорил, и единственными звуками в комнате были стук его пальцев по клавиатуре и тиканье часов на стене. Я снова начал глотать водку, как воду, надеясь, что она заглушит эту дьявольскую боль. Я до сих пор чувствовал ее в груди. Обезболивающие ослабили физическую боль, но боль эмоциональная по-прежнему была очень сильной. Я был раздавлен, сломлен, и каждый раз, когда я поднимал глаза на отца, я чувствовал, как внутри разгорается гнев. Это дерьмо тревожило меня, потому что как, черт возьми, в этом случае я буду реагировать на Изабеллу? Я привык обвинять отца и, тем не менее, глядя на него сейчас, по-прежнему чувствовал дикую ярость. Я боялся сорваться на нее, потерять рассудок и, нахрен, потерять ее. Несмотря ни на что, я не мог смириться с мыслью, что когда-нибудь потеряю ее. Я ее любил. Я в ней нуждался.
– Мне хотелось бы никогда не говорить тебе этого, – наконец, сказал отец, нарушая напряженную тишину.
Я видел, что его пальцы больше не порхают по клавиатуре ноутбука, но он по-прежнему не смотрел на меня.
– Я думал, что это жестоко, и что ничего хорошего из этого не выйдет, особенно сейчас. Я боялся, зная, что это принесет вам больше вреда, чем пользы. Ты, наконец, снова был счастлив, и я не хотел все испортить.
Я смотрел на него с минуту, не зная, что сказать. Я, что, блядь, должен поблагодарить его? Он немного помолчал, прежде чем вздохнуть и, откинувшись на спинку стула, наконец, посмотреть на меня. Он нахмурился, выражение его лица было мрачным. Казалось, что ему было почти так же чертовски больно, как и мне.
– Она просила меня спасти ее, – сказал он, качая головой. – Я позвонил Чарльзу-старшему после нашего отъезда из Финикса, и тогда впервые попросил его продать Изабеллу, но он отказался. Я точно не знаю, почему, я хочу сказать, что ей тогда было всего три года, так что от нее было куда больше неприятностей, чем помощи, но, откровенно говоря, я не из тех, кто имел право расспрашивать его. Она была его собственностью. Я сказал это твоей маме, но поначалу она не смирилась с этим, тогда я сказал, что она должна бросить это дело. Нельзя просто ходить и задавать вопросы о рабах, какими бы юными и миленькими они ни были. В конце концов, она сказала мне, что все поняла и забудет об этом.
Он опять замолчал и потер переносицу.
– Я должен был знать ее лучше. Я должен был знать, что твоя мать не оставила это дело. Она попросила меня брать ее с собой каждый раз, когда я отправлялся в Финикс, и я не видел в этом ничего плохого. Это было похоже на помешательство. Она стала снимать деньги со счета, спуская их тысячами, и не могла внятно объяснить, что делает с ними. Вообще-то, почти точно так же поступаешь и ты, вот почему я считаю тебя ненадежным. Тогда я пожал плечами, решив, что она просто помогает людям, как обычно, ни разу даже не заподозрив, что она лгала мне. Почему? Потому что никогда раньше она не давала мне повода не доверять ей.
Я тупо смотрел на него, немного удивленный параллелью, проведенной между матерью и мной. Мы оба брали деньги с банковского счета отца, чтобы попытаться помочь Изабелле, полностью упустив, что еще он, нахрен, говорил. Боже, я был так же чертовски безрассуден, как мать.
– Случайно я узнал, что она расспрашивала об этой девушке моих коллег, и быстро положил этому конец, точнее, я так думал. Я оборвал ее контакты с Финиксом, больше не брал ее с собой. Но тот факт, что она не виделась с этим ребенком, не останавливал ее. Она наняла частных детективов, пытаясь найти компромат и выяснить, откуда появилась Изабелла, пытаясь найти способ забрать ее у Свонов. Она задавала вопросы за моей спиной, копая себе могилу. Я говорил ей много раз, что в одиночку она не сможет справиться с этим, что нельзя баламутить это дерьмо. Но она не хотела признавать этого, различая только черное и белое, – сказал он.
Он вздохнул и некоторое время сидел тихо, глядя на свой стол.
– Однажды вечером мне позвонил человек, который сказал, что Элизабет пришла к нему с просьбой отследить ее происхождение, интересовалась записями о рождении и смерти. Боргата всегда имела записи о таких вещах, равно как и образцы крови каждого своего члена. Я не знаю, известно ли тебе это, и, скорее всего, я не должен тебе говорить, но это так. Они берут кровь у каждого сразу же, как только мы вступаем в их ряды. Но дело не в этом. Дело в том, что она спрашивала о фамильном древе, а этот человек был достаточно умен, чтобы узнать в некоторых фамилиях, о которых она выспрашивала, членов мафии. Он не хотел иметь с ней дело и прогнал ее. Тогда я понял, что она творит, и ждал ее дома, планируя поговорить с ней и потребовать прекратить это прежде, чем она погубит себя, – он замолчал, покачав головой. – Но было уже слишком поздно. Я опоздал. Вы так и не вернулись домой в ту ночь.
Я сидел тихо, впитывая то, что он мне рассказывал. Кто бы это ни был, они зверски убили ее только потому, что она пыталась выяснить происхождение Изабеллы. Она погибла, пытаясь выяснить ту же информацию, которую, черт побери, вынюхивал и я, информацию, которую защищал мой отец. Все это навалилось на меня в тот момент, и я быстро заморгал, чертовски потрясенный. Я делал те же гребаные вещи, что и она. Я пренебрегал собственной гребаной жизнью, чтобы выяснить тайну Изабеллы Свон. И, нахрен, не было ничего удивительного, что отец сходил с ума из-за этого, и почему он так настойчиво меня останавливал. Он даже сказал мне, что если я не брошу эту дурь, то он потеряет меня так же, как потерял ее, вот почему он был так уверен, что эта информация убьет меня. Он уже знал, что кого-то из-за нее, нахрен, убили.
– Она это выяснила? – спросил я, терзаемый любопытством.
Он посмотрел на меня с замешательством.
– Тест ДНК, откуда все-таки появилась Изабелла. Мама выяснила это? Вот почему они ее убили?
Он вздохнул, покачав головой.
– Она была на верном пути, но нет, не думаю, что она подобралась достаточно близко, чтобы собрать все воедино. Они убили ее, потому что испугались, что у нее получится. До недавнего времени я считал, это секретом, который они пытаются скрыть, является тот факт, что Чарльз-младший – ее отец. Своны утаили эту часть информации от Боргата, потому что те никогда бы не позволили им относиться к ней так по-свински, если бы знали, что она связана с ними. Я думал, именно поэтому он отказался продать ее мне, из-за того, что она была его кровной родней. А теперь... теперь я знаю, что все гораздо сложнее. Чарльзу не было никакого дела до того, что она имеет к нему отношение, или до того, что с ней происходило, он просто не хотел, чтобы кто-либо узнал, откуда взялась мать Изабеллы.
Я в шоке уставился на него, ни одна мысль даже не посетила меня.
– Так что, дело было даже не в ней? Все это не имело ничего общего с Изабеллой? Это касается ее матери?
Он мгновение смотрел на меня, после чего кивнул.
– Полагаю, можно сказать и так, – сказал он.
– Но ты винишь ее, – сказал я тихо.
Его глаза слегка расширились после моего заявления.
– Это не ее вина, – сказал он. – Она была совсем ребенком, Эдвард.
Я горько усмехнулся.
– Ты думаешь, я, блядь, не знаю этого? – огрызнулся я, приподнимаясь в кресле и глядя на него.
Мой гнев снова поднимался, и я пытался совладать с ним, не желая позволить ему снова взять надо мной контроль.
– Конечно, это не ее гребаная вина, в том, что мы оказались в этой ситуации, ее проклятой вины тут не больше, чем моей. Мы ни хрена не могли поделать с тем, как вы, взрослые, толкали нас в это собачье дерьмо. Но, тем не менее, это не значит, что ты не винишь ее.
Он смотрел на меня некоторое время, потом вздохнул.
– Иногда, когда мы страдаем от потери, то пытаемся найти виновного. Это называется "наказание, несоразмерное тяжести совершенного преступления". Легче пережить это, когда ты можешь ретранслировать свое горе и ярость на что-то материальное... – начал он.
– Избавь меня от этой юридической херни, это называется – найти козла отпущения, – прервал его я, вскинув бровь.
Он замолчал, и, взглянув на меня, кивнул.
– Козел отпущения, – повторил он. – Твоя тетя Эсме называет ее моей жертвой, по типу слова "pazzo".– Потому что ее легко сделать жертвой, – пробормотал я, зная, что pazzo на итальянском означает, в основном, "дурак" или "слабый игрок".
Он снова кивнул.
– Да. И ты прав, в течение длительного времени Изабелла была моим козлом отпущения. Я обвинял ее за то, где она жила и когда жила, за то, что наши пути пересеклись. Я обвинял ее, что она заговорила с твоей матерью, попросила поиграть с ней. Я обвинял ее за все это, потому что ее легко обвинить. Мне было обидно, что моя жена полюбила кого-то настолько, что рискнула ради него всем, и сейчас я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это не рационально, но опять же, эмоции часто бывают нерациональны. По прошествии многих лет я справился с большей их частью, и именно потому мне показалось, что теперь не опасно, наконец, привезти ее сюда. Но да, у меня до сих пор бывают моменты, когда я возвращаюсь к прошлым суждениям, – сказал он.
Я слышал сожаление в его голосе, с намеком на отвращение. Было ясно, что ему противен тот факт, что он обвинял ребенка, но он никак не мог справиться с этим, как и я не мог избавиться от того же желания обвинить ее, которое свербило у меня внутри.
- Одного я не понимаю, – сказал я. – Ты говоришь, что люди, которые убили маму за то, что она совала нос не в свои дела, уже мертвы. Это был дед Изабеллы или старый учитель – каковы бы ни были гребаные причины, тебе захотелось позвонить ему? – он с минуту таращился на меня, после чего еле заметно кивнул. – И он все знал, независимо от результатов этого теста ДНК. Он боялся того, к кому она на самом деле имеет отношение.
Он опять кивнул.
– В нашем мире или ты убиваешь, Эдвард, или тебя, – сказал он.
Я горько усмехнулся.
– В твоем мире, – сказал я резко. – Он не "наш". Я, нахрен, завязал с этим. И я, блядь, не хочу иметь с ним ничего общего.
Его глаза расширились от удивления, а я подумал, что он собирается со мной спорить, постарается уговорить меня или станет поучать, но он этого не сделал. Он лишь кивнул, немного помолчав, завершая эту тему.Дело, мать его, закрыто.
Мы оба сидели тихо какое-то время. Я чувствовал, как водка воспламеняется в жилах, расслабляя тело, но и она не смогла успокоить мой разум. Я поднял руку, чтобы по привычке запустить ее в волосы, съежившись из-за небольшого жжения в руке. Отец театрально вздохнул и нахмурился.
– Покажи мне руку, – сказал он, наклоняясь вперед.
Я разглядывал его, взвешивая все за и против, потому что ненавидел, когда он начинал играть со мной в долбаного доктора. Но я не был глупцом... Я знал, что на этот раз, действительно, расхерачил ее. Я вздохнул и подался вперед, протянув ему руку. Она не пульсировала, что уже было за счастье, но отекла и одеревенела. Он взял мою руку и начал осторожно шевелить пальцами, пытаясь согнуть запястье. Я сжал зубы, так как боль пронзила руку, когда он надавил на мизинец, отводя его назад.
– Ты должен был долбить что-то очень жесткое, чтобы так разбить кисть, – сказал он через минуту.
Я сухо засмеялся.
– Да, лишь незначительный несчастный случай с зеркалом, вот и все, – пробормотал я.
Он покачал головой.
– В этом нет ничего незначительного, Эдвард. У тебя боксерский перелом на безымянном и мизинце, о котором я пытался предупредить тебя, но ты не желал слушать. И полагаю, что также у тебя перелом запястья, судя по опухоли, – сказал он.
Я застонал.
– Ну, так это просто чертовски прелестно, – сказал я с сарказмом.
Он отпустил мою руку, и я отодвинулся, стараясь согнуть руку в запястье.
– На самом деле тебе стоило бы поехать в больницу... – начал он.
Я застонал и откинулся в кресле, показав ему бутылку водки.– Вот здесь у меня есть все необходимые лекарства, спасибо, – сказал я, поднеся ее к губам и отпивая.
Он посмотрел на меня долгим взглядом и покачал головой.
– Утром мне все равно нужно будет съездить туда на пару часов, ты можешь поехать со мной, мы сделаем рентген и наложим шину, – сказал он.
Я не стал отвечать, это было бессмысленно. Я знал, что мне придется поднять свою хренову задницу и поехать, потому что, в конце концов, я ведь не хотел, чтобы рука болела постоянно. Моя правая рука была важным составляющим тела, учитывая, что я, блядь, был правшой. Травма правого запястья скажется на моем почерке и игре на фортепиано, и на футболе, и, Христос, мне же нужно иметь возможность играть с маленькой киской, как все дни до этого.
Я сделал еще один глоток водки и услышал, как отец бормочет что-то себе под нос.
– Прости? – спросил я с раздражением, вопросительно поднимая брови.
Он покачал головой.
– Я сказал, что ты слишком много пьешь, тебе не стоит употреблять напитки вроде этого, – повторил он.
Я пожал плечами.
– Да ладно, все мы не без вредных привычек, отец. Я вообще-то хотел курнуть немного травки, но я пуст, и у меня вроде как нет гребаных ключей, чтобы спуститься и взять немного, – сказал я. – Так что водка, полагаю, в самый раз.
Он вздохнул.
– Мне жаль твою печень, ты ведешь ее прямиком к циррозу уже в свои семнадцать, – пробормотал он. – Это убьет тебя, если не прекратишь.
– Да ладно, все мы, нахрен, сдохнем когда-нибудь. Предпочитаю, чтобы это произошло из-за чего-то, что мне нравится, – пробубнил я, раздраженный тем, что он снова разыгрывал передо мной доктора.
Я поднес бутылку к губам, чтобы глотнуть еще немного, и как только жидкость прошла через горло и обожгла его, до меня дошло, что я только что сказал.
"Все мы, нахрен, сдохнем когда-нибудь. Предпочитаю, чтобы это произошло из-за чего-то, что мне нравится".
Господи, ведь это именно то, что сделала моя гребаная мать. Это напомнило мне обо всем том дерьме, что она любила приговаривать, когда мы были детьми: «Nella vita – chi non risica – non rosica». Закон жизни - кто не рискует, тот не выигрывает. Она могла просто жить, комфортно и эгоистично, и в конечном итоге прожить довольно простую жизнь. Ей вовсе не нужно было рисковать собой, но она поступила именно так, потому что считала, что даже призрачная возможность выиграть стоит того. Стоило, черт возьми, умереть, если она могла спасти девочку, которая заслужила право на жизнь. Я чувствовал ту же херню. Дьявол, я до сих пор чувствовал то же, что и она. Я бы, не задумываясь, принес себя в жертву. Когда любишь кого-то так же сильно, как я, то готов пойти на все.
– Я, гм... – начал отец, нарушая напряженную тишину, которая воцарилась в комнате.
Я взглянул на него и увидел смущение на его лице.
– Я сказал Изабелле, чтобы она дала тебе время.
– Почему ты сказал ей это? – спросил я нерешительно.
Он вздохнул и покачал головой.
– Я никому не сказал, – выговорил он.
Я с облегчением кивнул.
– Она не знает, – тихо сказал я.
Он уставился на меня.
– Ты считаешь, что от нее это можно скрыть? Она потребует объяснений, а ты сам еще не решил, как к этому относиться, – сказал он.
Я вздохнул и провел рукой по волосам, морщась от чертовой боли в запястье.
– Я что-нибудь придумаю, что угодно. Но она ни в коем случае не должна, блядь, узнать, что мама погибла, пытаясь спасти ее. Это ее, нахрен, уничтожит, особенно после той хрени, которую я сказал ей недавно, – ответил я.
С минуту он смотрел на меня, приподняв брови.
– Ты говорил с ней об этом? – тихо спросил он.
Я тоже смотрел на него, зная, что ему, черт побери, любопытно потому, что с ним я никогда не делился этим дерьмом. Просто я никогда, нахрен, не обсуждал это ни с кем, кроме нее.
– Я рассказал ей все, – пробормотал я. – И еще сказал одну чертовски жестокую чушь. Только вчера ночью она выказала беспокойство, что разрушила нашу семью, а я заявил, что все испортил тот, кто погубил мою мать. Я, блядь, не знал, что это была она, о Боже! И она не должна узнать об этом, это убьет ее, ей будет намного больнее, чем мне сейчас.
Он вздохнул.
– И ты думаешь, что сможешь так поступить? Держать это в тайне от нее? – спросил он.
Я нерешительно кивнул.
– Я должен, – сказал я, чувствуя себя полным дерьмом из-за этого, но будучи уверен в том, что это правда.
Чувство вины от этого знания уничтожит Изабеллу, потому что она, без сомнения, будет, черт возьми, винить в этом себя.
– Знаешь, если тебе это поможет, то я уверен, что твоя тетя Эсме и Алек с удовольствием... – начал он.
Я прищурился, и гнев вспыхнул с новой силой.
– Даже, нахер, не думай об этом, – отрезал я, подавшись вперед так быстро, что чуть не уронил бутылку. – Она никуда, блядь, не поедет!
Он замер, его глаза незначительно расширились.
– Я и не собирался предлагать тебе отправить ее куда-то, – сказал он. – Я хотел предложить тебе съездить куда-нибудь. Время лечит.
Я сухо засмеялся и покачал головой.
– Я не могу оставить ее. Я никогда, блядь, не смогу оставить ее.
После моего безапелляционного заявления некоторое время мы просидели в тишине, ни один из нас не шевелился и ничего не говорил. В конце концов, он отвернулся к своему ноутбуку и снова принялся печатать, а я встал и вышел, не сказав ни слова. Нам больше нечего было сказать друг другу. После всего, что случилось, это было странно, но я почувствовал, что хотя бы в этот раз мы, наконец, поняли друг друга.
Я поднялся на третий этаж и притормозил в коридоре. Протянув руку, я схватился за ручку своей двери, и хоть это было неправильно и несправедливо по отношению к ней, но мне было нужно долбаное время, чтобы справиться с этим. Я не знал, что, нахрен, собирался сказать ей, как объяснить, не говоря правду, но я должен был придумать какой-то вариант. Я повернул ручку и замер, озноб пробежал по позвоночнику, когда из комнаты напротив я услышал тихий всхлип. Я закрыл глаза, этот звук проник в грудь к самому сердцу. Она чертовски страдала.
Я даже не успел подумать ни о чем, не успел принять никакого осознанного решения, отреагировал сугубо инстинктивно в тот же миг, как понял, что она расстроена. Я отпустил ручку, отвернулся и подошел к ее комнате. Тихо открыв дверь, я проскользнул внутрь. Было уже совсем темно, и я несколько раз моргнул, пытаясь привыкнуть к темноте. Я закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов вперед, застыв, когда взгляд упал на нее. Она лежала, свернувшись калачиком, в моей футболке, и намертво вцепившись в подушку. Боль с новой силой накрыла меня, снова поднялась к груди, а гнев и ненависть забурлили в животе, когда я посмотрел на нее. Это была она. Моя мать умерла, и это было из-за нее.
Она всхлипывала, тихо плакала во сне, и мне захотелось подойти к ней, но я чертовски боялся сделать это. Я боялся обидеть ее или вспылить. Я чувствовал обиду, и обвинял ее, и терзался чувством вины, и мне было ужасно стыдно, мои глаза снова заволокло туманом и защипало от слез, которые вот-вот могли хлынуть рекой. Я отошел и сел на диван, закрыв лицо руками. Это был пиздец, полный пиздец. Мы были так по-идиотски счастливы, мы оба, наконец, нашли чертово светлое пятно во Вселенной, как прошлое настигло нас из темноты и угрожало утащить обоих вниз. А она об этом даже не подозревала. Она ни черта не знала обо всем этом, и я никогда не смогу признаться ей. Я не мог позволить ей узнать.
Я не знал, сколько времени так просидел, наблюдая за ее стонами и метаниями во сне. Это было больно слышать и мучительно видеть. Она была так же чертовски растеряна, как и я, и это только усилило мое потрясение, грудь сдавило. Мне казалось, что сердце сейчас расколется на тот же миллион осколков, как и зеркало в ванной. Оно трескалось под давлением боли, как зеркало – от ударов моего кулака. Я просто разваливался на куски.
Ранее, в своей комнате, я был расстроен тем, какой долбаной эгоисткой была моя мать, когда она рисковала жизнью, даже не думая о своих детях, но и я сейчас был таким же гребаным эгоистом. Моя мать поставила на карту все, чтобы спасти жизнь ребенка, и трудно придумать что-то, нахер, более самоотверженное, чем это. Она сделала это, чтобы спасти девочку, которая спала сейчас здесь, девушку, которую я чертовски любил. И дело матери было не закончено, потому что хренову кучу лет спустя она все еще не была спасена. Она по-прежнему в опасности, и я не знаю, от кого именно она исходила, но у меня не было никаких сомнений в том, что ей угрожает опасность. И я не мог допустить, чтобы это произошло. Ей никогда больше не будет больно, я не позволю ни одному ублюдку тронуть даже волосок на ее голове. Я хотел защитить ее, и не только потому, что офигеть как сильно любил, а потому, что моя мать тоже ее любила. Моя мать умерла ради нее, и я не допущу, чтобы ее смерть оказалась напрасной. Она принесла себя в жертву для того, чтобы спасти Изабеллу, и даже если это станет последней проклятой вещью, которую я сделаю, я прослежу, чтобы Изабелла была в безопасности. Я хотел ее защитить. Я был не прав ранее, чертовски не прав. Будучи с Изабеллой, я не мочился на могилу своей матери, наоборот, бросить ее означало мочиться на могилу матери. Я не спал с врагом, а нашел прибежище у невинного.
Мой разум прояснился уже давно, но сейчас я был обескуражен еще больше. Я, черт возьми, собирался освободить ее, несмотря на цену.
Она застонала еще громче и начала бормотать во сне. Мое имя сорвалось с ее губ, и этот звук нашел отклик глубоко внутри меня. Ту часть меня, которая преодолела и обиды, и горе. Это была та часть меня, которая нуждалась в ней так же, как она нуждалась во мне, та самая часть, которая любила ее больше, чем саму жизнь.
Я встал и подошел к кровати, эмоции нахлынули, и слезы потекли из глаз. Я приподнял одеяло и прилег рядом с ней, тут же обняв ее. Я притянул ее к себе, испытав облегчение, как только почувствовал сладкий клубничный аромат и тепло тела. Она была моим домом, моим счастьем, и нам будет чертовски тяжело вырваться отсюда, но это того стоит. Она того стоит.
Моя мать умерла, не сумев изменить ситуацию. Ее не вернуть, что бы я ни сделал, она не воскреснет. Я давно потерял ее. Но Изабелла жива, и теперь она в безопасности, и я не могу потерять и ее тоже. Я уже достаточно потерял в жизни. Я заслужил это. Мы оба, черт возьми, заслужили это. И я справлюсь с любой херней и затолкаю свои обвинения и обиды так далеко, как только, блядь, смогу, потому что вместе мы будем счастливы. Мы должны быть счастливы, потому что я любил ее.
Я, блядь, любил ее.
– Я люблю тебя, – прошептал я надломленным голосом, и слезы снова потекли из глаз.
Я крепко прижал ее к себе. Мне нужно было знать, что все это дерьмо наладится, мне было нужно утешение.
– Я тоже люблю тебя, Эдвард, – пробормотала она.
Эти слова проникли в меня, и я перестал дышать. Она начала нежно поглаживать мои руки от предплечья до ладоней, которые были обернуты вокруг нее, ее пальцы дрожали на моей коже. Я видел, что она была испугана и растеряна, и хотел что-нибудь сказать или сделать, чтобы успокоить ее, но у меня не было ответов. Кроме самого себя мне нечего было предложить в тот момент. Никаких объяснений, никаких заверений, ничего, кроме моего присутствия. Несмотря ни на что, я не отказался от нее. Я был предан ей до последнего вздоха.
Я обнимал ее долго-долго, беззвучно плача. Мне казалось, что вот сейчас она заговорит о том, из-за чего я так огорчен, но она не предприняла попытки вырваться из моих объятий, чтобы приставать с расспросами. Она лежала и просто позволила мне обнимать ее, ничего не говоря и не давя на меня с требованиями ответов, просто принимая меня таким, какой я есть. В этом была вся Изабелла, она никогда, черт возьми, не пыталась меня изменить. Она понимала меня, и принимала, и в этот момент я, блядь, любил ее даже еще сильнее. Казалось, что она всегда точно знает, что мне нужно и как лучше вести себя со мной, а сейчас я нуждался в тишине. Мне нужно было время.
Постепенно она уснула, ее руки перестали двигаться, и она прижалась ко мне. В конце концов, я тоже задремал прерывающимся, беспокойным сном – мне снились кошмары. Изабелла жалась ко мне всю ночь, крепко обнимая, а я снова и снова переживал ту проклятую ночь много лет назад. И сейчас было больнее, чем когда-либо прежде, видеть страх и понимание в глазах матери, когда он приставил пистолет к ее голове, и знать, что это из-за Изабеллы. Но на этот раз, прежде чем он нажал на курок, прежде чем прозвучал выстрел, который разрушил мою душу, сон изменился. Туман рассеялся, стало светло, так ярко, что я едва мог что-либо различить. Это было похоже на яркий свет солнца, ослепляющий меня. Я услышал смех, который очень меня поразил, потому что я сразу же узнал мелодичный смех, который принадлежал матери. Это был звук, по которому я безумно скучал, звук, который я жаждал услышать еще хотя бы раз.
– Хочешь поцелуй? – раздался вдруг мой юный беззаботной голос, и прервал ее смех.
Это точно был я, но еще до того, как жизнь разорвала меня на части. Пока еще целый.
– Поцелуй? – раздался другой голос, растерянный, который, безусловно, не принадлежал моей матери, этот звук тоже был детский и беззаботный.
Он был мне знаком, и я щурился от яркого света, пытаясь разглядеть лицо.
– Да, поцелуй, – сказал я с легким раздражением от того, что она не понимает, что я имею в виду.
– Ну, ладно, – ответил голосок девочки.
Почти сразу на меня напали, повалили куда-то, и что-то мокрое прижалось к моему рту.
– А-а-а! – закричал я.
Отвернул голову и застонал от раздражения, когда, обернувшись, наткнулся взглядом на коротенькие каштановые волосы ребенка, так как картинка в моем воображении прояснилась.
– Зачем ты это сделала?
Я услышал смех матери, а девочка в замешательстве смотрела на меня. Она была грязной, а волосы cпутанными, и из-за грязи лица было не разобрать. Одета она была в рванье, и была босиком. Ее ноги были в ужасном состоянии, все пальцы изрезаны и покрыты коростами и засохшей кровью из-за того, что она бегала без обуви. Почему эта глупая девочка просто не наденет обувь? Разве ей не больно? У нее шла кровь!
– Ты спросил, не хочу ли я поцеловать тебя, – сказала она, пристально глядя на меня.
Я нахмурился, не видя смысла в ее словах. Она была странная, и я совсем ее не понимал. Что с ней не так? Я никогда раньше не видел детей, похожих на нее.
– Он имел в виду кусочек шоколадки, – раздался тихий голос матери.
Она подошла и присела рядом с девочкой, увидев ее рядом с собой, я перестал дышать. Мама была такой красивой, яркое солнце заставляло ее кожу слегка мерцать, а рыжие волосы – блестеть. Она была похожа на ангела, посланного свыше.
– Шоколадки? – непонимающе переспросила девочка, нахмурив брови и сморщив носик.
– Да, шоколадка. Это сладкое, его едят, – сказала мама, ярко улыбаясь и глядя на девчушку.
Ее лицо каждой черточкой выражало абсолютную любовь и преданность, когда она смотрела на странную девчонку. Девочка выглядела задумчивой, а потом ярко улыбнулась, и ее лицо осветилось.
– А! – сказала она взволнованно, так как, казалось, до нее, наконец, дошло. – У вас есть шоколадка?!
Моя мать снова засмеялся, дотронувшись указательным пальцем до испачканного кончика носа девочки.
– У меня нет. А вот у Эдварда есть немного "Поцелуев Херши" (Шоколадные конфеты фабрики Милтона С. Херши, своего рода американская икона. Этот шоколад известен изысканным вкусом, неповторимой каплевидной формой и уникальными обертками. По легенде, конфеты называются так потому, что машина по их производству во время работы издавала звук, похожий на поцелуй. Слоган: "Конфета, которую стоит съесть". К столетию конфет (2007 году) ювелир Нил Лейн создает бриллиантовую брошь по их прототипу). Он поделится с тобой своей шоколадкой, Белла Бамбина.
Вырвавшись из сна, я открыл глаза и резко сел, я задыхался. На меня снизошло озарение – я вспомнил встречу с ней. Я был просто потрясен тем, что эта встреча отпечаталась у меня в памяти: и тот момент, когда она, черт побери, внезапно поцеловала меня, и то, что я предложил ей шоколадку. Тот факт, что моя мать называла ее Белла, любовь, которую я увидел между ними, была похожа на любовь, которую я испытывал к ним обеим.
Господи, могло ли это иметь еще большее значение, чем уже имело?
Краем глаза я заметил движение на кровати рядом, повернул голову и увидел, что Изабелла с опаской смотрит на меня. Я почувствовал, что гнев внутри снова начинает закипать и глубоко вздохнул, пытаясь побороть его. Я знал, что понадобится некоторое время, пока я, наконец, избавлюсь от него, но мне нужно было противостоять этому дерьму и не позволить ей заметить моей борьбы. Я, блядь, должен защищать ее, даже если это означает защищать от самого себя.
Я поднял руку, чтобы привычным жестом пробежаться ею по волосам, и невольно вскрикнул, когда боль прострелила руку. Да, она была изранена, и сейчас, когда алкоголь и болеутоляющее уже выветрились, я чувствовал боль.
– Что случилось с твоей рукой? – спросила Изабелла, от ужаса широко распахнув глаза.
Я посмотрел на руку, увидел, что она раздулась и посинела, и вся изрезана. Выглядела она по-настоящему изуродованной.
– Ох, ну... – начал я, не зная, как ответить.
В конце концов, она все равно увидит гребаный погром в моей спальне, так что нет смысла скрывать от нее.
– Я вроде как не поладил с зеркалом в своей ванной. Мне придется съездить в больницу сегодня утром, – пробормотал я.
Мгновение она смотрела на меня, как бы пытаясь понять то, что я сказал.
– Ты в порядке, Эдвард? – осторожно спросила она, ее беспокойство было ясным как день.
Я кивнул головой и вздохнул.
– Я просто... У меня есть кое-какие сложности, с которыми нужно справиться, – пробормотал я.
– Хочешь поговорить об этом? – тихо спросила она, вопросительно подняв брови.
Я вздохнул, покачал головой и вылез из постели. Я встал и потянулся, стараясь размять тело.
– Не сейчас, Белла, – сказал я, а грудь сжалась, когда имя "Белла" скатилось с моих губ.
Боже, как больно, даже, черт возьми, произносить его.
– Мне просто нужно какое-то время.
– Хорошо, – сказала она тихо, ее захлестнула обида.
Я немедленно ощутил чувство вины за то, что закрываюсь от нее, но у меня не было выбора. Я почувствовал тошноту, вызванную сочетанием физической боли в моем запястье, легкого похмелья от выпитой водки и сильных эмоций, которые бурлили во мне, и мне захотелось все это бросить.
Я вздохнул и сел на край кровати, протянув к ней руку. Вздрогнул от боли, но проигнорировал ее, с нежностью проведя пальцами по ее щеке, которая была чуть помятой ото сна. Я смотрел на нее, наслаждаясь ее красотой и очевидной любовью, которая светилась в глазах. Мне просто необходимо постоянно напоминать себе об этом, мне нужна была поддержка ее любви. Мне нужно было что-то, за что я мог зацепиться, чтобы удержаться на плаву и снова не сорваться в пучину мрака, которая грозила поглотить меня. Ее любовь проведет меня через все это, обязательно...
– Все будет хорошо, – сказал я спокойно. – С нами все будет хорошо.
Я чуть поколебался, но наклонился и прижался губами к ее губам. Она застонала, подняла руки, запустив их в мои волосы. Я нежно поцеловал ее и, высунув язык, легко провел им по ее губам.
Я оторвался от ее рта и, пошевелив рукой, застонал от боли.
– Мне срочно нужно, чтобы он осмотрел эту дерьмовую руку, – пробормотал я.
Она грустно улыбнулась, кивнув головой.
– Хорошо. Я люблю тебя. Очень, – быстро произнесла она хриплым голосом.
Она была расстроена и растеряна, и я знал, что она понимает – что-то не так, и это заставило меня почувствовать себя дрянью, но она старалась держать себя в руках ради меня, и я ценил это дерьмо. Мне нужно, чтобы она держала себя в руках, только так я смогу справиться с собой.
– Ты знаешь, что я тоже тебя люблю. Sempre. И ничто никогда не сможет это изменить, – сказал я. – Ничто. Не забывай об этом.
Она кивнула.
– Sempre, – повторила она.
Я с минуту смотрел на нее, прежде чем подняться и выйти из комнаты. Я проскользнул в свою спальню и быстро переоделся, что было чертовски непросто, ибо, по сути, я мог пользоваться только гребаной левой рукой. Я спустился вниз и заметил отца на кухне, остановился и сказал, что собираюсь в больницу. Он предложил мне поехать с ним, но я отказался, сказав, что лучше поеду один. Сев в "Вольво", я завел двигатель и посмотрел на прибор, обеспечивающий помехи сигнала GPS, подсоединенный к прикуривателю. Я чувствовал себя долбаным придурком, прекрасно зная, что отец уже знал, что у меня есть эта проклятая вещица. Я вытащил его, оглянулся по сторонам, потом открыл бардачок и бросил его внутрь.
Что, черт возьми, происходило со мной в последнее время? Где была моя дебильная голова?
Я был таким гребаным слепцом, что совсем не мог здраво мыслить. Мне просто, черт возьми, нужно успокоиться.
Вождение становилось не совсем простой задачей, когда у тебя механическая коробка передач, а правая рука отказывается функционировать, но мне удалось добраться до больницы, по крайней мере, не угробив треклятую машину. Я припарковался и направился внутрь, подойдя к женщине, сидящей за стойкой в приемном покое. Она посмотрела на меня с удивлением и явно была чертовски потрясена, увидев меня, потому что мне довольно давно не приходилось обращаться за медицинской помощью. Я протянул руку и показал ей, она кивнула, не найдя, что ответить. Она решила, что я выбивал дерьмо из чего-то или кого-то. Я сразу проследовал за ней в комнату для осмотра, она сказала, что оставит меня, но через минуту кто-нибудь подойдет. Я сидел в пустой комнате Бог знает сколько времени, теряя гребаное терпение, потому что устал и был недоволен тем, что моя долбаная рука болела, и мне позарез нужно было, чтобы кто-нибудь уже пришел и осмотрел ее.
Дверь открылась, и я вздохнул с облегчением, но только до того момента, как раздался пронзительный голос, который зазвенел у меня в ушах.
– Ух, ты! А вот и старый добрый Эдвард Каллен! Проблемы в отношениях?
Закрыв глаза, я зарычал и передернулся от раздражения. Как будто этот сраный день не был и без того достаточно ужасен.
– Отвали, Хайди.
Редактура: Lersha
Источник: http://robsten.ru/forum/19-1061-1
0
