Белла

Мы женаты. Женаты. Эдвард мой муж. А я его жена. Иногда он ловит меня на том, что я улыбаюсь, и хочет знать, почему. Мой ответ всегда один и тот же. Потому что ты мой.

С каждым прожитым днем это все больше и больше похоже на мою жизнь. Словно эта жизнь могла бы быть моей.

И, может быть, жизнь не всегда так трудна.

Теперь украшения с амбара сняты, исчезли столы и стулья, льняные скатерти и гирлянды. Тот день, та ночь уже стали туманным воспоминанием.

Каждое утро, когда Эдвард уходит на работу, он оставляет мне два поцелуя. Каждое утро. Один - мне. Другой - ребенку.

Я стою в пижаме перед зеркалом, глядя на себя в профиль. Начинает становиться заметно.

Задрав рубашку и положив руки на свой маленький живот, я задаюсь вопросом: стояла ли так когда-нибудь перед зеркалом моя мать.

В последнее время она повсюду. Я не хочу ее здесь. Я не хочу ее. Потому что эта жизнь слишком хороша. Слишком близка ко всему, чего я когда-либо хотела. И я боюсь, что она не позволит мне продолжать жить ею.

Я опускаю рубашку и выбрасываю из головы эту мысль.

Я по-прежнему могу скрывать свою беременность, нося свободную одежду, но, может быть, я больше не хочу ее скрывать. Наш ребенок здоров. Я ничего не хочу прятать, тем более такое важное.

Эдвард уже переделал все в доме для безопасности ребенка. Мы даже еще никому не сказали, а у нас замки для защиты от доступа детей на каждом шкафчике и крышки на каждой розетке. Поначалу это было весело. Но он беспокоится о таких вещах. Я не могу его винить: в отделении скорой помощи он видел разные случаи. У него полная коробка мягких уголков, чтобы оснастить ими практически каждую поверхность в этом доме, как только мы объявим наши новости.

Элис с Джаспером вернулись в Сан-Франциско. Обратно к туману, бетону и пробкам. Обратно в свою жизнь.

Карлайл приходит на ужин. Он приходит к нам каждый вторник. Каждую неделю он приносит бутылку вина и Эдвард помогает мне делать вид, что я его пью. Если Карлайл и замечает, то ничего не говорит. Каждый вторник мы сидим за кухонным столом в нашем простом маленьком доме и ведем легкие разговоры.

Кажется, что мы семья. И я знаю, что так и должно казаться. Но это кажется реальным.

Мы с Эдвардом продвигаемся в процессе усыновления. Даже, несмотря на то, что все, что получаем в ответ – это твердое «нет». Я убеждаю себя, что это не имеет значения. Наивно это или нет, но я должна верить, что что-то изменится. Я должна верить, что когда раздастся этот телефонный звонок, мы будем готовы.

Эдвард помогает мне разгружать продукты. В центре холодильника в белой коробке стоит верхний ярус нашего свадебного торта. Элис говорит, что мы должны сохранить его и съесть на первую годовщину свадьбы. Иногда я думаю, что она выдумывает такие вещи.

Стоя перед почти заполненным холодильником, я с насмешкой указываю на белую коробку.

- Мы и правда будем хранить его год?

Эдвард обнимает меня, накрывая руками живот. Я думаю, что он бы держал их там всегда, если бы это зависело от него. Он кладет подбородок мне на плечо, и холодный воздух из холодильника смешивается с его теплым дыханием у моей шеи. Мурашки по всему телу.

Я не знаю: дело в кольце или в ребенке, но то, как я хочу его, стало всепоглощающим.

- Да, будем, - говорит он в мою слишком горячую кожу.

Я пытаюсь говорить ровным голосом.

- Я не ем годовалые торты.

- Нет? – Я чувствую, как его губы изгибаются в улыбке, порхая над моей ключицей.

- Нет. Это отвратительно.

Его пальцы играют с подолом моей рубашки, отыскивая голую кожу.

- Это традиция.

Мне слишком жарко и слишком холодно, и я пытаюсь вычислить, сколько у нас есть времени, прежде чем сюда придет Карлайл, когда мои собственные пальцы сплетаются с его пальцами на моем животе. И я думала, что это невозможно, но – клянусь – я хочу его все сильнее с каждым днем.

Я играю с его кольцом. Он выглядит с ним так чертовски сексуально. Я думаю о несчетных часах, которые мы провели в этом доме, когда на нас не было ничего, кроме колец.

Я пытаюсь представить, какой будет наша жизнь через год. Я задаюсь вопросом: будем ли мы вспоминать это время, когда у нас не было детей, и будет ли казаться, что это было очень давно. Или наша жизнь настолько изменится, что мы вообще не будем помнить об этой жизни.

Я не уверена, чего бы мне хотелось.

Он стягивает с плеча мою рубашку, осыпая поцелуями мои веснушки.

- Торт остается.

И это чудо, что я вообще могу найти слова.

- Ни за что не стану есть торт, который пролежал год.

- Тогда, полагаю, все съем я.

Он притягивает меня спиной вплотную к себе, и его мягкие горячие губы посасывают и дразнят кожу у меня на шее.

- Думаю, сегодня нам нужно сказать твоему отцу. – Я зажмуриваюсь.

Он морщит губы и отпускает меня. И мне хочется забрать свои слова обратно. Отмотать назад и держать рот на замке. Позволить ему раздеть меня на этой кухне.

Я поворачиваюсь в его руках и беру в ладони его лицо. Он не смотрит на меня.

- Эдвард, забудь об этом. Давай вообще не будем ему говорить.

Он не смеется. И даже не улыбается.

- Нет, ты права. Нужно сказать ему сегодня.

Он не горит желанием рассказывать отцу обо всем этом. О беременности и усыновлении. Эдвард любит своего отца. Я прекрасно это знаю, но порой я думаю, что еще он боится его. Или, может быть, просто боится быть отвергнутым.

- Эдвард, все будет хорошо. С ним все будет в порядке.

- Говорить легко, но не факт, что так и будет.

- Ты его недооцениваешь.

Он держит меня за подбородок двумя пальцами.

- А ты слишком сильно в него веришь.

И, может быть, так и есть.

Мы звоним Элис. Потому что знаем, что она будет в восторге. И поддержит. Она легкомысленна. Она Элис.

Она не разочаровывает.

И, может быть, мы раздуваем из мухи слона.

Карлайл приходит с бутылкой вина, рассеянно улыбаясь.

Эдвард весь ужин сидит как на иголках, нечаянно опрокидывает свое вино и как ребенок ковыряется в тарелке.

Раньше ужины проходили в спокойной атмосфере, а теперь сплошная неловкость. Это смешно.

Карлайл кладет вилку.

- Сын, у тебя что-то на уме?

- Ну, у нас есть новости.

Карлайл переводит взгляд между Эдвардом и мной, а затем берет вилку и продолжает есть.

Мне не хочется, чтобы он подавился. Поэтому я жду. Мы решили, что сказать ему должна я. Я не боюсь Карлайла Каллена. Но внезапно слова застревают в горле.

И, видимо, я медлю слишком долго.

- Ну?

И это Эдвард, наконец, говорит:

- Ты станешь дедом. - Слова срываются с его языка.

Я поднимаю взгляд на лицо Эдварда и вижу, что он лишь гордо улыбается. Он ловит мою руку под столом.

Карлайл пристально смотрит на нас. И теперь это он молчит. Он выглядит так, словно может заплакать. И даже, несмотря на то, что я не знаю, что за слезы это будут, мне почти хочется, чтобы он заплакал. Он не плачет. Он же Карлайл Каллен.

Он прокашливается.

- Ну и хорошо. – Он продолжает резать свой стейк.

Эдвард сжимает мою руку под столом, сжимает слишком сильно.

- Это все, что ты скажешь, отец? – Он уязвлен, но уступает.

Карлайл даже не поднимает глаз от тарелки.

- А что ты хочешь, чтобы я сказал?

Эдвард отодвигает тарелку.

- Забудь об этом.

Я чувствую, как в нем кипит гнев.

Я смотрю на Карлайла. И надеюсь, что никогда не поступлю так со своими детьми. Не заставлю их чувствовать себя ничтожными.

Он прокашливается.

- Как дела на работе, сын?

Мне не хочется смотреть на лицо Эдварда. Я чувствую, как ярость выплескивается из него.

- А еще мы хотим усыновить ребенка. – Он выплевывает эти слова отцу.

Этого достаточно, чтобы заставить Карлайла посмотреть на него. Посмотреть на нас.

- Вы – что?

- Ты слышал меня.

Я чувствую тошноту. От того, что мы так говорим с ним.

- С каких это пор?

- А это имеет значение?

Карлайл лишь качает головой, и из его горла вырывается сухой смех, прежде чем он швыряет салфетку на стол. Его руки в волосах, когда он смотрит в потолок.

Тело Эдварда натянуто в струну. Он готов к бою.

- Что тут смешного?

- Ничего. Ничего смешного. – Он говорит это с кривой усмешкой, и когда снова смеется, я думаю, что Эдвард может сломать мне руку под столом.

- Тогда что?

Он хочет знать объяснение этому нервному смеху. В отсутствие поддержки.

- Я сомневаюсь, что ты имеешь полное представление о том, что значит растить приемного ребенка.

Волосы у меня на затылке поднимаются. Я не знаю, понимает ли Карлайл, что он говорит, но это не имеет значения. Он все равно это говорит.

- Хотел бы я знать, чего, по-твоему, я не понимаю, отец.

- Хватит ломать комедию, Эдвард. Я пытаюсь заботиться о тебе.

- Ну, не стоит.

- Ну почему я не могу поговорить со своим сыном без того, чтобы превращать все в мелодраму?

Эдвард выпускает мою руку и крепко сжимает свою руку в кулак.

В глазах зеленеет, и комната вращается у меня перед глазами. Я обхватываю лицо руками, когда они встают в стойку друг перед другом.

Внезапно Эдвард разворачивается, вылетает из кухни и ногой распахивает заднюю дверь, выбегая на улицу.

Карлайл наблюдает за его уходом и лишь качает головой.

Если у нас будет сын, я молюсь, чтобы он не унаследовал его характер.

- Я извиняюсь за своего сына.

Я в неверии смотрю на него. Мне хочется сказать, что ему следовало бы извиниться за себя. Но я лишилась дара речи.

- Поздравляю, Белла. Ты станешь прекрасной матерью. Позвони мне, когда он остынет.

И, не дожидаясь ответа, он уходит. Из кухни, из этого дома.

Он будет единственным дедом наших детей. И я не думаю, что он этого хочет. Возможно, его ужасает сама мысль о детях, младенцах. Слишком много болезненных воспоминаний. За большинство из них нужно благодарить Рене Свон. Сегодня мне хочется винить ее. Мне хочется винить ее за то, что почти тридцать лет назад она была эгоисткой и не понимала, что делает.

Я не иду за Эдвардом. Я убираюсь на кухне, поглядывая на заднюю дверь, пока вытираю посуду. Старая, видавшая виды дверь остается крепко захлопнутой.

Я обвожу взглядом чистую кухню. Все свидетельства сегодняшнего ужина убраны. Посуда вымыта. Шкафы закрыты.

Я стою, положив руку на холодную металлическую дверную ручку, пытаясь услышать какие-либо признаки Эдварда. Но слышу только тишину. Я распахиваю дверь и выхожу в темную ночь.

Он сидит на задних ступеньках, глядя на звезды. На улице холодно. Это такой холод, который забирается тебе под кожу и отказывается уходить.

Он не смотрит на меня. Я сажусь рядом с ним и наблюдаю за луной на его лице. Тени и беспокойство.

Я вижу, что он заметно расслабляется, когда мои пальцы оказываются у него на затылке. Он делает выдох, который зависает в воздухе перед нами.

Он находит другую мою руку. Его пальцы такие холодные, что меня передергивает.

- Белла, иди-ка в дом.

Я встаю, но не отпускаю его руку. Он не сопротивляется, когда я веду его обратно в дом. Когда веду его вверх по лестнице. Он не сопротивляется, когда я раздеваю его. Когда включаю душ, позволяя пару окутать комнату. Когда все его тело дрожит.

Он вздрагивает под теплыми струями, его слишком холодную кожу, несомненно, жжет.

Он не сопротивляется, когда я следом за ним встаю под душ, мою его волосы, а затем свои.

Чистая, отогревшаяся и завернутая в белое махровое полотенце, я поворачиваю регулятор термостата в сторону увеличения.

Мы не говорим ни об ужине, ни о его отце, ни об усыновлении, когда я стаскиваю лишнее одеяло. Мы не говорим.

Я знаю его достаточно хорошо, чтобы понимать, что ему не нужны разговоры.

Мы проскальзываем между простыней, полотенца на полу. И я пытаюсь сказать ему без слов. Показать ему, что у нас все будет хорошо.

Он всегда был смелым. Высоким. Умным. Красивым.

Мне больно видеть его сломленным. Чем-то столь незначительным. Видеть его раздавленным, даже если он получил именно то, чего ожидал.

- Посмотри на меня.

И он смотрит.

И, может быть, жизнь действительно трудна.

Но когда я целую его, и его пальцы вонзаются в мою плоть, отчаянные и нуждающиеся, кажется, что все это того стоит. Несомненно, черт возьми, стоит.

И когда он тянет меня на себя, укрывая нас тяжелыми зимними одеялами, я знаю, что все будет хорошо.

Тяжелые руки, которые сжимают и направляют мои бедра. Те же самые руки, которые осторожно кружат над моим животом. Те же, полные благоговения, руки.

И эти глаза, которые видят меня, знают меня, любят меня. Даже в темноте.

Это все мое, мое, мое.

Когда наши движения убыстряются и его голос превращается практически в сдавленные рыдания, я чувствую, что почти готова рассыпаться в прах. И когда рассыпаюсь, единственное, что остается – это уверенность, что все будет даже лучше, чем хорошо.

Мы не будем как наши родители.

Он прижимает меня к своему боку, и я слушаю его тяжелые вдохи. Я наблюдаю, как он засыпает. Смахивая волосы с его лица, я шепчу ему на ухо:

- Ты будешь восхитительным отцом.

И это правда.

Следующие пару дней от Карлайла не слышно ни слова. Мы возвращаемся в наш пузырь.

Розали идет к нам на обед.

- Напомни мне, почему мы должны рассказать ей?

- Потому что она мой друг. И потому что когда-нибудь она узнает об этом.

Я готовлю кофе и сэндвичи. Потому что не знаю, что еще приготовить. Я обуваю дурацкие туфли. Я совершенно легко могу быть единственной беременной женщиной, которая ждет, когда не сможет видеть свои ноги.

Розали никогда не переступала порога этого дома, и я думаю, что если бы это зависело только от меня, я бы предпочла, чтобы всегда так и оставалось. И все же это была моя идея – пригласить ее. Потому что как бы мне ни хотелось ненавидеть ее, я не могу. Как бы мне ни хотелось думать, что она подлая эгоистка, я знаю, что она долгие годы была там ради Эдварда. Она была там, когда меня не было, когда я не могла там быть. Она была там, когда я оставила его сломленным. И часть меня всегда будет благодарна ей за это.

Она оценивающе рассматривает дом, не говоря ни слова, тщательно изучая взглядом каждую поверхность.

Она благодарит нас за приглашение, и я так нервничаю, что мне хочется вылезти из кожи вон.

Эдвард держит меня за руку, и она смотрит. Это сельская ярмарка.

Я смотрю, как она маленькими глотками пьет свой кофе. Мне хочется самой рассказать ей. Поэтому я не жду подходящего момента. Я просто говорю это.

- Мы ждем ребенка.

Она не отвечает. Мне хочется понять, как она это делает. Как она может оставаться безэмоциональной.

Я смотрю на ее идеальное пустое лицо до тех пор, пока ее губы не изгибаются в натянутой улыбке. И затем она смеется. Она, твою мать, смеется.

- Понятно.

Мне хочется спросить у нее, что именно ей понятно.

- Поздравляю. – Она смотрит на Эдварда. Она не смотрит на меня. И это хорошо.

Она задает миллион вопросов, которых я не ждала. По большей части я молчу. Я позволяю Эдварду говорить. Они так легко говорят друг с другом. Так непринужденно.

Я ловлю себя на том, что на самом деле не слушаю, слишком сосредоточившись на наблюдении за ее манерами, наблюдая за легкостью, с которой они общаются. И я осознаю, как много я пропустила за все эти годы. Я чувствую сожаление, и как бы я не пыталась избавиться от него, оно не уходит. Мне больно, что она знает его так, как не знаю я. Они – такие старые друзья, которые могут не общаться месяцами и начать с того места, где остановились.

Я ревную. И это не имеет отношения к тому факту, что она девушка, женщина, и касается только того, кто она есть. Розали Хейл.

Я переключаю свое внимание на разговор. И мое сердце бешено колотится, потому что они говорят об усыновлении. Мне бы не хотелось, чтобы он рассказывал ей эту часть.

- Но я думала, что она беременна.

Она говорит это так, словно меня нет в комнате. А я в двух футах от нее.

- Я беременна. – И мне не хочется ей это объяснять. Я отказываюсь.

Но Эдвард объясняет, потому что он выше меня.

- Мы начали заниматься усыновлением до того, как узнали, что ждем ребенка.

Она морщит нос.

- И вы все равно пытаетесь усыновить ребенка?

- Да.

- Если ты спросишь меня, это кажется своего рода эгоистичным. Я имею в виду, вы же ждете своего собственного ребенка.

Моя кровь кипит. Я больше не могу молчать.

- Если бы мы захотели узнать твое мнение, мы бы спросили его.

Эдвард неодобрительно смотрит на меня. Его, кажется, нисколько не задевает ее грубость.

Роуз теребит в руках сеченые концы волос.

- Совсем как Брэд и Анджелина.

Мне десять лет.

- Пошла на хуй, Розали.

И Роуз перестает быть безэмоциональной. Ее губы сжимаются в тугую линию, она свирепо смотрит на меня, а затем выжидающе поворачивается к Эдварду.

Его голос успокаивающий и извиняющийся.

- Роуз,… прости. Может, тебе лучше уйти.

Я не понимаю, за что он извиняется перед ней.

Она разворачивается и шагает из кухни прямо к входной двери. Выходя, она хлопает дверью. Достаточно сильно, чтобы заставить меня вздрогнуть.

На этот раз это не кабинет директора. Чарли не приедет, чтобы забрать меня на патрульной машине.

Не могу поверить, что мы снова здесь. Некоторые вещи не меняются.

- Знаешь, она тоже через многое прошла. Белла, у всех своя история. Даже у Розали.

- Я считаю, что вряд ли влечение к кому-то, кого она не может иметь, можно расценивать как жизненные невзгоды.

Он смотрит на меня так, словно я лишилась рассудка.

- Ты говоришь глупости.

- Это я-то говорю глупости? Я прекрасно знаю, что она подумала, когда я сказала ей.

Мысли крутятся в голове. Он разочарован во мне, но пытается не показывать этого.

- И что же это было?

- Она подумала: «само собой она беременна». Словно это все объясняет. Она думает, что поэтому ты женился на мне. Я могла сказать это по ее лицу.

- Ты поняла все это по ее взгляду? – Он дразнит меня, но это не смешно. Розали – это не смешно.

- Почему ты не видишь ее такой, какая она есть?

Он вздыхает.

- А какая она есть?

- Она высокомерная, самодовольная, эгоистичная стерва.

- Белла.

- Что? Так и есть. Почему ты так слеп?

- Потому что Розали – одна их самых закомплексованных людей, каких я знаю.

- Это смешно.

- Нет, не смешно. Это правда.

Эдвард кладет руку мне на плечо. И это впервые с тех пор, как мы были парочкой подростков, когда мне хочется стряхнуть ее.

Мой телефон звонит, и я благодарна ему. До тех пор, когда я отвечаю на звонок и мои кости, кажется, ломаются изнутри.

Это наш агент по усыновлению. Я включаю громкую связь.

Очередное препятствие. Очередное «нет».

Я сижу на тихой кухне, Эдвард рядом. И у меня такое чувство, что меня наказывают за то, что я хочу больше, чем заслуживаю.

Почему я просто не могу быть счастлива со всем, что имею? Может быть, Карлайл прав. Может быть, это не стоит всей этой сердечной боли.

Голос Эдварда прерывает мои размышления.

- Белла, ты уверена, что оно того стоит?

И даже, несмотря на то, что всего секунду назад я думала о том же самом, я не хочу это признавать. Потому что оно того стоит. Она точно стоит всего этого.

- Как ты можешь спрашивать у меня такое?

- Я ненавижу видеть тебя такой, как сейчас. – Он шепчет это.

- Я думала, ты этого хочешь. Я думала, мы хотим одного и того же.

- Да. Так и есть.

Я верю ему. И все же я чувствую себя такой одинокой в этом деле.

- Я собираюсь прокатиться.

- Белла, пожалуйста, не езди.

- Мне нужен воздух.

Ключи в руке, я оставляю его там, на кухне. Уходя, я не осмеливаюсь оглянуться. Потому что знаю, что выражение его лица убьет меня.

Я делаю вид, что знаю, куда направляюсь, когда завожу машину. Я отъезжаю от дома. Мне хочется плакать и кричать, и хочется, чтобы этого было достаточно, чтобы все изменилось. К лучшему.

Я пытаюсь заставить слезы пролиться. И тот факт, что я плачу, злит меня еще больше. Я даже больше не понимаю, на кого я злюсь. Я чувствую безысходность. Я думала, что это чувство исчезло. Я думала, что выбросила его.

Бабочки в животе не успокаиваются.

Только это не бабочки. Это вообще не бабочки.

Все как в замедленной съемке. Фары машин, едущих в обратном направлении. Голоса по радио. Нога на педали газа.

Я кладу руку на живот. А я почти забыла, что там кто-то есть.

Кто-то трепещущий.

Я чувствую, как двигается наш ребенок. Внутри. И это самое странное, самое нереальное ощущение.

И теперь я плачу еще сильнее. Но это другие слезы. Слезы, которые я должна делить с Эдвардом. Вместо этого я одна в машине.

Мне не следовало садиться за руль. Я сворачиваю к обочине и выключаю двигатель.

Порхание прекращается.

Я застегиваю пальто и вылезаю из машины, захлопывая дверь. Розали не единственная, кто может хлопать дверьми. От этого звука мне становится незначительно лучше и гораздо хуже.

Я иду на кладбище. Готовая ругать свою мать. Именно ее. Потому что легче винить кого-то, кто уже двадцать лет мертв. Кто покоится в грязи Форкса. По дороге я думаю обо всем, что хочу ей сказать.

Я вижу в сером воздухе свое дыхание. Насмехающееся надо мной.

Я прохожу через большие железные ворота, и шагаю прямо к могиле матери. Шагаю так, как шагает Розали. Несмотря на то, что уверена, что выгляжу при этом нелепо. Я не смотрю на надгробие матери. Словно игнорировать его означает, что его не существует.

Я сижу перед могилой Эсме, задыхаясь. Холодно, очень холодно сидеть на сырой земле. Я все равно сижу.

Я не знаю, что ей сказать.

Я хочу, чтобы она была здесь. Мне ее не хватает. Я даже не помню ее, а мне ее не хватает.

Но если быть честной с самой собой, она не та, кого мне не хватает.

Я отряхиваю сзади свое пальто, когда встаю. Но оно сырое и испачканное в грязи.

Мои ноги не двигаются. С этого места я вижу тыльную сторону ее могилы.

- Сегодня я почувствовала, как шевелится мой ребенок.

Это все, что я говорю. Это все, что она получает.

Я не знаю, как я могу понимать ее в одну секунду и ненавидеть в следующую.

Я задаюсь вопросом: почувствуют ли наши дети однажды то же, что и мы с Эдвардом. Надеюсь, что нет.

Я возвращаюсь к машине. Включаю обогреватель. До тех пор, пока мои губы не становятся сухими, и глаза не начинает жечь от горячего воздуха.

И я просто еду. Я еду вокруг этого города, который должен был все исправить.

В конце концов, я останавливаюсь перед нашим домом. Меня не было несколько часов.

На подъездной дорожке стоит машина Эмметта. Я смотрю на нее и молюсь, чтобы в моем доме не оказалось Розали.

Входная дверь не заперта. Открывая дверь, я наполовину допускаю мысль, что она стоит и смотрит на меня.

Ни в гостиной, ни на кухне никого нет.

Я стою у нижней ступеньки лестницы.

- Есть кто-нибудь?

Я слышу ругательства Эдварда и смех Эмметта. Они в маленькой комнате. И все, о чем я думаю, это о том, что лучше Розали здесь не быть. Лучше не быть.

Я решительно поднимаюсь по лестнице. Готовая сказать ей убираться из моего дома.

Я толкаю дверь и перестаю дышать.

Эдвард перестает делать то, что он делает. Выражение его лица тут же меняется с расстроенного на обеспокоенное.

Эмметт тоже смотрит на меня, и я гадаю, на что должно быть похоже мое лицо.

Я делаю долгий выдох.

- Что это?

- Это кроватка. – Его голос тихий.

Я знаю, что это кроватка.

- Зачем она здесь?

- Это для ребенка. Мне следовало сначала спросить у тебя. Я просто подумал…

Я дура. Каждый раз, когда злюсь на этого мужчину.

Он стоит передо мной и не знает, куда деть руки.

Эмметт тихо проскальзывает мимо нас и выходит из комнаты.

Мы с Эдвардом стоим среди составных частей. Мы стоим среди составных частей кроватки.

Второй кроватки.

Перевод: helenforester
Зав.почтой: FluffyMarina