***

Иногда огонь такой яркий, что его свет ослепляет.

***

Эдвард не появляется во вторник. У него действительно назначена встреча. Он посылает мне краткое сообщение, поэтому я не жду его на ужин. В итоге я просто заказываю себе китайскую еду. Ненавижу готовить — это напоминает мне о доме, когда приходилось готовить для родителей. Моя мама, Рене, готовила просто ужасно. И еще это напоминает мне о Джеймсе и том, как я ждала его на ужин до часу ночи. К тому времени еда совсем остывала, но я все равно ела, потому что это были мои тяжело заработанные деньги, а его порцию оставляла нетронутой — просто из принципа.

Так что обычно именно Эдвард творит некую магию с теми продуктами, которые у меня имеются, и следит за тем, чтобы я ела домашнюю еду хотя бы раз в неделю. Но даже спустя два месяца этой рутины с Эдвардом я не могу заставить себя приготовить что-то кроме супа и чая или кофе, не впадая в депрессию.

Сегодня воскресенье — мой выходной. Субботы по очевидным причинам выматывают, поэтому большинство воскресных дней я провожу в кровати. Иногда заезжает Мария с домашней едой для меня, которую я разогреваю и ем на протяжении всего дня. Но сегодня в школе ее ребенка проходит родительское собрание, и она отправилась туда. В скуке и одиночестве я ем хлопья и смотрю телевизор, устроившись на громадном диване.

Что-то холодное и влажное касается моего лица и, раздраженная этим вмешательством, я переворачиваюсь, утыкаясь в спинку дивана. Слышу смешок. Наконец сонный мозг догоняет ощущения, и я встревоженно ахаю. Адреналин испаряется так же быстро, как и появился, когда я понимаю, что это просто Эдвард — он сидит на полу возле дивана и, наклонившись ко мне, оставляет поцелуи по всему лицу.

— Ты меня напугал, — выдыхаю я и кладу его руку над своим сердцем, чтобы он почувствовал, как участился пульс.

— Прости. Хотел сделать тебе сюрприз, но ты спала, а у меня есть только пара часов… — смущенно говорит он. Сонный туман медленно отпускает: я понимаю, что он никогда не приходил в воскресенье.

— Сегодня воскресенье…

— Софи захотела провести день у бабушки… поэтому она с моей мамой.

— А Таня?

Он хмурится.

— Да хер ее знает. Ушла рано утром. Наверное, в спа или вроде того.

— О.

— В общем, вот я и здесь, — улыбается он. — Пришел, чтобы мы могли отпраздновать твой день рождения.

Даже не представляю, откуда он знает.

— Когда я тебе об этом говорила?

— Ты не говорила. Я нашел дату в нашем старом ежегоднике.

— Ничего себе! У тебя он до сих пор есть? — Я ухмыляюсь как сумасшедшая.

— Он был спрятан в какой-то коробке. Пришлось поискать.

Он встает и садится рядом со мной в крошечном пространстве. Льнет ко мне и захватывает мои губы в плен своих.

Мы не занимаемся этим вечером любовью. А разрезаем торт, который он купил мне, и Эдвард дарит мне ожерелье с кулоном в виде серебряной бабочки.

— Потому что однажды ты расправишь свои крылья, и ты такая же хрупкая.

Кривлюсь.

— Я не хрупкая.

— Для меня — хрупкая. Я знаю, что ты сильная — вообще-то, ты самый сильный человек, которого я знаю, но, когда я держу тебя в своих руках, — он сжимает меня в объятиях, — все, чего я хочу — это защитить тебя от мира. Ты моя бабочка.

Я закатываю глаза, услышав его рассуждения, но глупая улыбка не покидает моего лица. Эдвард наклоняется и целует меня.

Все два часа мы проводим на диване, прижимаясь друг к другу, обнимаясь и целуясь. И этого достаточно. Это его способ показать, что мы разделяем нечто большее, нежели договоренность, основанную на сексе. Что-то намного более мощное. Он поглощает все мои мысли — никогда не думала, что такое со мной произойдет. Меня охватывает беспокойство, когда от него ни звонка всю неделю. Я волнуюсь, когда мешки под его глазами выделяются заметнее, чем обычно. Он заботится обо мне, с ним я чувствую себя ценной. Он почти каждый раз предлагает мне бросить то, чем я занимаюсь. Говорит, что мог бы оплатить мое образование под каким-нибудь предлогом. Что мог бы взять кредит от моего имени — никто не стал бы задавать ему вопросов. Но я не могу использовать его ради своей выгоды.

На его лице мелькает боль, когда я отказываю — снова, — но он быстро прячет ее за улыбкой и целует меня в лоб. Я не могу перестать его ранить, но, возможно, могу сказать что-то, чтобы ему стало лучше… или хуже — смотря как он воспримет мои слова. Я разворачиваюсь в его руках, сажусь к нему на колени и дотрагиваюсь до любимого лица.

Эдвард закрывает глаза, льнет к моей руке и вздыхает так, словно мои прикосновения приносят ему огромное утешение.

— Эдвард?

— Да, милая?

— Мне кажется, я люблю тебя.

Он смотрит на меня, улыбается, и я наклоняюсь к нему, положив голову на плечо, и просто существую в моменте. Я не жду ответа. Мне он не нужен. Я довольна. Счастлива. Впервые в жизни я просто счастлива. Он принес в мою жизнь так много света, что я ослеплена всем тем счастьем, которое течет по венам.

— Белла?

— Хм-м?

— Что ты загадала, когда задувала свечи? — слышу его улыбку.

Задумываюсь на мгновение и наконец шепчу:

— Свет.

— Белла?

— Хм-м?

— Думаю, я тоже тебя люблю.

***

Иногда пламя лижет и мучает. Тлеющие угли прожигают мою кожу до костей.

***

Он утыкается лицом в мою шею, когда толкается. Медленно. Мучительно медленно. Оставляет маленькие укусы на коже. Действие настолько первобытное, что я почти теряю самообладание. Скольжу руками вверх по его груди к шее, хватаю за волосы и тяну, позволяя ему знать, насколько сильно я в этом нуждаюсь. Поворачиваюсь лицом к нему и целую в щеку. Жест такой простой, но он улыбается. Улыбается и подносит губы к моим, ни разу не сбившись с ритма, который установили наши тела. Мы отрываемся друг от друга только когда нам начинает не хватать воздуха и, задыхаясь от желания, я делаю то же, что он делал со мной. Слизываю капельку пота с шеи и прикусываю кожу.

В нем будто срабатывает инстинкт. Он отводит голову в сторону, словно я обожгла его. Не останавливает своих движений, но я понимаю, что сильно напрягла его. Он дарит мне небольшую извиняющуюся улыбку и снова тянется за поцелуем. Я стараюсь не принимать это близко к сердцу — может быть, я просто надумываю. Но все подтверждается, когда я снова пытаюсь поцеловать его шею, а он убирает руки, которыми поддерживал свой вес по обе стороны от моих плеч, и поглаживает большими пальцами мои щеки.

Его вес, как и слова, удушают меня.

— Не оставляй на мне отметок.

— Почему?

— Ты знаешь почему, — говорит он, и будто чтобы подчеркнуть его мысль, в поле моего зрения попадает отблеск обручального кольца в свете ночника.

Я выдавливаю горькую улыбку.

— Ах да. Ты можешь отмечать меня как свою, а я не могу сделать то же по отношению к тебе. Потому что ты не мой.

Мое предательское вероломное сердце хочет все это время от времени. Его любовь словно наркотик. Чем больше он дает, тем больше я жажду, и в итоге получаю лишь временное удовлетворение. Чуть раньше он рассказывал о Софи — своей маленькой принцессе — которая участвовала в бале-маскараде, и что впервые Таня была к ней очень внимательна, и что это осчастливило его. Он даже не думал, какие чувства это вызывает у меня? Задумывался ли, что я никогда не буду носить его ребенка, никогда не доставлю ему — или любому другому мужчине, или себе — такого счастья? Потому что мне почти тридцать два, а чертовы биологические часики тикают.

Он вздыхает, мое раздражение расстраивает его.

— Давай не будем сейчас говорить об этом? Пожалуйста? — Он снова закрывает глаза и прижимается лбом к моему.

Ну, хорошо. Он получит, что хочет. Я хватаюсь за него и вынуждаю двигаться быстрее, сильнее, глубже, но не чувствую ни капли удовольствия. Меня слишком поглощают мысли об обручальном кольце, которое я никогда не буду носить.

— Белла? — с трудом переводя дыхание, произносит он, пытаясь вернуть меня в настоящий момент.

Я тяну его за волосы — в этом ничего нежного. Царапаю ногтями спину, вонзаясь ими в кожу — и в этом ничего любящего. Если мне больно, то ему должно быть тоже. Он двигается быстрее, когда понимает это. Он ощущает мою грусть, злость, и вдруг выражение его лица ожесточается. И теперь я чувствую его гнев в напряженном ритме. Чувствую его разочарование в том, как пальцы левой руки вдавливаются в мою талию.

Он злится не на меня. Я злюсь не на него. Мы просто злимся.

Он берет и берет, а я охотно отдаю. Ему больно, мне больно, и мы раним сами себя эмоционально, вместо того чтобы причинять друг другу боль физически.

— Кончи, Белла.

— Не могу.

— Белла, пожалуйста. Не надо так.

Я не отвечаю. Не надо что? Портить все сильнее? Думать? Чувствовать? Цепенеть? Неужели я оцепенела безвозвратно?

— Перестань так много думать, — молит он, но я не желаю ничего этого слышать.

Я прикасаюсь к нему повсюду — неистово и отчаянно, — потому что он не прекратит пытаться и в конце концов вымотается. А я не могу кончить. Не сегодня. Мне слишком больно, но ему я не позволю из-за этого страдать. Я снова задеваю ногтями его спину, в этот раз намного нежнее — точно зная, что это сводит его с ума. Обхватываю его нижнюю губу своими и громко целую. Встречаю толчок за толчком, пока не ломаю его решимость.

— Ты кончай, Эдвард, — шепчу в ухо. Он так и делает. Сдается со сдавленным стоном, хватая воздух и злясь, что я заставила его кончить.

— Зачем ты это сделала? — рычит он и бьет кулаком по подушке справа от моего лица.

У меня нет ни сил, ни желания спорить, поэтому я просто выбираюсь из-под него, а он позволяет. Отворачиваюсь, оставляя его тяжело дышать. Не думаю, что смогу посмотреть на него и не сломаться — глаза уже щиплет от слез. Несколько минут проходят в тишине. Я глубоко дышу, притворяясь спящей. Знаю, что он бодрствует. Он почти не спит здесь. Слышу, как он двигается, а затем чувствую, как прогибается матрас. Он обвивает рукой мою талию и притягивает к себе — моя спина прижимается к его груди.

— Мне очень жаль, малыш. Ты знаешь, что жаль, — шепчет подавленно.

И я плачу. Не поворачиваясь. Пытаюсь скрыть от него слезы, но инстинкт побеждает и в конечном счете я шмыгаю носом. Он крепче сжимает меня, опираясь на локоть, чтобы поцеловать мое лицо.

— Пожалуйста, не плачь, детка. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

И вот так мы проводим отведенные нам четыре часа вечера вторника — переплетясь в моей постели, расстроенные и раздосадованные. Он обнимает меня, пока я плачу.

***

Ты выдыхаешь на мою кожу, оставляя свой отпечаток. Моя одежда пахнет тобой. Мои подушки пахнут тобой. Моя душа пахнет тобой.

***

Я не могу дышать. Голова кружится, и меня уже дважды вырвало с тех пор, как я вернулась из клуба. Все так неправильно. Кожа слишком чувствительна, пока я моюсь в душе. Пульс стучит в ушах. Настолько громко, что, наверное, гулко разносится по ванной, но звук струй воды заглушает этот шум. Бог свидетель, он эхом отдается в моей голове, каждым ударом причиняя боль.

Останови это, останови это…

Беру с полки мочалку и яростно тру руки. Он — не знаю или не помню его имени — гладил своими ладонями мои руки. Снова, снова и снова. Мне были ненавистны его прикосновения. Его дыхание на моей шее. От него слишком несло алкоголем. Он пах грязью и рвотой. А теперь я пахну как он, поэтому принимаю душ и мою тело во второй раз. Или уже третий?

Голова гудит, черт возьми.

Его зубы. Его зубы ранили мою кожу. Я чувствую пульсацию в плече. Если дотронусь, смогу ощутить эту метку… небольшую припухлость. Я шоркаю по ней. Пожалуйста, пожалуйста, пусть эта штука смоется.

Не помогает. Прикладываю больше усилий. Пытаюсь дышать глубоко, но вдохи и выдохи получаются поверхностные, и я задыхаюсь. Хочу нормально дышать. Не знаю, что со мной происходит. Так себя чувствовала мама, перед тем как умерла? Все тело слабеет, конечности хотят, чтобы ты просто сдался и осел на пол, кровь напоминает обо всех твоих ошибочных решениях.

Потому что это было неправильно. Так неправильно. Сегодня все было неправильно. Ни один сексуальный контакт никогда не заставлял меня чувствовать себя настолько слабой и разбитой. Я разваливаюсь на кусочки. Задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь и падаю на пол…

— Белла!

Кто-то зовет меня… Я узнаю этот голос…

— Белла, детка, открой дверь.

Разум играет со мной злую шутку. Сейчас час утра… или два… не помню… но чертовски поздно. И сегодня суббота. Формально утро воскресенья. Не знаю. Без разницы.

Но он не может быть здесь в эту минуту. Не может быть здесь. Сегодня не вторник. Это я знаю.

— Эдвард, — плачу я.

— Я здесь, милая, просто открой дверь. — Его голос звучит так безумно. Из-за чего он в таком отчаянии? Почему разум вызывает в воображении его панический голос? Что-то плохое случилось?

Раздается громкий тяжелый удар. Очень, очень громкий. Я вздрагиваю и почти кричу от страха. Снова шум. И снова. И опять. Я затыкаю уши и закрываю глаза. Раскачиваюсь взад и вперед, съежившись под струями душа.

Еще раз слышу какой-то шум, а потом что-то железное с лязгом падает на мраморный пол. Я снова оказываюсь на грани крика, когда занавеска отодвигается, но вопль застревает в горле. Он наклоняется, полностью одетый, и я вижу лицо своего Ангела.

— Эдвард… Эдвард… — Я пытаюсь. Изо всех гребаных сил пытаюсь объяснить, что произошло, но слова не складываются в предложения.

— Ш-ш-ш, — успокаивает он и садится рядом со мной на пол душевой, под струи воды. Сразу же обвивает меня руками, и я пытаюсь вдохнуть его запах. Но чем дольше пытаюсь, тем сильнее задыхаюсь. А потом не могу унять плач. Из меня вырываются громкие сдавленные рыдания, и я не имею понятия, что происходит. Просто хочу, чтобы это прекратилось. Он что-то шепчет мне на ухо. Нужно сфокусироваться. Надо сосредоточиться на его голосе, и все снова нормализуется.

— Черт, малыш, у тебя кровь, — говорит он таким страдальческим тоном, что я опять всхлипываю.

— Мне жаль.

— Ты не виновата.

— Как ты?.. — спрашиваю. Как он попал сюда? Как узнал, что я в нем нуждаюсь? Он в курсе того, что случилось? У меня столько вопросов, но прямо сейчас я хочу лишь потеряться в нем и не думать ни о чем.

— Мария позвонила около часа назад, — объясняет он, правильно поняв мой вопрос. — Она сказала, что ты словно была не в себе и не могла связно говорить, когда уходила. Отказалась подождать, пока Мария подвезет тебя домой. Ей пришлось посадить тебя в такси, которое нанял клуб, чтобы увозить перестаравшихся с выпивкой посетителей.

Голос у него умиротворяющий. Я понемногу расслабляюсь. Больше не задыхаюсь. Я в порядке. Буду в порядке. Он здесь, и все будет хорошо.

— Белла, ты меня слушаешь?

Киваю.

— Ты принимала наркотики, Белла?

Качаю головой. Я сторонюсь наркотиков. Быть шлюхой и так хреново, не хватало еще для пущей радости подсесть на наркоту. Он берет меня за запястье.

— У тебя слишком быстрое сердцебиение, детка. Позволь мне отвезти тебя к доктору.

— Нет, нет, пожалуйста, Эдвард, я в норме. Не надо докторов, не надо. — Я слишком сильно трясу головой, и комната кружится, поэтому я снова прижимаюсь к нему.

— Заставь все уйти, Эдвард, — всхлипываю я.

Он дотягивается рукой до моего лица и вытирает слезы, хотя на нас льет вода, и это не имеет значения.

— Что уйти? — нежно спрашивает он, словно я ребенок, который просит развеять его ночной кошмар.

— Его запах. Его лицо. Его зубы. Просто убери его от меня.

— О, малыш, мне так жаль. — Ему будто тоже не хватает воздуха. Он притягивает меня к себе, и вдруг я вспоминаю.

— Он дал мне напиток. Обычно я не пью, но сегодня выпила. Он что-то добавил туда, Эдвард. Я точно знаю. После этого все пошло под откос.

— Нужно показать тебя врачам…

— Нет, и он — его руки — он был слишком жесткий. Слишком близко. Я слишком много чувствовала. Я такого не испытываю. Я не хочу больше это чувствовать, — умоляю его, словно он может все исправить просто своими словами.

— Хорошо, — успокаивающе говорит он. — Это прекратится. Просто дыши со мной, ладно?

Он снова притягивает мою голову к своей груди и побуждает дышать вместе с ним. Я пробую — и получается. Он глубоко дышит, а я вторю ему. Когда немного успокаиваюсь, он медленно поднимает нас с пола, и я дергаю его за футболку.

— Сними ее, — прошу, и он подчиняется.

Он снимает свою промокшую одежду и отбрасывает в сторону. Запоздало замечаю, что на нем нет куртки — видимо, снял ее до того, как решил взломать дверь ванной. Затем он встает под струи — я утыкаюсь лицом ему в плечо. Наконец-то ощущаю, словно оказалась дома. Словно больше не разваливаюсь на части. Он мерно поглаживает меня по волосам, и это настолько успокаивающие движения, что я почти засыпаю прямо там. Он чувствует, что напряжение покидает мое тело, и целует в волосы. В ответ я целую его в грудь и просто позволяю обнимать меня, пока не заканчивается горячая вода.

Выключив душ, он берет с полки большое полотенце и оборачивает меня им, а затем берет другое и закрепляет вокруг своей талии. Просит меня пойти сесть на кровать, и так я и делаю, прислушиваясь, как он что-то ищет в шкафчике. Эдвард входит в комнату с аптечкой первой помощи в руке, и только тогда я понимаю, что он имел в виду, когда говорил, что у меня кровь. Я слишком сильно терла руки. На обеих кожа воспалилась и покраснела, и местами кровоточит. Он печально мне улыбается, когда тоже это замечает. Осторожно промывает порезы и накладывает бинты, а я сижу, как набитая дура, утопая в стыде и вине. Он целует след от укуса на плече, и из моих глаз начинают капать слезы. Откуда они берутся, если я уже столько выплакала?

— Мне жаль, — повторяю сказанное в душе. Потому что это правда. Как я могла так бездумно принять напиток от такого мужчины? Как могла делать то, что совершила сегодня? Что я творю со своей жизнью?

Он целует меня в лоб, закончив накладывать повязку на рану.

— Это не твоя вина, — он тоже повторяет свои слова. — Тебе стало получше?

Киваю и опускаю взгляд. Он кладет руку на мой подбородок и заставляет посмотреть на него, другой рукой вытирая мои слезы.

— С этим покончено, — говорит он. — Ты больше не станешь это делать, и вопрос не обсуждается. Я по горло сыт твоей гордостью, эго и саморазрушением.

— Это не было саморазрушением, — бормочу я.

— Вот как я это вижу: ты провела почти пятнадцать лет своей жизни, отодвигая свои мечты на задний план ради этого подобия жизни. Это последняя капля, Белла. Куда делось твое мужество? Ты теперь превратилась в такую огромную трусиху?

— Не говори так обо мне! — яростно возражаю я.

Он подается вперед и шепчет напротив моих губ:

— Докажи, что я ошибаюсь. Перестань заниматься этой «работой». Откажись от этого образа жизни. Не принимай моей помощи, если не хочешь, но уволься и найди достойную работу.

— У меня нет образования, Эдвард, ты знаешь…

— Чепуха. Ты выпускница средней школы, и есть множество вариантов, если просто поискать. Так что поищи, Белла. Попытайся. Попытайся ради меня.

— Ты не понимаешь, — я трясу головой, а слез становится еще больше.

— Ты права. Я не понимаю. Не понимаю, зачем ты таким образом губишь свою жизнь. — Он снова гладит меня по волосам. — Я люблю тебя, Белла. Люблю достаточно сильно, чтобы в середине ночи уйти из дома, никому ничего не объясняя, и принестись к тебе, потому что знаю, что ты во мне нуждаешься. Но мне слишком больно видеть тебя в таком состоянии. Сделаешь это ради меня? Попытаешься?

Я шмыгаю носом и прячу голову в ладонях. Он снова притягивает меня в свои объятия, когда мы ложимся, и напевает мелодию, чтобы помочь мне уснуть. За все два года, что я знаю его, это первый раз, когда он остается на ночь. Его любовь заставляет меня обо всем забыть.

***

Ты в силах раздробить мое сердце на мелкие осколки, но ты — единственный, кто может собрать его воедино и лелеять как бесценный дар. Потому что, разбивая мое сердце, ты разбиваешь и свое тоже. Мы грешим. Мы оба грешники. Ты грешишь перед женой и ребенком, я — перед желанием быть твоей женой и родить тебе ребенка. Мы грешим против наших душ, чтобы умиротворить наши сердца.

***

С момента ужасного инцидента прошло три недели, и с тех пор я не продавала свое тело. На прошлой неделе я ушла и с работы танцовщицей. Иронично, но я начинаю работать няней у подруги Марии. Приглядываю за трехлетней девочкой Кэйтлин — она дьявол во плоти — и, боже, заставляет меня отрабатывать каждый цент. Неделю я сижу с ней шесть часов ежедневно за ничтожную сумму, и уже устала. Но Эдвард рад как никогда. Он находит очаровательным то, что я присматриваю за ребенком. Меня немного ранят его слова, но я никогда ему об этом не скажу, потому что он будет чувствовать себя виноватым.

Сегодня у меня есть приличная сумма налички. Только что я сняла немного денег со счета и решила сходить за продуктами. Закупиться всерьез. Не просто взять молока или хлеба. Вообще-то, у меня есть список. В прошлый вторник Эдвард помог мне его составить, и так как воскресенье — мой единственный выходной, я отправилась за покупками.

Я нечасто заглядываю в такие большие магазины, поэтому беспрестанно донимаю того или иного сотрудника, чтобы узнать, где находятся нужные мне вещи. Стою в проходе с детскими игрушками. Может, если я куплю Кэйтлин небольшой подарок, она не будет настроена ко мне столь враждебно и перестанет выплескивать молоко на мою одежду. Честное слово, дети в нынешнее время…

Выбираю между разными игрушками, которые могу себе позволить, когда слышу жалобное хныканье маленькой девочки.

— Мама, пожа-а-алуйста, можно мне это? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста? — Она тянет мать за платье и даже притопывает маленькой ножкой. Это вызывает у меня улыбку. Жду реакции матери, но та просто отмахивается от ребенка — якобы разговаривает по телефону с кем-то очень важным.

— Ну, ма-а-а-ма-а!

— Я сказала нет, Софи. Дай маме поговорить! — ругается женщина, и у меня ухает сердце. Софи. Софи. Девочка не старше шести, с надутыми губами на крошечном личике, одета в джинсы, футболку и кепку, которая стягивает ее хвостик. Ее мать одета в безукоризненное бежевое платье, на ногтях — свежий маникюр. Словно воплощенное совершенство, место которому только на обложках журналов. И я все понимаю. Просто знаю.

Он это подтверждает. Эдвард появляется словно из ниоткуда, одетый в соответствии с нарядом Софи, и поднимает ее на руки. Она визжит и хихикает, и зеваки улыбаются, когда они проходят мимо. Я и пошевелиться не могу.

— Пусть мамочка занимается своими делами. Спрашивай меня, хорошо? Что ты хочешь, принцесса? — вопрошает он, целуя ее в щечку.

— Вот это, — говорит она с улыбкой, показывая в сторону игрушек возле меня. Когда Эдвард смотрит в указанном направлении, то удивлен не меньше моего. Но затем он надевает на лицо непроницаемую маску, приклеивает улыбку и идет ко мне с Софи на руках.

— Привет, — негромко здоровается. У меня вдруг так пересыхает горло, что ответить я не могу. Кажется, все внутренности сжимаются, и становится трудно дышать. Безмолвно бросаю озабоченный взгляд на Софи, а Эдвард только плечами пожимает.

— Эй, принцесса?

— Да, папуля?

— Поздоровайся с моей подругой.

— Кто это? — шепчет она ему на ухо. Но я слышу.

— Эта милая леди — мисс Белла, — улыбается он дочери, и обожание к ней в его глазах читается настолько ясно, что я ощущаю укол тоски. Я хочу почувствовать это — то, что он чувствует. Хочу, чтобы он смотрел на моего ребенка — нашего ребенка — так же. Но вероятность осуществления этого желания стремится к нулю.

Софи застенчиво здоровается, и я бормочу ответное приветствие. Мысли наполняются сокрушающими фантазиями.

— Ваша бабочка такая красивая, — с трепетом шепчет она, указывая на подвеску. Когда она улыбается сияющей улыбкой, я вижу Эдварда в чертах ее лица. В маленькой ямочке, которая появляется на подбородке. В зеленых глазах.

— Тебе нравится? — спрашиваю. Она кивает. Я засовываю список покупок куда-то в тележку, убираю волосы и расстегиваю цепочку на шее. Взяв руку Софи, обматываю ее вокруг запястья девочки, как браслет, и застегиваю. — Теперь она твоя, Бабочка.

— Белла, ты не… — начинает Эдвард, но я не позволяю ему закончить. Оставляю свою заполненную тележку прямо там — хорошо, что хоть бумажник лежит в кармане куртки, — и уношусь быстрее, чем прольются мои слезы. Меня не волнуют обеспокоенные и слегка удивленные взгляды людей. Я просто бегу оттуда и сажусь на первый автобус до дома.

Оказавшись в квартире, я зарываюсь лицом в подушку и выплескиваю всю свою печаль и отчаянную жажду невозможного.

Он звонит мне снова и снова. Оставляет голосовые сообщения, но во всех я слышу только его разочарованный вздох, после чего линия обрывается. У меня есть время до вторника, думаю я про себя. Просто надо собрать себя в кучу к тому времени. Встретиться с фактами лицом к лицу и перестать жить мечтами.

Во вторник он приходит с очень несчастным видом. Запускает руку в волосы и спрашивает, почему я не перезвонила, а у меня нет ответа. Спрашивает, почему я сбежала, а у меня нет ответа. Скоро мы теряемся в поцелуях; яростно целоваться — гораздо лучший способ отвлечься, нежели просто злиться. Сами не замечая как, мы превращаемся в задыхающуюся, потную путаницу конечностей, но чувствуем себя куда более расслабленными, чем были с самого воскресенья.

Он нависает надо мной и целует в уголок рта.

— Улыбнешься для меня?

— Что?

— Ты весь вечер не улыбалась.

— И?

— Количество твоих улыбок прямо пропорционально степени моего счастья.

Я фыркаю.

— Подлиза.

— Я серьезно. — Он целует меня в щеку и заставляет встретиться с ним взглядом. — Я считаю твои улыбки. В прошлый вторник ты улыбнулась двадцать семь раз. За неделю до этого — четырнадцать. В день твоего рождения я сбился в подсчетах, потому что ты улыбалась почти всю ночь и была так счастлива. Но сегодня? Ни разу.

Молчу. Его объяснение уязвляет только сильнее.

— Что я могу сделать? — нежно спрашивает он.

Растерянно смотрю на него.

— Скажи, как мне вызвать твою улыбку.

— Я в порядке, Эдвард. Давай вздремнем немного. А может, тебе пора домой. Софи в тебе нуждается. Твоя жена, наверное, думает, где…

— Стоп. Остановись. Я никуда не уйду, пока ты не улыбнешься. — Рукой он неосознанно чертит узоры на моем животе, будто собирается пощекотать.

Раздраженно вздыхаю.

— Перестань, пожалуйста?

— Просто скажи мне, что сделать. В чем ты нуждаешься?

— В чем я нуждаюсь?

Он кивает. Серьезно. Я молчу. Он терпеливо ждет.

Смотрю в его добрые глаза.

— Мне нужен ты.

— Я твой, детка.

— Правда? — спрашиваю недоверчиво.

Он приподнимается на правом локте, а левая прекращает свои движения и ложится мне на щеку.

— Я твой сердцем, телом и душой. — С пылом во взгляде говорит он.

— Не в глазах всех остальных.

Он прикрывает веки.

— Ебать всех остальных.

Фыркаю.

— Так я уже.

Он открывает глаза, раздувает ноздри и прожигает меня взглядом.

— Ты знаешь, что я не это подразумевал.

И плотину прорывает. Не могу больше сдерживаться. Даже смотреть ему в лицо не могу. Говорю с его грудью, сердцем.

— Я это знаю, но что еще мне сказать? Не могу я улыбаться. Не хочу. Думаешь, мое сердце сделано из камня? Думаешь, можешь, стоя посреди магазина, познакомить меня со своей дочерью и назвать «этой милой леди», и это меня не ранит? Ну, так это ранит. Это очень больно, Эдвард. Мне больно, что ты возвращаешься к жене и ребенку, в дом с белым заборчиком, а потом ждешь, что я буду улыбаться, потому что ведь нет даже возможности, что я хочу этот дом с забором, твое обручальное кольцо и собственных детей. Шлюхи такого не желают, так ведь?

— Ты не…

— Я шлюха! Была ей много лет. И если так продолжится, не удивлюсь, если снова стану. В одночасье ничего не изменить, Эдвард. Я шлюха и, очевидно, у меня нет сердца, которое каждое чертово утро истекает кровью, а еще сильнее — ночами по вторникам, когда я тянусь рукой к твоей стороне кровати, а натыкаюсь только на холодные простыни. Нет. Точно нет. И у меня нет слез, которые сжигают мою душу, когда я смотрю на фотографии твоей идеальной семьи и понимаю, что навсегда останусь твоим грязным маленьким секретом. И нет эмоций, угрожающих меня задушить, когда какой-то парень трахает меня сзади, а все, что я вижу за закрытыми веками — твое лицо. Когда просто молюсь, чтобы это побыстрее закончилось. Я даже не чувствую себя цельной, Эдвард. Мое сердце разбито на мелкие кусочки, и я позволяю тебе крошить его дальше, потому что ты — то единственное, что еще заставляет меня чувствовать. Так что нет, Эдвард, ты не мой, даже когда со мной; ты никогда не будешь моим, я никогда не стану частью твоей жизни. Никогда не полюблю другого мужчину и умру бездомной и одинокой в окружении двадцати котов, так что прости, пожалуйста, что я, черт побери, не улыбаюсь по этому поводу.

Когда поднимаю взгляд, вижу, как по его лицу текут слезы. Господи, как же я хочу забрать каждое произнесенное слово назад. Я никогда, ни единого раза не видела, как он плачет, и в одно мгновение его слезы становятся моей пыткой. Вся злость и разочарование тают как снежинки в аду, и мой пыл оборачивается бессильными мольбами.

— Не надо, — упрашиваю его. Кладу руку на щеку и стираю слезинки, но они все бегут и бегут.

— Прости меня, — шепчет он, и я знаю, что извиняется он не за слезы. Я качаю головой, притягиваю его ближе и сцеловываю влагу. Он не должен плакать. Никогда, никогда, никогда.

Прижимаю его к себе, и он зарывается лицом в шею, снова и снова повторяя слова сожаления. Ненавижу себя за то, что причиняю ему столько боли.

— Пожалуйста, не плачь, Эдвард. Извини меня.

Он трясет головой возле моего плеча.

— Я твой. Мы разберемся с этим, обещаю. Ты не останешься одна. Ты не грязный маленький секрет, ты — любовь всей моей жизни.

Он поднимает голову и покрасневшими глазами смотрит на меня.

— Я люблю тебя, Белла. И снова сделаю тебя счастливой, клянусь.

Потом целует меня. Поцелуй мягкий и нежный, полный надежды и обещаний.

— Хочу тебе кое-что показать, — говорю и выскальзываю из-под него, чтобы открыть ящик прикроватной тумбочки. Достаю лист бумаги, который скажет Эдварду больше, чем когда-либо смогу я, и протягиваю ему.

Он смотрит с любопытством. Подтягивает меня, и мы лежим по обе стороны кровати лицом друг к другу. Ноги переплетаются, он молча читает слова. Боль уходит с лица, сменяясь счастьем, любовью.

Когда он дочитывает, его глаза снова наполняются слезами, но в этот раз не от грусти. Он просит у меня ручку и велит перевернуться на другой бок. Затем кладет листок мне на спину и что-то выцарапывает — движения щекочут мое плечо и вызывают смешки. Когда я поворачиваюсь обратно, он показывает лист, и я улыбаюсь в ответ на написанные им слова. Они смешные, подростковые. Это безумие, но такова наша любовь.

— Это наше, — с благоговением говорит он, держа бумагу между нашими грудными клетками.

— Давай сожжем.

Приподнимает бровь.

— Сожжем?

Киваю.

— Потому что это будет поглощено светом и теплом, которым ты являешься для меня, и останется нашим навечно.

Он целует меня в губы.

— Все, что захочешь.

Я беру спички из кухни, и мы, обернув свои обнаженные тела простынями, выходим на террасу.

Протягиваю ему спички, а сама держу бумаги.

— Подожги ты.

— Уверена?

— Да.

Он зажигает спичку и на мгновение подносит к своему лицу — пламя отражается и в его, и в моих глазах, — затем приближает к бумаге и поджигает уголок.

Языки пламени облизывают бумагу… каждое слово медленно превращается в пепел. Это наша история — в пепле у наших ног. В словах, которые не услышит никто, кроме нас двоих. Мы сжигаем ее. Сжигаем нашу историю дотла, потому что в этих невысказанных словах — вечность. Не важно, увидит ли это кто-то, прочтет, вздохнет. Мы это видели, читали, вдыхали. Этот кусочек бумаги — теперь наш свет. И слова «Я люблю тебя больше, Бабочка», написанные его элегантным почерком, этот свет поглощает последними. Он — свет. Он — жизнь.